– Как не идти, когда все.
Татьяна заплакала, запричитала. Напомнила про лодку с красивым именем «Лидия». Матвеич задумался на миг – не подвести бы Бакшеева – и махнул рукой, решил: прогонит немца и пойдет на лодку, до вечера, глядишь, управится.
Степку будить не стал. С новым, щемящим чувством взглянул на него, раскидавшегося по кровати, и выбежал во двор.
Так и нес в себе это слезное всю дорогу, пока они с Киреевым шли-торопились до неблизкого Тракторного. Пожарищ было вокруг – не сосчитать. Там и тут на месте бывших домов дымились черные груды, посреди которых белыми памятниками высились длинные печные трубы. Бабы и ребятишки топтались вокруг, не кричали, не причитали, видно, наревелись за ночь досыта. Горячий удушливый дым стлался над дорогой. На крыше выгоревшего кирпичного дома громыхала на ветру сорванная жесть, а внизу, возле черного провала бывшей двери, светлела целехонькая вывеска: «Магазин открыт с 9 часов утра до 6 часов вечера».
Здесь, в заводском поселке, пожары отгорели или были потушены. А центр города вдали все полыхал, пятнал многими дымами замутненное небо. И нефтехранилища у Волги все горели, и на заводских дворах что-то всплескивалось огненно, будто там, не в цехе, а прямо на открытом воздухе, шел выпуск металла.
В поселке и застало их близкое подвывание тяжелых немецких бомбовозов. Знали этот звук – наслушались в последнее время – и не стали, как было поначалу, шарить глазами в небе, а поторопились поискать, где бы укрыться. Увидели щель возле домов, большую, многосемейную, побежали туда. В щели было просторно – взрослых мало, больше ребятни. Бабы да девчонки помалкивали, косясь на небо, а мальчишки вроде ничего не боялись, спорили в голос про шпионов, которых ныне развелось-де, что сусликов в степи, – только отлавливай. Да вспоминали какого-то Мальчиша-Кибальчиша, который будто бы в одиночку бился с ворогами.
Матвеич слушал гвалт вполуха, переживая за своих, которые тоже, наверное, сидят теперь в щели. И вдруг уловил знакомое: Павлик Морозов. И опять непонятная тоска прошла по сердцу. Гляди ты, пеленки пачкали, когда этот Морозов объявился, а знают о нем, вроде даже завидуют. А чему завидовать? Горе ведь навалилось на мальчишку, горе горькое: раскол по родству – будто по сердцу раскол… И опять, как вчера, Матвеич рассердился на самого себя: чего дались эти думы, чего привязались? Разве о них теперь заботы?
– Этак мы с тобой навоюем, – сказал он Кирееву. – От каждого страху прятаться.
– Да уж погоди…
Матвеич не дослушал, полез наверх и, не оглядываясь, пошел по иссушенной дороге.
Надсадный вой бомбовозов был уже потише, они проходили стороной, берегли бомбы для центральных районов города. Скоро оттуда донесся непрерывный нарастающий грохот бомбежки.
Совсем они выдохлись, пока добрались до Тракторного, – ноги уже не держали. У памятника Дзержинскому, простершему руку в сторону заводских ворот, топтались люди, кучками и вразброс, строились какие-то строи обыкновенных работяг. Все тут были в черных спецовках, будто прямо из цеха, после смены подались сюда, чтобы, раздобыв винтовки, заступить на другую смену по охране-обороне своего завода. А о том, что без такой охраны-обороны не обойтись, говорила, не давала забыть стрельба, колготившая где-то совсем недалеко.
Углядел Матвеич впереди одного из строев знакомого милицейского начальника товарища Костина, недолго думая, пристроился к нему и Киреева потянул за руку, поставил рядом с собой. Сказал с полной уверенностью:
– Главное, чтобы в список записали и ружье дали.
Хотел еще порассуждать о будущих своих действиях – это безоружный робеет, а с ружьем – всяк герой, – да увидел, что товарищ Костин глядит на него пристально, будто и не узнает вовсе.
– Это что ж такое? – спросил товарищ Костин. – Без спросу – и прямо на правый фланг? – Подошел, осмотрел обоих, подумал и ткнул пальцем в Киреева: – Вы встаньте на левый фланг. А вам, – указал на Матвеича, – выйти из строя.
– Чего это?! – заартачился Матвеич. – Ему встать, а мне дак выйти?!
– Вам будет особое задание.
– Ну, ежели особое… Тогда, конечно…
– Вон там в проулке посидите у забора часок-другой…
– Опять часок-другой?!.
И вспомнил: Бакшеев-то с милиционерами якшается, чего-то там чинит у них. Вот, значит, откуда присказка.
Возле высокого каменного забора было много людей, сидели, а иные и лежали в истоптанной сухой траве. Только подойдя, Матвеич понял: раненые. Ужаснулся: сколь побили! Нешуточное, значит, дело там, за Тракторным, не диверсанты-одиночки нападают, а настоящее немецкое войско подступило. Вновь одолело сомнение: откуда тут взяться войску, если оно там, на Дону? С неба свалилось? Десант с парашютами?..
Любопытства ради присел возле одного раненого, принялся расспрашивать. Ранен этот человек был в руку, качал ее, перевязанную, как куклу, морщился от боли, но рассказывал охотно и быстро, то ли торопился выговориться, то ли хотел, чтобы от него отвязались поскорей.
– У нас один из Латошинки добирался, глядит – немцы. Сидят на танках, колбасу жрут. Говорит: креститься начал, решил, что почудилось. Прибежал на завод, а ему никто не верит, на смех подняли. Только скоро не до смеху стало. Винтовки нам повыдали, и пошли мы в рост, как в кино. Немцы, понятно, не выдержали, побежали…
– Да они нас за моряков приняли, – подал голос другой раненый, лежавший неподалеку. – Черные идут, не пригибаются сдуру-то. А разобрались… много ли от нас осталось?
– Пластинки играют, зар-разы! – добавил третий раненый. – «Последний нонешний денечек» заводят…
Тут снова заныло в небе, и заплясали взрывы то дальше, то ближе, и покатились грохочущим катком по уцелевшим крышам, по черным, выжженным коробкам домов, по вчерашним пепелищам.
– Что делают, гады! – с холодным спокойствием сказал раненый. И вдруг заплакал. Не переменил позы, даже не сморщился, но по лицу его вдруг поползли слезы, промывая белые дорожки на запыленных щеках. Он не попытался даже приподняться. И никто не пошевелился, чтобы спрятаться. То ли некуда – щелей рядом не было видно, – то ли каменный забор все считали достаточным укрытием.
Пока везло: поблизости не разорвалась ни одна бомба. Но пыль и дым от недальних взрывов да пожаров все плотнее набивались в проулок, и уж казалось: не от бомбы помереть, так задохнуться.
Матвеич давно потерял счет времени. Казалось, что товарищ Костин совсем позабыл про него, и он уж подумывал, куда податься, как поутихнет бомбежка, – на север, где за Тракторным шел бой, или на юг, сменять Бакшеева. Понимал, что творится сейчас на Волге. Шестьсот тысяч народу в Сталинграде, баб да детишек, считай, больше половины, до вчерашнего все были тут, никто не помышлял об отъезде. А теперь? Какие тысячи из них теперь там, на переправах?!
Или же бежать обратно домой, собирать Татьяну со Степкой? Да ведь не поедет Татьяна, хоть и дом сгори, не поедет. Добра-добра, а и упряма – спасу нет. В этом Матвеич успел убедиться. Силком увезти? А куда? Выбросить на тот берег – и как знаешь? Сам-то не может уехать, когда кругом такое. Пока еще мужик, а раз мужик, должен, как все… А тут, глядишь, побомбят да перестанут, и немца, глядишь, отгонят. Не отдадут же город, никак не могут…
Непростые его раздумья прервал сердитый зов!
– Матвеич! Кто тут Матвеич?!
Бегал вдоль забора какой-то щуплый мужичонка в белой, выцветшей гимнастерке со следами отпоротых петлиц, явно с чужого плеча, блестел надраенной бляхой ремня, размахивал длинной, выше его, винтовкой со штыком. Если бы не винтовка, кто бы на него обратил внимание? А оружный – это уже серьезно. Раненые приподымались, будто тоже собирались бежать искать неведомого Матвеича.
– Да вон же он! – крикнули издали. – Вона, с ранеными придуривается.
Матвеич встал, оглядывая людей: кто его так чекрыжит?
– Ты Матвеич? – подбежал мужичонка. – Чего молчишь?
– Я не молчу…
– Нет молчишь!
– Ты меня заарестовать пришел ай как? – разозлился Матвеич.
– Приказано доставить.
– Куда?
– Чего спрашивать? Разе боец спрашиват?
– А я чего – боец?
– А то?.. Война, чай.
– Тогда другое дело.
Мужичонка не пошел, а побежал вдоль забора. Матвеич затрусил следом. И так бы недалеко убежал, а тут еще пыль да дым – совсем задохнулся. Но и мужик, видно, сообразил, что прыть не по возрасту, поумерил бег.
Вышли к волжскому обрыву, по узкой косой тропе сбежали к реке, где, приткнувшись к полузатопленной барже, подрагивал старый катерок, каких Матвеич навидался на своем веку: рубка посередине этакой шишечкой, перед ней на крохотной палубе будочка с лестницей-трапом в каютку, внутри рубки такая же дверца – к мотору. Одно слово – малышка, две дыры да шишка.
– Приве-ол! – заорал мужичонка с ружьем. Голос у него был срывающийся, как у молодого петуха.
Из рубки высунулся неизвестный Матвеичу человек с масляным пятном на щеке, из чего можно было заключить, что это механик, моторист или кто-то в этом роде.
– Чего долго?! – ругнулся он. – Жду, жду…
– Меня? – удивился Матвеич такому вниманию к своей персоне.
– Ну да, кого же еще.
– Чего я тебе дался?
– Ты капитан или кто?
– Я? До матроса дослужился.
– Вона… А товарищ Костин говорил: лучше тебя никто Волгу не знает.
– Волгу-то знаю…
– Тогда принимай командование.
– Я?!
Но он уж сообразил, что выпала ему на старости лет честь небывалая, и закусил язык, полез по выпершему над водой борту баржи к катерку, пригнувшись, шагнул в рубку, ухватился за красный штурвалишко величиной с бабкино решето.
– Чего делать-то?
– Вона! На ту сторону давай. Да смотри: груз секретный, велено доставить в надежное место. Не в пустое, а где есть люди.
Мужик с ружьем тоже залез на катер, уселся на ящики, сложенные на палубе, просто так сложенные, не привязанные, и Матвеич забеспокоился: ну, качнет, ну, поползут ящики к борту…
– Что за груз? – крикнул механику. Тот не слышал, возился внизу возле мотора. Катерок затрещал, из-под низко сидящей кормы выплюнул клуб черного дыма и попятился от баржи. Дальше Матвеич знал, что делать. Осторожно, чтобы без крена, заложил поворот и направил катер наискось реки по течению. Лучше бы, конечно, податься вверх, где у Латошинки была паромная переправа. Но теперь там немцы, и потому Матвеич решил плыть к Красной Слободе, что напротив главных пристаней. Вот уж где людно так людно.
Русло в этом месте, сжатое близким островом, было узкое, течение быстрое, и приходилось вовсю глядеть, как бы с разбегу не напороться на торчавшие из воды остовы сгоревших барж и пароходов. Это было даже удивительно, сколько их прибавилось за последние дни.
Фарватер Матвеич знал и, как мог, прижимался к левому берегу. А на правом берегу, на отмели под обрывом, было множество людей, все больше бабы с ребятишками, иные махали руками: чего, мол, мимо-то, давай сюда! В одном месте, где от песчаного мыска островной отмели почти к середине реки протянулась полоска ряби, Матвеич круто взял вправо. Бабы на берегу забегали, решив, что катер пошел к ним, и Матвеич подумал было: не причалить ли и в самом деле, взять хоть кого. Катер-то, считай, порожняком шурует, негоже так. Но тут механик вынырнул из своей норы, закричал про груз.
– Маневра это, маневра, – успокоил его Матвеич. – Вишь, рябь на воде? Давно я за этим местом приглядываю. Сбивается течение у мыса, того гляди мель будет.
Механик посмотрел на воду, на Матвеича, восхищенно мотнул головой.
– Товарищ Костин знал, кого на секретный груз. – И протянул руку. – Ведеркин я, будем знакомы.
– Что за груз-то? – спросил Матвеич, не отрывая рук от колеса.
– Архивы.
– Чего?!
– Документы всякие. Из милиции.
– Бумажки?!
– Ну… в общем…
– Тут бумажки, а там!.. – Голос сорвался, и он закричал совсем уж нехорошо, по-петушиному: – А ну, выбрасывай к чертовой матери! Людей спасать надо!
И снова крутнул вправо. Но механик вцепился в колесо, вывернул обратно. И мужичонка с ружьем вскочил с ящика, сунул штык в окно рубки.
– Стрельну, ей-богу, стрельну! Рули, куда велено!
Качнулся катер, ящики поехали к борту, и он кинулся удерживать их, закричал не оглядываясь:
– Знаешь, чего за утерю секретных-то?! Я за них отвечаю!
– Ну ладно, – угрюмо сказал Матвеич. И подумал, что велено-то на другой берег, а другой берег – вот он. Главное – спихнуть этого шибздика с ящиками.
Хотел тут же приткнуться, да вспомнил: долги тут песчаные отмели, к берегу не подойдешь. Таскать ящики по брюхо в воде этот часовой не станет, так и будет сидеть на палубе – ни себе, ни людям. Пришлось плюхать до ближайших мостков.
Знакомы были эти мостки Матвеичу: до войны чалились тут речные трамвайчики с рвущимися на пляж отдыхающими. А на пляжах – главная работа спасателей. Никуда человек так не лезет без спросу, как в воду. Умеет плавать или не умеет, пьяный или тверезый, здоровый или увечный – всем вода другом-товарищем кажется. Как же, ластится, будто кошка али жена молодая, про строгость-то к себе человек и забывает. Известное дело – под лаской кто хошь сомлеет. Никакой палкой того не достичь, как лаской…
И сам ослабел от мыслей таких, от воспоминаний, про часового забыл. Но тот все поглядывал на рубку, и когда Матвеич направил катер к пляжным мосточкам, возле которых не было ни души, опять замахал винтовкой:
– Куда?! Чего мы тут с грузом-то делать будем?!
Версты три пришлось тащиться, аж до Боброва поселка. Волга тут широка, весь город размахнулся перед глазами. Но на город хоть и не гляди, глянешь – белугой реветь охота: сплошные дымы. И самолеты мошкарой над теми дымами, маленькие издали, чуть видные, а огни под ними вскидывались высоченные. Мамаев бугор стал виден, а и там дымы. А по берегу – людей тьма. Отдельных-то не разглядеть издали, но от вида сплошной серой массы, растекшейся над урезом воды, становилось не по себе. Там, в этой серой массе, тоже всплескивали огни, и что там творилось, страшно было помыслить.
Пристань у Боброва поселка была занята, к ней причаливал речной трамвайчик, черный от висевшей на нем массы людей. Но Матвеич все равно свернул к пристани, решил: хоть пускай стреляют, никуда больше не поплывет. Знал он тут, рядом, одно местечко с глыбью возле берега, можно было и без мостков приткнуться, скинуть ящики. И приткнулся – точно угадал, крикнул часовому, чтобы перепрыгивал на берег, принимал чалку, привязывал к чему-либо. А тот, пень пнем, сидел на ящиках, боялся на миг расстаться со своими секретами. Там шустро бегал, когда искал Матвеича, а тут построжал. Выручил механик, вылез из своей норы, шагнул к часовому с таким видом, что тот мигом оказался на берегу. Но, привязав веревку, снова залез на палубу и – ни с места.
Матвеич с механиком, перебравшиеся на берег, чтобы принимать ящики, переглянулись.
– Ну чего? Давай!
Часовой мотнул головой:
– Почем я знаю, что тут? Как обеспечу секретность?
– Сейфу тебе надо? – угрожающе сказал Матвеич. – Вот жахну по кумполу!..
– Я те жахну! Доложу, куда следует, наплачешься…
– Почему стоите?!
Голос был строгий, командирский, и часовой сразу вскочил. От толпы людской бежал к катеру какой-то человек, тоже в белой гимнастерке и под ремнем, но с пришитыми петлицами и револьвером на боку.
– Быстро на тот берег! Видите, что делается?!
– Да вон часовой не дает, – сказал Матвеич.
– Какой часовой? При чем тут часовой? На берег его!
– Не имею права! – крикнул мужичонка с катера. – Охраняю секретный груз!
– Секретный?! – Командир, донельзя заведенный творившимся вокруг, сразу побелел. – Чего же ты орешь про секретный груз? Кого оповещаешь? Под трибунал захотел?
Ах, как осаживает глупую строгость еще строжайшая! Через минуты часовой снова сидел на своих ящиках, но уже на берегу. А механик Ведеркин, вынув из кармана клок ветоши, протер руки и протянул правую, на которой, как Матвеич только что заметил, не было двух пальцев – указательного и среднего.