Если бы мне поручили создать совершенный мир, я бы сделал так, чтобы все люди звонили тем, до кого им есть хоть малейшее дело, по крайней мере, раз в месяц. И продолжали бы звонить, даже если весь разговор был бы таким:
«– Привет!
– Привет. Чего звонишь, уже месяц прошел что ли?
– В точку, братишка! Пролетел, как и не было. – Ну и дела, а я и оглянуться не успел. Как мчится время…
– Ладно, давай, береги себя. Через месяц позвоню».
А в случае смерти в совершенном мире у мертвого всегда бы находилась минутка, чтобы позвонить и сказать: «Привет, извини, через месяц позвонить не смогу, умер. Такие дела. Береги себя, братишка».
Вообще, если не брать в расчет рыночные отношения и материальные интересы, эта возможность последнего звонка помогла бы улучшить имидж смерти. А то живым эгоистично кажется, что умерший унес с собой в могилу какую-то тайну либо обиду. Позвони мертвец перед окончательным отключением от сети своим друзьям, родителям или детям и скажи что-нибудь вроде «я умер, и у меня все хорошо», он бы избавил ближних от множества страданий.
Я достал из кармана мобильный телефон и задумался, кому бы позвонить – Вике или Ире. Кого из них я хочу услышать больше? Между девушками не было ничего общего, кроме, видимо, меня. Вика загадочная и немного нездешняя, как будто намекающая своим существованием, что есть другое время и место, кроме «здесь» и «сейчас». Ира практичная и точная в формулировках. Думается, она понимает жизнь лучше, чем я понимаю смерть. Так кому же я хочу сказать «привет, как дела», кого я сделаю свидетелем того, что сегодня я жив и в ближайшее время не собираюсь менять этот свой статус?
Пока я ломал голову, телефон зазвонил, избавив меня от необходимости принимать решение.
– Привет, голубчик! Пойдем гулять? – спросил Викин голос.
– Привет как дела я не купил себе новое пальто и не знаю что там по радио говорили на счет погоды но я очень хочу пойти с тобой гулять, – скороговоркой, будто боясь опоздать, выпалил я.
16
– Ого, ничего себе! Бедный маленький поросенок, кто это тебя так? – Вика кончиками пальцев прикоснулась к моим разбитым губам.
– Не знаю, – ответил я, подумав, что мне отчего-то ни капельки не противно, что Вика обозвала меня поросенком. – Зато знаю, что сейчас я с тобой, и что это хорошо.
– Ты и вправду так думаешь?
– Конечно. Иначе, с какой стати я стал бы так говорить?
– Ты что, действительно не знаешь, зачем люди врут? – удивилась Вика.
– Привычка такая, – я пожал плечами. – Чаще бывает проще соврать, чем объяснять подробности и детали. Например, если бы я ночью призвал Сатану и до утра играл с ним в «крестики-нолики», а потом кто-нибудь спросил бы меня, почему я весь день зеваю, то я бы соврал что-нибудь на счет головной боли, не дававшей уснуть.
– Вот ты снова врешь, – Вика улыбнулась. – Твоя привычка в том, чтобы в начинку одного пельменя упихать что-нибудь несопоставимое, вроде Сатаны и «крестиков-ноликов». Чтобы держать марку тебе приходится врать – придумывать самого себя на ходу. А заодно и тех, кто станет спрашивать, почему ты зеваешь.
– Получается, что я вру, чтобы оставаться самим собой?
– Надеюсь, что только для этого. Иначе я бы в тебе разочаровалась. И это было бы плохо для меня. Потому что моя ложь в том, что я тобою очарована. Я бы стала агентом с проваленной легендой, а для таких только один путь, – Вика провела указательным пальцем поперек своего горла.
– Ты врешь, что веришь в мою ложь, но говоришь мне, что я вру? – я понял, что запутался.
– Да ты ведь не хуже меня знаешь, что существует только человек, а его личность – выдумка. Чистой воды фикция, – ответила Вика. – Чья-то личность – это фантазии только ее владельца, а бывают и коллективные вымыслы. Например, чтобы выдумать Ивана Грозного или Пушкина потребовались десятки поколений и миллионы людей. А тебя придумываем мы с тобой.
– Это хорошо или плохо?
– Зависит от того, как мы соврем – хорошо или плохо, – Вика поцеловала меня. – Я вот о тебе только хорошее вру, потому что люблю тебя.
– Или любишь меня, потому что врешь обо мне складно? Точнее, врешь, что любишь.
– Голубчик, ты же понимаешь, что ни мне, ни тебе не узнать, существуешь ли ты где-то кроме моей головы, – Вика воздохнула. – Но мы оба знаем, что в ней ты определенно существуешь. И раз уж голова по праву принадлежит мне, то в ней я могу делать с тобой все, что вздумается. А мне вздумалось тебя любить. Такая вот ложь.
– Но все что ты говоришь по поводу меня в твоей голове справедливо и для тебя в моей, – возразил я.
– Приятно это слышать, – улыбнулась Вика. – Значит, у нас полная гармония и взаимность.
– Но если все это ложь, то правдой должна быть полная противоположность. То есть, в действительности мы ненавидим друг друга?
– Глупенький. Противоположностью является то, что ты не живешь в моей голове, а я – в твоей. Потому что голов у нас нет, как нет и нас самих. И никто никого не выдумывает, потому что выдумывать некому.
– И это правда? – я окончательно запутался.
– Конечно, нет, – Вика рассмеялась. – Ведь я произнесла это вслух, а любое сказанное слово – ложь.
– Меня зовут Степан Черепанов. Это тоже ложь?
– Да. Ведь я зову тебя голубчиком, голубчик. На счет чего еще соврешь?
– Ты совершенно удивительная, – я обнял Вику. Вдыхая аромат ее волос, я снова почувствовал себя счастливым.
– Люблю, когда ты так врешь. Совру, но скажу, что мечтаю, чтобы так ты врал только мне и никому больше.
– Скажи, а ты бы расстроилась, если бы я умер? – спросил я.
– Я бы тогда тоже умерла, – серьезно ответила Вика. – Пусть и не вся целиком, но самая моя любимая я – та, которую я придумала для тебя, и которую ты придумывал вместе со мной.
– Как ты думаешь, моя мама меня тоже выдумывает?
– Еще бы. Кроме этого она с тобой больше и сделать-то ничего не может.
– Тогда зачем она выдумывает, что я ее не люблю, что-то от нее скрываю? Почему ее выдуманный я сделан таким, чтобы ее огорчать?
– Мне кажется, что она выдумывает сразу несколько вариантов тебя. Один – военный музыкант, другой – переводчик, третий – успешный банкир, четвертый – смертельно больной, пятый – алкоголик или наркоман, шестой – непризнанный художник, седьмой – покойник, и так далее. Самые сильные всплески эмоций у нее вызывают негативные образы, поэтому о них твоя мама и говорит вслух.
– И как мне с этим быть? – спросил я.
– Ты не помогаешь ей выдумывать тебя, – Вика закурила. – Если бы помогал, возможно, ей было бы легче. А еще ты можешь выдумывать ее такой, какой бы она сама не огорчала тебя.
– Неужели все так просто?
– На словах – да. Кто ни соврет, тот не дорого возьмет. А на деле… Я мечтаю развыдумать того тебя, который меня ранит и заставляет плакать ночи напролет. Развыдумать тебя, у которого есть кто-то кроме меня. И ничего-то у меня не получается, голубчик.
– Мне кажется, что я уже ничего не понимаю, – признался я.
– Именно так все и происходит, когда забываешь придумать для себя следующий шаг, – Вика выпустила облачко табачного дыма. – Соберись, будь самим собой и продолжай врать – другого не дано.
– А если бы я умер, ты бы хотела, чтобы я позвонил и сообщил тебе об этом?
– Нет, потому что я не хочу, чтобы ты умирал. И да, потому что ты мне слишком редко звонишь.
17
Придя домой с прогулки, я застал папу сидящим на кухне с бутылью в руке.
– Телефон не занимай, я жду звонка, – проворчал папа и приложился к бутыли.
– Хочешь, я подожду вместе с тобой?
– Чего это? – папа подозрительно нахмурился.
– Э… выпьем вместе.
– Ну, давай выпьем, – папа налил бурой жидкости из бутыли в кружку и протянул ее мне. Мы молча выпили.
– Ты не слишком много пьешь? – спросил я.
– Нет, – папа брезгливо поморщился. – Я могу остановиться когда угодно. Потому что выпивка может закончиться в любой момент.
– А если не закончится?
– Тогда остановлюсь из-за того, что закончусь я сам.
– Ты этого хочешь – посмотреть, кто из вас закончится раньше? – спросил я.
– Хочу… – папа задумался. – Какое тебе дело до того, чего я хочу?
– Но это же просто – привет, как дела, погода сегодня очень даже ничего, хотя по радио обещали, наверняка, что-то другое.
– Как дела, говоришь, – папа глотнул из бутыли. – Плохи дела. У меня ничего не осталось.
– А что у тебя было? – спросил я.
– Ничего не осталось, – словно не слыша меня, повторил папа.
– А как же я, мама, твои картины, эта кухня с телефоном, звонка которого ты ждешь?
– У меня нет будущего, – прошептал папа. – Я смотрю вперед и не вижу ничего. Пока что я живой, но уже гораздо мертвее того же Босха.
– Папа, зачем ты придумываешь себя таким… мертвым? – к моему горлу подкатил комок. Сглотнув, я затараторил: – Давай придумаем тебя счастливым, твои картины будут выставляться на вернисажах и продаваться на аукционах за сумасшедшие деньги, у тебя не будет отбоя от заказов, книги с твоими иллюстрациями разойдутся миллионными тиражами. Если захочешь, твои фрески украсят Сикстинскую капеллу, ты разрисуешь Арбат, Таймс Сквер и весь Монмартр, ты первым напишешь портрет нового пророка задолго до его рождения. Это ведь так просто – быть счастливым, ну, давай же!
– Степа, – папа устало вздохнул. – Давай-ка еще выпьем. Да расскажи мне, как твои дела, а то ты все молчишь, как будто с тобой и не происходит ничего. А со мной тут такая история случилась. Пошел я в магазин, а на улице ко мне девушка подбегает. Глаза у нее прямо-таки горят от восхищения. Она меня с таким придыханием спрашивает: «Скажите, это действительно Вы?». «Да», – говорю. – «Я – это действительно я». Девушка совсем расцвела. Говорит: «Я так и знала, что это Вы!». Я ей даже автограф дал – так и написал на сигаретной пачке, которую она протянула, – «От Черепанова на добрую память. PS. Бросай курить, дурочка». Интересно, за кого она меня приняла. Наверное, с каким-нибудь актером спутала. У меня друг был, Марик Гриншпун. Так его всегда за актера Старыгина принимали, который в «Трех мушкетерах» Арамиса играл. Мы этим часто пользовались, чтобы во всякие элитные тусовки просачиваться и на закрытые кинопоказы пролезать. А однажды на Марика набросилась девушка с молотком и проломила ему голову. Потом выяснилось, что она ненавидела Старыгина. Уж и не знаю, чем он ей так не угодил. Я как-то раз со Старыгиным выпивал, так он вполне нормальный мужик. Я даже его портрет на салфетке нарисовал и ему подарил, а он обещал меня в театр на какой-то свой спектакль провести… Да только мы больше не встречались. Правда я однажды для этого театра декорации разрисовывал – халтура такая была… а теперь… ничего не… не… не осталось…
Папа закрыл глаза, уронил голову на грудь и захрапел. Его пальцы разжались, и пустая бутыль с глухим стуком упала на пол.
– Ничего, папа, я придумаю тебя счастливым, обязательно придумаю, – я погладил папу по седой косматой голове.
18
Забравшись под одеяло с головой, я позвонил Ире.
– Привет, как дела, сегодня была какая-то погода, и я был более-менее подходяще одет, – сказал я. – А еще я сегодня видел, как яростно возводят в квадрат, потом пил водку и пиво с Радиком, Коляном и Павликом, нас побили, затем я узнал, что все врут и выдумывают, а мой папа выдумывает себя очень несчастным. А ты меня каким выдумываешь?
– Побили? – сонно переспросила Ира. – Как это?
– Руками и ногами, по голове, туловищу и конечностям, но это пустяки. Расскажи, каким ты меня видишь?
– Сейчас я тебя не вижу, только слышу. И твой голос говорит, что тебя избили, Степа. Представлять это мне очень не хочется, но я уже представила, и, надеюсь, воображение меня обманывает.
– Конечно, обманывает! – подхватил я. – Оно только этим и занимается. Может быть, я только вообразил, что меня избили, потому что мне в какой-то момент захотелось приключений… Ты помнишь, как мы познакомились?
– Я гуляла по ботаническому саду, увидела тебя и предложила прогуляться вместе, – ответила Ира.
– Просто так взяла и предложила?
– Как будто ты сам не помнишь. Я сказала: «Эй, парень, не хочешь погулять?», ты согласился. Мне было тогда очень скучно.
– И что, я тебя развеселил?
– Не совсем. Скорее, ты меня напугал. Ты рассказывал какие-то совершенно дикие вещи. Мне запомнилось, как ты показал на фонарный столб и спросил, уверена ли я, что тот действительно существует.
– А он существовал?
– Если верить тебе, то нет ни малейшей возможности узнать это. То, что мы видим, может оказаться галлюцинацией. Как ты сказал, если бы на месте столба стоял розовый крылатый слон, вероятность того, что это обман зрения, была бы более высокой. А образы привычных предметов принимаются нами по умолчанию и не требуют доказательства своего физического существования. Я тогда подошла и дотронулась до столба – на ощупь он был таким же реальным, как и с виду. Но ты возразил, что тактильные ощущения – это всего лишь электрические импульсы, которые через нервную систему попадают в мозг. И все бы ничего, если бы эти импульсы нельзя было бы генерировать искусственным образом и передавать извне. То есть, выходило, что человек с повязкой на глазах, находящийся в пустоте, если подключить к его мозгу генератор тока определенной частоты, вполне мог бы увидеть и потрогать несуществующий столб.
– Да, не очень приятная теория, – согласился я. – Но если я напугал тебя, почему ты продолжила со мной общаться?
– Когда мы расстались после той первой прогулки, я почувствовала себя бесконечно одинокой. Мне представилось, что вокруг нет ничего, и этот человек в пустоте – я. Что в мои глаза, уши, нос и рот рвутся потоки электрических сигналов, симулируя изображения, звуки, запахи и вкусы. Наверное, я была бы на грани самоубийства, если бы не засомневалась в том, что действительно живу. Но тут меня посетила странная мысль. Если ты рассказал мне об этой пустоте, если ты знаешь о ней так много, значит, ты и сам находишься в ней. Стало быть, я не одна в этой бездне, нас как минимум двое. Типичная женская логика, да. Но она меня успокоила. К счастью, перед расставанием ты записал номер моего телефона.
– И я тебе позвонил?
– Ты все забыл? Степа, скажи честно, тебе сегодня в драке по голове сильно досталось? – спросила Ира.
– Нет, не забыл и не сильно. Просто… мне нравится, как ты рассказываешь эту историю.
– Ты позвонил на следующий же день. Мы просто болтали ни о чем…
– О погоде и том, что в моде?
– Да, – Ира секунду молчала. – Но из этого разговора ты узнал, что я мечтаю покататься на лошади и теплоходе. И что я ни разу в жизни не была в кино. Даже не помню, что говорила об этом, но при нашей следующей встрече ты засыпал меня сюрпризами. Не говоря, куда и зачем мы идем, ты привел меня в парк. Там за детской площадкой оказалась полянка, а на полянке – лошадь. После того, как я прокатилась на ней, ты отвел меня к реке – как раз вовремя, чтобы успеть запрыгнуть на речной трамвай. Потом мы пошли в кино и посмотрели фильм – ты еще все время шипел, что сценаристам нужно руки из задниц повырывать. Вечером ты проводил меня до дома, а перед этим купил возле метро красную розу и подарил мне. Тогда ты еще не знал, что я люблю не розы, а белые лилии.
– Получается, что за один день сбылось сразу три твоих мечты? – удивился я. Вика говорила, что сбываются только желания. Так что же, я волшебник что ли? Мечты Иры были простенькими. Похоже, их исполнение не составило для меня большого труда. Но в этом все равно чувствовалось какое-то волшебство. Как будто Ира придумала меня, как золотую рыбку из сказки. Интересно, каким тогда придумывал себя я? Похоже, что таким, которому очень понравилась эта девушка, и чуть ли не всемогущим.