Делать нечего, пришлось деду Грише опять возвращаться в свой дом. В первую же ночь ему приснилась его старуха и по-прежнему беззвучно пыталась ему что-то сказать. Деда Гриша опять перестал спать по ночам, проклиная старуху, которая с каждой ночью появлялась во сне всё раньше и раньше, шептала всё громче и громче, вконец измучив старика, пока, наконец, он не услышал, что же всё-таки она шепчет.
– Отда-а-ай зу-у-убы, – зло шептала покойная супруга деду Грише каждую ночь.
От неожиданности он проснулся, включил свет и, подскочив на нарах, посмотрел на буфет. Зубы в стакане стояли на месте, поблёскивая синевой.
– Ах ты, старая дура! – вскричал старик, – ишь чего вздумала! Зубы ей подавай! Зачем тебе челюсти в гробу? – кричал старик в ночное окно, выходящее на деревенское кладбище. Деда Гриша никак не мог успокоиться от такой наглости старухи, нервно бегал по дому, проклиная её, в глубине души осознавая свою вину перед ней за отнятые протезы, и лихорадочно соображал, что бы такое предпринять, чтобы её умилостивить.
Едва дождавшись утра, деда Гриша завернул в головной платок покойной жены две варёных картофелины, оставшиеся со вчерашнего обеда, два солёных огурца, налил в пустую бутылку немного самогона из трехлитровой банки через старую клизму и пошёл на кладбище. Погода была сырая, пахло весной, подтаявший вчера снег, за ночь слегка подмерз и громко похрустывал под ногами у деда Гриши в настороженно притихшем деревенском кладбище в ожидании очередного снегопада. Нахохлившиеся вороны, сидевшие на деревьях, с недоумением молча наблюдали за странным стариком, бредущим по пустынному кладбищу ранним утром с узелком в левой руке и кривым посохом в правой.
Деда Гриша с трудом нашёл могилку жены, несмотря на то что кладбище было маленьким и все памятники и кресты отчетливо темнели на белом снегу. Место захоронения супруги было без могильного холмика, а деревянный крест валялся рядом – видно, кто-то, проходя мимо, нечаянно свалил его. Деда Гриша попытался крест вновь поставить, но земля была замёрзшая, а камней, чтобы подпереть крест, под снегом найти не удалось. Тогда он положил крест на могилу и сложил принесённые подношения на него, а старухин выходной платок привязал на ветку берёзы, свисающей над могилой.
Довольный своей работой дед к обеду вернулся домой, растопил печку и стал чистить картошку, сидя на маленьком стульчике перед ведром для мусора. Одна картофелина выскользнула у него из рук и упала на пол. Деда Гриша нагнулся, чтобы её поднять, и увидел в щель между досками в полу полузатопленный погреб, расположенный прямо под кухней, где на поверхности мутной воды плавал большой продолговатый белый предмет округлой формы, похожий на кокон бабочки. Он то погружался совсем, то всплывал наполовину, слегка покачиваясь и раздвигая над собой плавающий мусор. Старик посидел немного над щелью, пытаясь вспомнить, что это за мешок и когда он туда его положил, но так и не вспомнив, решил заглянуть в погреб завтра и рассмотреть поближе странный предмет.
Сварив кастрюльку картошки и наковыряв ложкой в бочонке, стоящем в коридоре, солёной капусты, деда Гриша с удовольствием поел, запил обед травяным чаем и лег пораньше спать, измученный предыдущими бессонными ночами.
Первую половину ночи он спал спокойно, а в полночь к нему опять пришла старуха и стала шептать уже отчетливо:
– Отда-а-ай зу-у-убы, отда-а-а-ай зу-у-убы.
И опять дед не спал до утра.
На другую ночь то же самое, а на третью ночь шёпот старухин был настолько близким, что деда Гриша во сне почувствовал её дыхание на своей щеке и от этого проснулся.
– Она не на кладбище! Она где-то рядом! – вскричал он, быстро сел на топчане и стал судорожно оглядываться по сторонам.
Днём деда Гриша взял лестницу, приставил её к дому и полез на чердак. На чердаке было пыльно, повсюду висела паутина и пахло мышами. Он хотел пролезть в конец чердака, чтобы посмотреть за трубой, может, старуха там прячется, но потолок под ним хрустнул и стал прогибаться, и деда Гриша вынужден был вернуться назад. Возвратившись в дом, он ещё раз обследовал все углы, заглянул под кровать и отодвинул топчан, даже порылся в картошке, наваленной в углу, но никаких следов пребывания своей старухи в доме не нашёл.
И тут его неожиданно осенило, и он радостно закричал:
– Я всё понял! Она в погребе прячется! Иноверцы не положили её в гроб! Они закутали её в саван, как предлагали мне сначала, и опустили в погреб!
От такой догадки деда Гриша даже рассмеялся, сотрясаясь всем старческим телом, и покосился на щель в полу. Чтобы проверить своё предположение, он слез с топчана, взял в руки фонарик и, присев на корточки перед щелью, стал светить в погреб. Там по-прежнему плавал в грязной воде продолговатый белый предмет размером с человека, плотно завёрнутый в обрывки простыней с утонченными концами, похожий на огромный кокон бабочки, и деду Грише показалось, что он даже слабо шевелился, слегка извиваясь, как будто пытался освободиться от савана.
– Ну нет! Меня не проведёшь! – вскричал старик и не дожидаясь ночи, чтобы проверить свою догадку и увидеть, как старуха выползает из погреба к нему, пошёл в сарай, нашёл там две доски, молоток, гвозди и заколотил крест на крест крышку погреба.
– Вот теперь попробуй вылезти, старая дура, – сказал деда Гриша, нагнувшись в щель пола, довольный своей работой.
День прошел как обычно, а ночью, как только он закрыл глаза, тут же у самого уха раздался голос старухи:
– Отд-а-а-ай зу-у-убы, отда-а-ай зу-у-убы! – и это уже был не шёпот, а утробный голос.
Деда Гриша подскочил, схватил фонарик и, светя через щель в погреб, закричал:
– Дохлая дура! Ничего я тебе не отдам! Не нужны тебе зубы там!
Дед увидел в щель, как саван медленно полностью всплыл из мутной воды, раздвигая мусор на поверхности, и стал недовольно мелко вибрировать всем телом.
Тогда дед подбежал к буфету, вытащил из стакана протезы, расплескивая воду, затолкал их себе в рот, лёг на пол и прогундявил в щель погреба:
– На, смотли! Они на мне, дуга! Я их ношу всега, – подсвечивая при этом фонариком то себе, то в погреб через щель.
Деда Гриша увидел, как кокон бабочки стал местами трескаться и из трещин потекла желтовато-зелёная густая суспензия, растекаясь по воде. Затем саван стал медленно изгибаться посередине, продолжая трескаться и приподнимаясь над водой. Когда средняя часть его почти достала до кухонного пола, кокон неожиданно шлёпнулся опять на мутную воду, подняв фонтан грязных брызг, а один конец его резко выгнулся вверх и со страшной силой, пробив доски пола, как ломом, проткнул насквозь, лежащего деда Гришу, потом медленно опустился обратно в погреб и с шипением погрузился полностью в зеленоватую жижу. Щепки и мусор опять сошлись над мутной водой, скрывая следы преступления. В доме наступила тишина, только бездыханное тело старика лежало на полу, неловко согнувшись, с розовой пеной у рта, и напоминало строки из стихотворения Сергея Есенина:
На губах – как прелая морковь…
Пахло инеем и глиняным угаром,
А в ощур сочилась тихо кровь.
Экспертная комиссия, приехавшая из района по случаю трагической смерти одинокого старика в своём доме, после недолгого осмотра места происшествия дала заключение, что смерть произошла вследствие обрушения потолка. Сломавшаяся от старости поперечная балка, падая, своим острым концом проткнула тело дедушки насквозь, что и явилось причиной его смерти.
Местные старухи, правда, поговаривали, что убила его умершая зимой супруга за то, что он отнял у покойницы вставные челюсти, которых после смерти деда Гриши так и не нашли.
ПРОДАВЕЦ БУДУЩЕГО
На перекрёстке двух дорог, у подножья горы, стоял большой деревянный дом с двухскатной крышей, покрытой дранкой. Дом весь почернел от времени и невзгод, а четыре окна, смотрящие на дорогу, по-прежнему весело поблескивали пыльными стёклами на проезжающих мимо в автомобилях редких путников. Через низенький забор из осиновых жердей, прибитых как попало, сикось-накось, к сосновым столбикам, видна была входная дверь с широким крыльцом, на котором часто сидел худой, невысокого роста человек неопределённого возраста, курил свою длинную трубочку и рассеяно посматривал по сторонам. Он был одет всегда одинаково, в короткий тёмно-зелёный халат, расшитый по краям причудливыми узорами и подпоясанный кожаным ремешком, на котором болтался небольшой ножик в чехле, короткие серые штаны, а на ногах – красные тапочки с загнутыми вверх носами.
Своим внешним видом он походил на туземца, хотя имел продолговатое лицо и прямой длинный нос, всегда прищуренные глаза не давали возможности определить цвет глаз, а усы, небольшая клинообразная бородка и жидкие волоски на голове были совершенно белые, но некоторые жители деревни говорили, что у Аимки (так все звали старика) глаза голубые, а волосы были когда-то каштановыми. Сам он называл себя нанайцем, хотя нанайского языка не знал, а говорил по-русски, иногда с маньчжурским акцентом, а родственников среди нанайцев, живших намного севернее, никого не имел.
Дед Аимка ничем особо не занимался, небольшой огородик за домом он давно забросил, и там расплодилась дикая конопля, которую он иногда покуривал, добавляя в табак, на охоту не ходил, пушного зверя не промышлял, рыбу в речке не ловил и вообще по большей части бездельничал, сидя на крыльце под навесом, часто выстругивая ножичком разных деревянных зверюшек. Но иногда неожиданно пропадал, подолгу нигде не появляясь, и когда уже жители деревни, не решаясь войти в его жилище, начинали беспокоиться: «Не помер ли, случаем, наш дед Аимка?», он вдруг опять появлялся после двухнедельного отсутствия, сидел на крыльце со своей трубочкой, никому не объясняя, где он пропадал и куда ходил. А деревенские побаивались расспрашивать, так как считали его колдуном и шаманом, умеющим предсказывать будущее.
Дед Аимка этот дом не строил, он достался ему по наследству от дальнего родственника, как он говорил. В этом доме у дороги, на окраине деревни, три года назад жил бобылём другой странный человек.
Это был здоровый мужчина, лет под шестьдесят, с чёрными, слегка волнистыми длинными волосами на голове и каштановой бородой с усами, контраст был разительный и создавалось впечатление, что дядя Гера (Герман, так звали мужчину) постоянно чем-то красил бороду с усами, хотя при ближайшем рассмотрении было видно, что это его собственный цвет. Глаза у Германа были ярко-зелёные, магические, как у сказочного змея, он мог взглядом заставить спать человека, не в меру развеселившегося на деревенском праздничном застолье, мог остановить скачущего коня и, говорят, мог даже убить медведя взглядом в упор.
Однажды зимой, рассказывали, днём к ним в деревню забрёл медведь-шатун и стал гоняться за домашним скотом, не обращая внимания на собак, одну из которых он задрал, а все взрослые мужики были в лесу на работе, и стрельнуть в медведя было некому. Деревенские бабы побежали к дяде Гере за помощью, в надежде, что он отгонит зверюгу. Герман в одной рубахе вышел на улицу навстречу шатуну и вперился в него взглядом. Медведь заревел, встал на дыбы, но потом неожиданно лёг на снег, зевнул и уснул, а когда мужики пришли вечером из леса, то он был уже мёртв.
При Германе на заборе дома было привязано объявление, выполненное на красном полотнище большими белыми буквами: «У НАС ЕСТЬ ЧЕМ УТОЛИТЬ ЖАЖДУ ПУТНИКУ», а на бельевой верёвке, натянутой поперёк двора, всегда висели разноцветные модные лифчики и женские трусики, якобы сушились, хотя женщины у него никогда не жили. Изредка жаждущие городские путешественники останавливались у него перекусить и испить сладкого нектара, иногда на сутки, а то и на двое. И тогда по вечерам в доме Германа ярко горел свет во всех окнах, доносилась громкая музыка и звучал весёлый женский смех. А два раза в год, в ночь на Ивана Купала, с шестого на седьмое июля, и зимой на Святки и Колядки, в канун Рождества, Старого нового года к Герману приезжали – на дорогих иномарках и неизвестно как – множество гостей из города. И празднество тогда бывало особо шумным и продолжалось у него почти до утра, со стрельбой, фейерверками и многочисленными красочными салютами.
Немного в стороне от дома стояла русская бревенчатая баня с верандой, которая всегда топилась к приезду гостей. Любители попариться подолгу в ней мылись, периодически выскакивая окунуться в рядом расположенный небольшой, но довольно глубокий пруд с родниковой водой. Раскрасневшиеся в парной голые мужики и девки бежали туда по каменистой тропинке и, разгорячённые, прыгали с разгона в ледяную воду с визгом и криками, а остудившись, опять неслись со смехом в баню париться, и так почти всю ночь.
На обширной веранде с видом на пруд стоял стол с плетёными креслами, в которых гости сидели после бани, пили чай со сладостями, дышали сосновым воздухом и любовались природой. На берегу пруда со стороны дороги росли два старых толстенных корявых дерева, кедр и тополь. Своими низко растущими раскидистыми ветками они почти полностью скрывали от улицы купающихся в пруду, но доставляли немало хлопот, периодически сбрасывая с себя пожелтевшие листья и хвою в воду, которые со временем почти полностью закрывали пруд. И хозяину приходилось всякий раз к приезду гостей собирать специальным длинным сачком опавшие листья и хвою с поверхности пруда, придавая ему голубоватый цвет. Местные деревенские дети иногда подсматривали издалека, как голые девки и дядьки с криками бегают по вечерам вокруг бани, а зимой даже валяются в снегу, пока матери не отгоняли их от этого бесстыдства. Ну а опытные, бывалые деревенские старики философски рассуждали об этом:
– Ну а что, дело молодое! – и поглаживали свои белые бороды, вздыхая.
Да и местные жители не ругались и не жаловались на дядю Геру за его буйные ночные пиршества с гостями. Во-первых, они бывали не так часто, и дом его стоял на отшибе, а многочисленные гости, внезапно приезжавшие и так же внезапно исчезавшие, почти никак не тревожили деревенских жителей, а во-вторых – Герман слыл целителем от многих неизлечимых болезней, с которыми не могли справиться городские врачи, и за это его уважали и почитали. Он излечивал людей от псориаза, рожи, заикания и даже от слабоумия. К нему приезжали из разных сёл и далёких городов со своими неизлечимыми болячками, и дядя Гера всем помогал избавляться от различных недугов. Способ его лечения был до шарлатанства подозрительно прост. Он разговаривал с приведшими больного на разные отвлечённые темы: о погоде, о видах на урожай, о том, когда же наконец власти построят мост через реку в деревню, обо всём на свете, кроме болезни приведённого больного, и минут через десять дружеской беседы начинал прощаться.
– Помилуй, родимый, а когда же мой внучок заикаться перестанет? – спрашивала его, к примеру, бабушка, приведшая своё пятилетнее чадо, почти совсем не говорящее.
– А, внучок, – улыбаясь в бороду, отвечал ей дядя Гера, поглаживая ребёнка по голове, – ничего, к завтрашнему утру начнёт говорить.
И действительно, ребёнок утром просыпался и начинал говорить чисто и внятно, навсегда.
Или привозили к нему из города больного с распухшей от рожи ногой, хоть отрезай. И так же, после десятиминутной беседы на городские темы, дядя Гера выпроваживал приезжих, даже не осмотрев больного.
– А как же нога у моего мужа, посмотрите на неё, что с ней и когда он поправится? – недоуменно спрашивала супруга больного.
– Поправится ваш муж, поправится, – спокойно отвечал ей Герман, поглаживая больного по голове, – через неделю уже ходить будет.
И через пару недель к Герману приезжал сам бывший больной, пританцовывавший от радости обеими ногами, с бесчисленными благодарностями и дарами.
Конечно, злые языки говорили, что он с чёртом дружит, но тем не менее от этих злословий поток страждущих к нему не уменьшался.
Одно время к Герману даже из столицы стали приезжать важные чиновники с желаниями дальнейших личных богатств и светлого будущего для них. Нет, конечно, эти ответственные государственные люди, планировали или намечали запланировать определённые улучшения для подведомственных жителей городов и деревень, но как-то не очень верили в них, и поэтому приезжали за хорошими прогнозами для себя, к сильному шаману. Но так как предсказания у дяди Геры были для них в основном отрицательные, ввиду отсутствия оплаты за его труды и за труды работающих на них, то важные чиновники обиделись на Германа, и вскоре прекратили его досаждать, по привычке считая, что для важных чиновников светлое и богатое будущее должно доставаться им бесплатно.