Деби не могла уйти… Этот магнит, магнетизм держал крепко. Присела так, чтобы ей было видно всё, и никому – её.
«Танцует… уже танцует с ними. Руки… У него красивые руки… Крепкие длинные пальцы. Сейчас они на этих чужих ягодицах… Глаза его… Бывают властные, драконьи, бывают… как у раненой собаки… Нет, он не весел! Глаза смотрят внутрь себя… Молодец… А почему я чувствую чей-то взгляд?! Кто это так извивается смерчем? С Эрикой и Мишель. Да, мне машет! Это же Воловьев! Устала я от него! Он – тяжёлый!… Ой! Девки уже с ним! Бросили грустного режиссёра. Ха-ха! Дарит им что-то… О, колечки! И певицам… И бальнику… Полные карманы у этого факира! Господи! Владислав поднимается… Идёт прямо ко мне… Быстрей, незаметно уйти…».
А он поднимался привычно ссутулившись, опустив глаза. Ему не хотелось смотреть. Никуда. Ни на что. Тем более вглядываться. «Кто там наверху,… кто-то зовёт меня? Ждёт? Чьё-то лёгкое дыхание… Родное… Да нет – показалось… «Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя». Так ведь говаривал твой друг, господин порученец?… Дыхание… Вдохните в меня свежий глоток жизни! Пожалуйста!»
… А Ростислав Всеволодович погулял по судну, посидел в сигарной комнате, покурил. Надежда, что удастся сосредоточиться, что из клубов дыма соткётся хоть какой-то ясный образ, метафора, ответ и покой быстро рассеялась. Клубы-то сгущались, но «шевеления вялой души» (его любимая фразочка!) не возбуждались и подобием творческого акта. Обычный шифр-мешалка.
«Что ему, кривому подселенцу нужно? Любой из нас – тайна, любого можно и пригнуть, и сузить, и судить. И вдохновить любого? Этот Витольд намерен разбудить наших внутренних подселенцев, судей? Есть, конечно есть в суде таком очищающая сила! Да только как сделать ясным то, что непроницаемо темно? Внутренний драматический диалог с самим собой, непрерывный. Да, диалог такой – экзистенциальная, сущностная штуковина! Он и в жизни моей, и в литературе моей… и в моих снах. Я знаю, что он не может быть завершён. Он просто нужен. Я знаю, что уроки оптинских стариков, Конфуция и Лао не могу толком даже понять. Каюсь, каюсь… Но почему?! Почему обязательно «по Вере воздам», и не «по делам»?! А Его дела не обсуждаемы… Прощение… Себя бы простить… Что-то сердце давит! Хватит курить. Пойду…».
Драматург купил несколько сигар из разных уголков мира и вышел… Вышел? Вышел, да не ушёл… От того, что «подселилось», что «разрыло» память. Облачко дыма, словно тень Той, Незабвенной, кралось за ним. Оно вызывало на диалог… С собой? С Ней? «Сколотые маски… Вот, хлюзда!».
Глава 4. Сны и просоночные хляби. Драматург.
– Какой красивый храм! Необычный! А можно зайти? – Она сомневалась в строгости своего костюма.
Облегающие брюки, кофточка из тонкого шёлка. Старается придать лицу взрослый вид, но стройная юная шея выдает и то, что молодой даме лишь двадцать пять, и то, главное, что душа её не морщинистая, ещё радостно и с любопытством выглядывающая на этой шейке.
– Да, уникальный для России. Сочетание русского и западноевропейского церковного зодчества. Богатство украшений: белокаменная резьба, множество скульптур по нижнему и верхнему ярусам. У главного портала – большие скульптуры на постоментах с двух сторон от лестницы.
– Надо же… Как у католиков… Пётр и Павел… И сколько барокко! В русском-то православном храме… А мы где?
– Это Дубровицы, старинная усадьба недалеко от Москвы. К югу. Владения князя Б.А. Голицына, одного из воспитателей Петра Первого. По умонастроению и Пётр и князь были западники. Храм «Зна́мение» во имя иконы Пресвятой Богородицы. Символ Русского Третьего Рима!
Она вошла в храм. Он следом. Она взяла церковную юбку и плат, купила свечи и подошла к иконе…
Когда они вышли на улицу, он заметил, что её глаза были покрасневшими. И ещё… Она точно постарела на десять лет. Молчала. Он пытается поддерживать разговор:
– И в интерьере почти нет живописи,… Барельефы, скульптурные композиции… Были комментарии на латинском…
– Да… мы видели… «Положение во гроб». Это – Зна́мение! Это – знак, пророчество. – она была готова расплакаться – А почему нет «Пьетты»? Почему?! Почему вы не будете оплакивать меня. Вы даже на могилку мою не придёте. Ни разу.
– Ну что ты, Незабвенная, такое говоришь? Ерунда какая. Пойдём перекусим. Вот рядом ресторан «Голицын». Летняя терраса.
Он заказал «Ужин рыцаря». Она – триста грамм водки и салатик. От выпитого её глаза стали злыми. Она была близка к истерике.
– А почему вместо купола – она показала рукой на храм – дурацкая ажурная золочёная корона. Впору терновый венец!
Её лицо, особенно на висках, скулах и подбородке покрылось словно ржавчиной. Потускнело.
– А это усадьба? – голос её стал низким, глухим. Эхо.
– Усадьба князя. Сейчас там НИИ животноводства и ЗАГС. Вон смотри: невесты в белых свадебных платьях… – Я пытался быть лёгким.
– Какая мерзость! Учёные желают знать: почему после свадьбы мужа называют козлом, а жену – коровой?
Я попытался улыбнуться.
По её лицу пошла серая плесень. Вот уже в волосах, вот между пальцами.
– Прощай, Ростислав… Спасибо…
– Что значит «прощай»? За что «спасибо»? Что ты? Подожди! Врача!
– Не надо врача. Я уже час как мертва. Ты даже не заметил! Спасибо, что помог мне принять яд.
– Ты бредишь! Врача!… Что это у тебя?
– Это трупные пятна. Ты всё время был занят собой, своим творчеством… Не замечал… Не думал обо мне. Помогал – да. Но мало! Мало! Ты – трус! Трус! Трус!
Ростислав Всеволодович проснулся. Спасибо простатиту: заставляет просыпаться два-три раза за ночь. И видеть два-три сновидения. Разных, как правило тяжёлых… Но сейчас уж и вовсе… Почти кошмар…
Он лежал с закрытыми глазами. Он не хотел вспоминать об этом. Но он вспоминал.
Они познакомились на Летней школе молодых драматургов и сценаристов. Ему сорок восемь, ей, Любе – двадцать четыре. Она – москвичка, замужем, дочке пять лет. Он уже мэтр, он вёл мастер-классы по коротким, одноактным пьесам-новеллам. Среди одиннадцати слушателей она выделялась какой-то необычной красотой и… загадкой. В серых глазах, ещё и слегка косящих, плескались волны далёкого, романтичного, того, что знала и видела она одна. Странно, но по первым же диалогам его поразило, что молодая леди, как и он, видит другую сторону, носит в себе драму.
Школа проходила в усадьбе Валуево и флёр того фильма, то ощущение «ласкового и нежного зверя» служил дымкой, завесью перед сценой новой, личной «драмы на охоте».
На первом же семинаре она сказала, что написала несколько (уже более десяти), миниатюр. Общее название «Незнакомцы в ночи».
– Дамская лирика? Любовь? – Спросил Ростислав Всеволодович.
– Почему же? Условно «незнакомцы», условно «в ночи». Есть и про любовь, хм… Но главное… Главное – маски, сложные психологические перевёртыши, зна́мения.
Это «зна́мения» будто током ударило в его уже седые виски.
– Пожалуйста… Э… Люба, которая пишет про «нелюбовь»… Одну такую вашу вещь… аннотационно… сейчас.
– Да… пожалуйста… эта новелла… Называется «Пепельница». Ну, вы помните разговор Короленко с Чеховым…
«Ого! Образованная! Какая-то она другая…» – улыбнулся довольно мэтр.
– Аэропорт. Ночь. Зима. Метель. Задержка рейса. В ресторане, за одним столиком случайно оказываются двое: мужчина и женщина. Они уже двадцать лет в разводе. Не сложилось тогда: была ложь, были маски. Сейчас они как незнакомцы: другая жизнь и всё чудесно. Якобы. Курят и хвастают. Вновь лгут. Новые маски вроде бы не жмут… Расходятся, разлетаются… А в пепельнице дымок от сигарет «рассказывает» горькую правду о том, что… всё плохо, ещё хуже, чем было им тогда… Потеря. Навсегда… Или?…
Школа работала и ездила на экскурсии: Переделкино, Остафьево, Дубровицы. Прогулки, беседы, диалоги…
Вальс из фильма «ласково и нежно» вскруживал голову мастера. «Изведать после долгого поста, что означает жизни полнота». И «Фауст» новый сменил «фрак» маэстро на «прикид» повесы. Он соблазнился. Он соблазнил.
Они гуляли. Много. Они целовались. Много. И многое другое. В «Оставьево», в этом «Русском парнасе» они поцеловались впервые. Он помнил ту липовую аллею возле пруда. И как потом лежали в траве лужайки, недалеко от воды, между душистых кустов. Как потом поднялись на террасу…, потом снова сеть дорожек, живописные куртины, мостики… Говорили… говорили. «Она – другая, чем эта остальная молодёжь. Они привыкли высыпаться, они привыкли «не тратиться» душой, они знают себе цену… И всему знают… Знают как они свободны! Будто и без масок! А она… Похожа на меня… Но ведь я старше в два раза! И у меня травм уже… на десятерых…».
Беседка «Храм Аполлона». Она говорит об одной своей новелле-притче.
– … Его друг, его печальный друг, уже год носивший маску, печать трагизма… умирает… бросается из окна… Через год герой встречает его! Сон? Бред? Эхо оттуда? Они беседуют… Герой чувствует вину: что не распознал зна́мения смерти… не помог… не спас!
– Как?! Откуда вы… ты… знаешь?! – воскликнул я, вскочив.
Это был один из моих тяжёлых снов…, из моей жизни история. Мы молчим. Мы оба смотрим в даль, с высокого берега, из «клетки» той ротонды.
… Мы ещё раз, в тот последний раз перед расставанием были в Остафьего. Нашей связи было уже почти двенадцать лет. Встречались раза три-четыре в год то в Москве, то в Питере. Тогда это были Праздники! В тот последний раз она была очень тревожна, очень порой раздражительна. Призналась, что с мужем у неё разлад. Он воевал в Чечне и следы, душевные, психиатрические взрывы учащаются. Он не пил ранее… Понимал, что ему нельзя. А тут… как с цепи… И она… Да, она «на стакане»!
– А ты как? С женой твоей всё так же сложно? Стервенеет!? Ах, болеет твоя Аллочка? Ну-ну…, жалей. Жалостливый ведь ты!
А через пять минут наклонила голову мне на плечо. Грустная, тихая. Шепчет:
Аллеи Остафьево!
Алле оставьте его…
И уже с иронией:
– Как стишок?
Я потом наткнулся на слова последнего владельца усадьбы, графа Сергея Дмитриевича Шереметева: «… Придёт время, и стены остафьевского дома заговорят, озаряя минувшее на память и в разумение многого…».
Да уж, озаряет минувшее,… но что человек может уразуметь? Что он трус, что на многом его вина, его предательство, малодушие? И что делать? Их, правд-то, сколько? Эх, Люба… Любовь!
Они ещё перезванивались… Она пила… Она рыдала… Муж-подлец изнасиловал собственную дочь, шестнадцатилетнюю девочку, чуть не зарезал жену. Он сейчас в психушке… А она покончила с собой… Дочка Любы передала ему папку рукописей мамы. Её новый сборник… Называется «Архангел Михаил, занеси мечь свой!». Он обещал издать, обещал постановки, обещал гонорары. Эх… Издать-то издал, за свой счёт. И всё. На этом всё… Всё… всё… всё… Он засыпает.
И новая, пока предсоночная мреть.
Ему двадцать семь. Его только месяц назад приняли в члены Союза писателей. Он недавно опубликовал в журнале «Знамя» новую пьесу. Ему и его другу и коллеге Грише заказали пьесы о войне. Приближалась тридцатипятилетняя годовщина Великой Победы. Григорий отправил свою пьесу в «Дружбу народов». Талантливая, очень глубокая вещь! Сильные герои. Тонкая психологическая проработка каждого слова в диалогах. Два боевых генерала сидят на даче на другой день после Парада Победы. Пьют и беседуют. Горько. Честно… Жёстко… Кому это нужно? В стране развитого социализма «застой»; в литературе, вообще в культуре идейно-эстетическая борьба. Пьесу Гриши не напечатали. Потом началась травля. «Нам не нужны такие!… Его генералы не советские патриоты, а заблудившиеся отщепенцы…, какие-то Хлудов и Чарнота из «Бега» Булгакова… Автор перепутал «окаянные дни» и дни Победы… Очернение… Гнать!…». Собрание… Выступления… Председатель требует жёсткости и прямоты в высказываниях… Я высказываюсь… Мямлю… Трушу!… Председатель кричит:
– И у вас, Ростислав, жидкие мыслишки… в вашей пьесе. Ремарковщина… Какое, на хр…, «потерянное поколение»? Какое, к дьяволу, милосердие! Ладно хоть о пацифизме не пишите… как этот… Голосуем! Мы два поколения потеряли и искалечили… Три…
Гришу не приняли в члены Союза… Я – «воздержался»… Потом «надрался». Один, до свинства… Какие-то подонки избили, сняли новенькую дублёнку, в кармане новенькое удостоверение членства в Союзе писателей… Выдали другое.
Через полгода какой-то сержант позвонил… Задержали хулиганов… и грабителей… Среди награбленного – мой документ… Желаю дать свидетельские показания? Нет!… Зачем?… Да и стыдно… Стыдно!
Гриша подрабатывал где попало… А через три года… «вышел в окно»! С девятого этажа…
И топь сно-видения. Тяжёлого, казнящего…
Он и Гриша встречаются в редакции. Через много лет после трагедии. Всё вокруг как-то обыденно. С Гришей все разговаривают… Как ни в чём не бывало. И он… даже весел. Они идут покурить на подоконник у окошка. Гриша переваливается наружу окрикнуть кого-то знакомого. Я хватаю его руку!… Нет, это не его рука… Это рука Любы! Её глаза стеклянны! А в другой руке – огненный меч Архангела Михаила! Глаза её вдруг вспыхивают огнём, мечь перерубает кисти наших рук. И я (да, я!) падаю вниз… Падаю… пада… ю… ю…
Он проснулся.
«Господи! Во сне страшно, горько и стыдно. И сейчас… Давно такого не было! Воловьев, зачем ты так?! Я сам отвечаю за себя! За всё! Я – ученик у себя. Я – учитель себе! Я себе Судья! Но милосердный!».
Почему-то вспомнилась жена. Она болеет. Он милосерден к ней. Он не любит её. Давно не любит. Он давно научился понимать её. Они – разные! Она требовательна к порядку и справедливости! Она – знает, что и как… Требовательна к нему. Она знает, что ему полезно послушание и подчинение. Тяжёлое спасение монашки – идеальное поведение. Другое мнение – не в счёт. Ни талант, ни свобода личности. Даже такие рыхлые, вялые (её слова) как у него. За что уважать-то такого рохлю. Называет его, мужа, «слава́флевич». При друзьях и сослуживцах тоже. Она не любит Праздники, Только официальные. Для двоих – нет. А та, Люба, любила Праздники для двоих!
Воспоминание-облако утешило его.
Второй год их романа. Новая встреча – новый Праздник. Он в командировке в Москве. Гостиница «Украина». Великолепная высотка над Москвой-рекой. Звонит Любовь. Любовь купила два билета на Яхту-ресторан «Radisson». Через час она будет у причала гостиницы. Его, человека из города рек и каналов, не удивить речной прогулкой. Но… Да что «но»? Новое и молодое!
– В Москве духота невыносимая… Хочу на воду… Я обожаю речные прогулки…Мы ещё и завтра от Речного вокзала сплаваем. Ой, говорят там в парке шикарная международная выставка цветов, садового искусства… У тебя же выходные… И у меня! А ещё в Кусково хочу, в усадьбу Шереметева, там чудесно, там пруд… А ещё… я закончила новую новеллу-притчу, трудную…, а ты за «лучший сценарий к фильму» получил на фестивале премию! И «зажал», ай-яй-яй… Будем два дня кутить!
– Конечно! Я и планировал это… И номер прекрасный снял в неплохой гостинице… И рад… и жду – не дождусь…
– Ха, «неплохой»… Да это роскошный пятизвёздочный отель «Radisson Collection»… Говорят, там такие джакузи, бассейны, сауны…, сказочные кровати и подушки и… завтраки в номер…, шикарный обзор. Хочу! Рада! Жду!
Какие это были два дня!… Какими вкусными были кроличьи язычки… И они… как кролики… Весь день потом она бодрила себя шампанским… На мой естественный вопрос ответила, сразу погрустнев и залпом выпив целый фужер:
– Дочка у мамы на даче, а муж… У него опять… Так два-три раза в году… Поствоенный синдром «пса войны»… Пёс справедливости и правды… Всё ему не так!… Вышел в магазин за молоком вечером из дома…, в соседний, и двум молодым парням…, хамам и наглецам, сломал рёбра… У одного ещё и сотрясение. «За дело» – говорит… Повезло ещё… Ему… Не в кутузку этого «солдата удачи» отправили, а на очередную реабилитацию.