за звуком дыханий и стонов,
молчаний, улыбок вели.
И рейсы от двери до двери
несли наилучшего смесь,
с предлюбьем, надеждою, верой
до юга из северных мест.
Просвириной Маше
Шалашик
Готовое счастье на завтрак:
мясистый до слюнок мосол,
салатные блюда из самок
павлиньих. Свисают на пол
колбасные цепи. И струи
шампанских. Крема на коржах.
Приправами – вкус поцелуев.
Мозаики салатов в ковшах.
Тут соки диковинных ягод
в графинах, икринки надежд.
Тарелок нет с горечью тягот,
обидой, соседей-невежд.
Цветное, съестное застолье,
устроено что средь чумы
в уютном шалашике, вольном,
где гости, хозяева – мы.
За стенками вой голодавших,
навесы и замки средь дня.
Пируем, друг друга дождавшись,
застольная пара моя!
Конечье
От осени этой так больно.
А сердце – телесная моль.
Средь сырости плещется сольно
холодный душевный рассол.
Ладони чужие согреты
остатком тепла из груди.
Сильнее горчат сигареты.
На них все уходят труды.
Все листья прилипли теснее
к дорогам, асфальту, своим,
от этого им и теплее.
А я всё брожу, ища сны,
чтоб на ночь хотя бы забыться;
чтоб грусти, невзгоды не зрить.
Наверное, стоит зарыться
в сугробы, паласы листвы.
От ветра и мороси, серых
пейзажей колючей лицу,
тюремнее мыслям и вере.
Ноябрь ум сводит к концу.
Целуемый, обнятый самый
Целуемый, обнятый самый
под самой из радостных дев,
над феей с улыбчатым шрамом,
кто любит мир, запахи древ.
Держимый стыковкой ладоней,
ныряемый в серую синь
поглядов и гамму гармоний,
что равны испитиям вин.
Зовимый в местечки и встречи,
с луча позитивом зажжён.
Дарящий, ласкающий речью,
телесьем и рифмой – влюблён.
Беседен в лицо, мониторах,
приветом с утра не забыт.
Всегордый и стойкий, напорный
любовным нокдауном сбит.
Просвириной Маше
Исчезнувшая
Ведьма любовного мира
(в верном значении слов!)
с грудью, как яблок наливы,
память мне радует вновь.
Вли́пкость, желанность объятий,
неотпусканье их, рук
в жизни не ведал приятней.
Ввек не объяться – испуг.
Мякоть, покой поцелуев,
нити душистых волос,
родность телесья волнует,
мило-прохладненький нос.
Лучшая девочка к сроку
вжилась под кожу, в глаза,
влилась ферментами, соком,
и не выходит назад.
Пусть приживается глубже.
С ней мои дни не плохи́.
Сердце – чернильная кружка.
Мною пусть пишет стихи!
Просвириной Маше
Taxi
А мимо проносятся люди,
света, эстакады и псы.
И в сердце с тоскующим зудом
я вновь вечерею в такси.
И как не бывало доселе,
тяжёлым магнитом назад
вновь тянет зайти в её двери,
и самою нужной назвать,
и самой приятной, до неги,
с кем ласки хочу, тишины
и танцев под ливнем и снегом;
с кем так обниманья важны!
И вот настроеньем погибший
качу, подтирая с глаз сок.
И, ой, незаметно прилипший,
как струнка, её волосок!
Я вижу, чуть выронив слово,
по-детски, влюблённо гляжу.
И чтобы увидеться снова,
на нём узелок завяжу…
Просвириной Маше
Незамечаемый рай
Родинок сладки икринки.
Плоскости, вы́шности кож,
впадинки, сок Мариинки,
с коей лишь рядом пригож,
с коей земли не касаюсь,
плеч чужеродных, сырых,
с грустями быстро смогаюсь.
Дом укрывает двоих.
Сладостно пьётся из кружки,
взор не глядит за стекло.
В тихой прилесной избушке
сыто, раздольно, тепло.
С ложа нет надобья слазить.
С ней не дано зачерстветь!
Средь непотребностей, грязи
только она – лучший свет!
Просвириной Маше
Союз
Я с нею прожил бы, уверен,
жизнь эту и новых две-три,
в еде и питье б был размерен,
но к ней не размерен в любви.
Объемлющим был бы и резвым,
и устным стихом душу грел,
и в холоде был бы полезным -
завёл бы костёр с книг и дел.
Так мало отмерило время
на тельно-духовный союз…
Не ведал доселе и в схемах
таких удивительных уз!
Ушедшую помню всевенно…
С ней чёрности снял и прозрел.
Пик счастья б поднял, несомненно.
Что мог ещё, жаль, не успел!
Просвириной Маше
Родные ладони
А тронувший руку под вечер,
цвет и карамелистость губ
рифмовья отчаянно мечет
о всей неслучайности судьб
их, и про трепет сердечный,
про близость охапок двоих,
и спайку в одну быстротечно;
про добрость её среди злых,
про осень, мечты и слиянья
в том трансе среди эйфорий.
Всё сердце объяли вливанья
горячностью яркою. Зрить
полегче, цветастее стало
завзявшему нежно ладонь,
и током роднеющим, малым
из пальцев исходит пуд тонн
мотивы ласканий и нужность.
Как будто на трон золотой
та фея возводит нескучно.
А он всепослушно идёт,
чтоб вместе навек воцариться.
Да! Фея, земной грубиян.
Он ею от тьмы излечиться
сумеет, держа её длань.
Просвириной Маше
Карма
Унылость, сухая безрадость.
Все прошлые жизни ль в бегу?
Я в нынешней чую усталость,
поэтому часто так сплю?
Угрюмый. А был шут и клоун
в минувших столетьях, ролях?
Иссякший. Тогда ли был полон,
цветочком, пчелою ль в полях?
Наверное, чёртом был, Богом, -
с того ни минуты в мольбе.
Треть века один – с длинным рогом
иль раньше толокся в толпе?
Безрукий, без дум, упоенья.
Наверно, ремёсла все знал,
иль чтоб не творил убиенья
с того Творец си́им создал.
Безжёнен, наследия нету.
Наверно, был раньше гарем.
Ручьями втекаю я в Лету,
ничем не запомнившись всем…
Обнимательность
Касайся, участливо трогай,
охватом прижми и прижмись.
Не будь равнодушной и строгой,
наместница муз. Закружись.
Играйся любовно в прихожей,
по клеточке каждой веди
податливых мускул и кожи,
и слоган про чудо тверди.
Влюбляй же. Согласен и волен.
Открыт я всему, что твоё.
Погашен, почти обездолен
без ласки, когда не вдвоём.
Желанье – свиваясь, срастаться.
Пусть не разлучат поезда!
Хочу и любить, улыбаться,
и знать, что со мной навсегда!
Просвириной Маше
Кусь и лизь