Оксана Одрина
Слепые отражения
Глава 1. Впусти
– Впусти, – хмуро бросил Вадим волнам реки, которые смело накатив, скрыли пальцы его руки в толще мутной воды.
Ответа не последовало. Отражения на неспокойной водной поверхности безмолвствовали, но Вадим не отступал. Он поднялся, отряхнулся от капель надоедливого мелкого дождя и направился вдоль набережной к пешеходному мосту. Всё равно заговорят, он и не с такими приходил к тонкому взаимопониманию. Сейчас глубже возьмёт.
Тот, кто говорит с отражениями, говорит со смертью – самое частое, что слышал Вадим в свой адрес. Он не спорил и не отмахивался. Соглашался. Что ответить, если так и есть, если размытые силуэты с отражающих поверхностей отзывались, когда он просил помощи. Но отражения не всегда были открыты к общению. Вот и сегодня они молчали.
Пронизывающий холодом ветер встретил Вадима и его спутников на безлюдной набережной, заставил поёжиться и полностью застегнуть молнию на тонкой осенней куртке и накинуть капюшон.
Вадим потер озябшие руки и, присев на корточки, потянулся к воде. Там, в течении реки смутно отразились он сам и Алиса с Артёмом, брат с сестрой – лучшие из его друзей, единственные.
Осторожно дотронулся до воды: мутная и противная. Растворила река в себе по незнанию и наивности чужое нечистое начало, мечется теперь меж двух берегов, пытается выплеснуть обратно навязчивый мусор, хочет очиститься, излечиться, светлее стать и прозрачней, но не получается. Несётся ниже по течению, туда, где платина и шлюзы. Вниз резко с высоты упадёт, стряхнёт неряшливость, которую подхватила от людей, освободится и дальше побежит. Оживёт река, встрепенётся, и расправится. Может, чище вода станет, может, нет, неважно уже будет. Спокойной она из пены выйдет, гладкой и уравновешенной.
Вадим же в противовес реке неустойчив и ершист, разборчив и осторожен, требователен к окружающим и к себе. С самого себя спрашивает крайне строго, не жалеет и за промахи не оправдывает. Сделал – плюс гордости и самоуважения в копилку личных побед, не сделал – минус, выговор, беспощадный разнос собственной неспособности взять всё и вся вокруг себя под контроль. Не перехвалит лишний раз себя, не расплывется в сочувствии. Либо смог, либо нет. Сегодня и сейчас пока не смог.
Пальцы его руки исчезали среди набегающих волн, тут же появлялись на пару секунд и снова скрывались в тусклом потоке. Хотелось скорее освободиться от ответных приветствий реки, отдёрнуть руки, стряхнуть назойливое чужое прикосновение, подняться и идти прочь. Быстрее, ещё быстрее, бежать, не оглядываясь. Отмыться, согреться под теплым мягким пледом в удобном кресле с чашкой горячего чая в руке и забыть об этом месте, как о неприятном сне. Только мокрая гладь не отпускала, она отражала и прямо сейчас подсказывала.
Замер Вадим, не шевелился, почти не дышал. Показывали ему сейчас, оставалось только рассмотреть.
По поверхности воды пошли еле заметные круги, и проявились граффити. Огромные несимметричные головы уродливых людей угловато громоздились на хлипких шеях. Их белые безжизненные лица кривились в ехидных улыбках, чёрные невидящие глаза съехали к носу, тонкие прозрачные руки болезненно кривились в костлявых локтях, гнутые пальцы вздыбились в суставах безобразными шишками. На порванных майках корявых людей надпись. Одна и та же у обоих: «Верни. Мне. Моё».
Вадим надменно хмыкнул. Второразрядное искусство, да и создатели этих творений, похоже, далеки от классического видения мира и себя самих. Экспериментаторы-неумехи, бездари.
Он убрал руку от воды, как только отражение исчезло, и, медленно поднявшись, стал внимательно осматриваться вокруг. Поднял голову и задохнулся, когда наглый ветер цинично швырнул ему в лицо коктейль из пыли, сухой листвы и мелкого щебня с асфальтированной набережной. Запоздало прикрыл нос рукой, но не помогло. Едкий микс забился в глаза, нос и рот, противно заскрипев на зубах и пересушив губы. Он прокашлялся и рывком отряхнулся, зло выдохнув. Граффити. Граффити. Верни. Мне. Моё. Что за бред, что Вадиму, только что показали? Граффити.
Развернулся на месте и захлебнулся новым порывом ледяного воздуха. Чего пристал-то, ни к тебе пришёл, пропусти. Придерживая рукой капюшон толстовки, чтоб неугомонный ветер не драл волосы, он продолжил осматриваться и бросил беглый взгляд сразу вдоль всей ухоженной набережной. Граффити. Нет их здесь.
Над его головой висячий пешеходный мост с гигантскими тросами и массивными колоннами. Люди неспешно прогуливались по нему, фотографировались на фоне реки и любовались городскими пейзажами, невзирая на непогоду. Красиво, стильно, уютно. Только-только после реконструкции. Пешеходы до края моста доходили и обратно. Почему? Раздосадовано Вадим хлопнул ладонью самого себя по лбу. По ту сторону набережной, что? Ничего!
Он нетерпеливо сорвался с места и, не оглядываясь, помчался вверх на мост. Никого не ждал, ничего не слышал, забыл про друзей, которые незаметно ушли на второй план. Там впереди ничего. Шёл быстро, глотал холодный воздух и морщился, налетал на редких прохожих и, не обращая внимания на их недовольства, продолжал движение.
Вадим быстро добрался до другого берега и осмотрелся. Позади его нагоняли Артём с Алисой. Впереди ступени, ведущие вниз к реке. Здесь, по ту сторону, неухоженные они, раскрошились от времени и непогоды, местами их и вовсе не было. Крошево бетона – это всё, что осталось от лестницы. Перепрыгивал, скользил, скатывался, оступался. Ещё вниз. Под мост.
Рядом Артём грубо доламывал остатки лестницы неуклюжими попытками устоять на поломанных ступенях. Алиса спускалась осторожно, несмело нащупывая твёрдую основу ногой. Вадим протянул ей руку, безмолвно предолгая помощь. Алиса не отказалась, и остаток сложного пути они преодолели вместе.
Серая одинокая набережная тонула в нудной тишине. Под ногами бетонные плиты с проросшей между стыков и трещин травой, хлам повсюду, огрызки стекла, бумага, пакеты. Пепелища костров, бутылки, прах когда-то еды, смятые одноразовые стаканчики – остатки мгновений триумфа человеческого безрассудства над способностью думать, понимать и чувствовать. Эстетика никчёмности, философия: «Живём один раз». Вадим прикрыл нос рукой, чтобы не вдыхать местные ароматы, словно боялся заразиться бесполезностью тех, кто здесь наследил.
Вдоль «другой» набережной, что была затюкана, нелюбима и нелюдима, он шёл осторожно. Она тиха и спокойна, на первый взгляд, но беззвучье её обманчиво. Один неумелый шаг, и любая бутылка, грубо разбитая чужими руками, безжалостно пронзит насквозь твою ногу. Скрипели под ботинками осколки, трещали, крошась в меньшие. Ещё лестница и бурьян в рост человека. Раздвинул стебли и шагнул вперёд. Кроссовок его жадно чавкнул, хватив ледяной жижи, и мгновенно промок насквозь. Другой ногой Вадим запрыгнул на сухой пяточёк из асфальта. Он был недоволен собой сегодня – недоволен своей несобранностью и неосмотрительностью, и без отговорок залепил сам себе свежий минус. Сегодня одни минусы.
Поднял голову: перед ним высокая бетонная стена, которая понуро тянулась вдоль всей изнанки набережной. Стена, что вся от пола до самого верха была исписана граффити: от одинокой идиотской фразы про безответную любовь до глобальных полотен о смысле жизни. Уродливые люди, бесформенные животные, непонятные существа с витыми рогами, клыками и копытами, извивающиеся в огне. Нелепые создания. Почти все вызывали у него усмешку: толи демоны в аду куражатся, толи козлов жарят. Вадим, пренебрежительно улыбаясь, склонялся к козлам. Творец до демонов не дотянул. Рога и копыта присутствовали, но почему-то целиком образ падших ангелов вызывал не страх, как задумано было великими задолго до этого недомастера, а смех. Ошибочка тут, с демонами-то умеючи обращаться нужно, искусно, как и с козлами.
Он шагнул дальше, тут и те уродцы нашлись, что показаны были ещё на другом берегу. Двое кривых парней с черными глазами. Они смотрели друг на друга. Один из них оказался в зеркале с безобразной рамой. И надпись на груди того, что внутри: «Верни. Мне. Моё». Чего тебе можно вернуть?! Что у тебя может быть «моё»?
У ног второго вдоль стены на бетонном полу, который был пробит на вылет хлипкими стеблями упорной к жизни травы, сиротливо стоял остриём вверх крупный осколок старого зеркала. Другие осколки громоздились рядом друг на друге колкой горкой и безмолвствовали. Раскололи люди ненужное ещё зрячее стекло, раздробили цельное отражение на сотни мелких, сгребли в кучу и вышвырнули на улицу, как мусор.
Те, что оказались в кучке, друг на друга смотрели, не способные больше видеть и отражать. Одинокому больше повезло. Пожалел его кто-то, пристроил к стене зеркалом наружу. Стой тут теперь повреждённым куском, жди, может, пройдёт, кто мимо, отразишь ещё, не всё для тебя потеряно. Тучи видишь? Уже хорошо. Опасен ты, если в руки взять – порежешь, отомстишь за повреждения несовместимые с жизнью, и за собственное увечье без долгих раздумий бездушно возьмёшь плату чужой болью и кровью. Обида у тебя внутри, потому и тучи отражаются в тебе грузнее и мрачнее реальных.
Вадим присел, уткнувшись коленями в сырой бетон, и рукой осторожно смахнул пыль и грязные пятна, которые осели на стекло после дождя, монотонно протянул:
– Не дуйся, и тебе света ещё достанется. Поговори со мной. Успеешь ещё в общую кучу ненужности. Впусти.
И тут же мимо Вадима с визгом промчалась белая маршрутка, сигналя, что есть силы, одурело визжа, больно въедаясь в голову своим писклявым голоском.
– Куда прёшь, псих! – истошно завопил водитель, на секунду высунувший себя из душной кабины и таких же пассажиров внутри. ‑ Не хочешь жить, не мешай другим!
Вадим рывком обернулся и с ужасом осознал, что кричат ему. Это он, псих, потому что стоит на разделительной полосе на стыке перекрёстка четырёх дорог, не способный и шагу сделать, потому что необъяснимым образом приклеился к свежей разметке на асфальте и совсем не чувствовал ног.
Он встрепано дёрнул головой влево – старая ухоженная, вышколенная часть города, самый центр, напротив небольшой сквер, аккуратные скамеечки, чистые тротуары, стильный современный драмтеатр.
Вправо – огромный торговый центр, где при желании можно купить всё, что нужно и не особо, просто отдохнуть, вкусно перекусить. Там, левее, цирк, вернее каркас его светлого будущего, которое никак не настанет вот уже почти десятилетие.
Позади грандиозный компьютерный центр, выросший за пару лет из скромного двухэтажного сервисного центра в девятиэтажную профессиональную электронную вселенную.
А впереди историческая часть города: старые трех-четырёхэтажные дома, которые коммунальщики год от года старательно мажут, штукатурят и красят, стараясь вернуть былую красоту, а дома после зимы упорно лезут обратно в замшелость, линяют, осыпаются дряхлостью на серость асфальта под ноги прохожим. Сутулятся дряхлые дома, снова и снова гнутся к земле – не замажешь старость, как ни старайся. Сильнее она, своё всегда заберёт, медленно и незаметно высосет время, положенное на молодость, и заменит его морщинистой трухой, а обратно в юность уже не пустит. Договаривайся сам, когда встретитесь с ней: жить вам вместе дальше в согласии или в раздоре доживать, а спорить даже и не пытайся.
Чуть впереди, среди глухой стены из грузных набычившихся домов, настойчиво мелькал яркий слепящий блик. Вадим прищурился, вглядываясь в сочные вспышки, присмотрелся – подворотня там, вон и арка облезлая дугой. Темно внутри, людей не видно, а блик идёт. Ещё и ещё в глаза Вадиму ударял: «На, получи в лицо, чего стоишь-то? Оглох?!»
Верно! Слышит он всё. Зеркало это! Подворотня! Он широко улыбнулся. Показали. Понял.
– Спасибо! – громко воскликнул Вадим.
В едином стремительном порыве он развернулся на одной ноге к пешеходному переходу, взбудоражено рванув вперёд, не оглядываясь, отклеился тут же и легко оборвал путы стопора, который не позволял двигаться ещё секунду назад. Свобода.
Вадим понял, всё понял, он найдёт. Шагнул вперёд на пешеходную разметку под зелёный сигнал. Запоздало обернулся влево и встрепано дёрнулся назад. Прямо на него на бешеной скорости неслась грузовая фура. Он только и успел на водителя взглянуть: в кабине сидел, тот уродец из безобразного зеркала на стене с граффити. «Верни. Мне. Моё» – на драной майке на его груди. На лбу фуры выведены три ярких сочных яблока. Красная кровавая аббревиатура «Спелые решения». Обезумевший визг тормозов сквозь брызги кислого яблочного сока. Скрип, грохот, скрежет.
«Что такое «Спелые решения», папа…»
Глава 2. Ты выжил
Два года назад всё было по-другому. И Вадим был другим. Ему шестнадцать. Ярко, до мелочей, до запахов и вкусов помнил то возвращение домой, приезд из элитной школы, где он учился и проживал всю неделю.
Обеспеченная семья, просторный загородный дом. Отец Андрей Андреевич Верес известный в городе полицейский при звании далеко не низкого ранга. Дослужился папа, заслужил, гордился сам собой. Другим спуску не давал. В высоких амбициях был, гордый, заносчивый, неприступный, упрямый и непреклонный. Не доказать ему ничего про себя, не переубедить, если его мнение о тебе уже сложилось, не оправдаться, когда обвинял.
Мама, яркая и стильная внешне, при отце всегда была, как тень: робкая и послушная, осторожная в словах, тихая в разговорах, серая в мыслях. Всё для отца, только про него все разговоры и о нём единственном беспокойство. Служба тяжёлая у него, ответственность, жизнь под прицелом. Понимать нужно, а Вадим не понимал.
Сыну же доставались крохи материного внимания, остатки тепла, обрывки ласковых слов, фрагменты тёплых прикосновений, клочки волнений. Ревновал, завидовал, злился. От отца – недовольства и жёсткое воспитание. Ни капли тепла, никогда похвалы. Маленьким был – не воспринимал всерьёз. Повзрослел – наперекор пошёл. Не хотел Вадим, как отец, стремился сам за себя решать и не мог, пока не исполнится восемнадцать.
Отец настраивал преемника по своим стопам по жизни двигаться. Устроил в школу с правовым уклоном, с дисциплиной, где строго всё и все по струнке, все подчинение и обязательность.
Вадим противился, огрызался в разговорах, упирался лбом в любые предложения отца, ёжился, щетинился, когда тот снова и снова заводил разговор про его будущую профессию и карьерный рост в полиции, обещал школу бросить, если не отстанут от него, грозился сбежать, разрушив идеальную репутацию отца и всей его семьи.
Мама негодовала, за отца всё вступалась, как он скажет. Андрей Андреевич лишь недовольно кривился, а когда слишком сильно между ними накалялось, чуть отступал и отставал ненадолго от сына. Но только до следующего его приезда из школы. И всё сначала. И почему Вадима только Андреем не назвали, не понимал. Тогда бы уж точно по стопам, под копирку, по праву наследования от Андрея старшего младшему, и так далее через поколения.
В тот самый переломный приезд домой, он, как мог, держался при отцовских нравоучениях. Маме пообещал. Она просила помириться с папой, сказала, что разрывается между ними и выбрать одного не сможет. Уговаривала, чтобы сейчас Вадим согласился с отцом, выслушал его мнение, просто для вида, чтобы тот успокоился, не давил больше, не прессовал своим выбором будущего для сына ни на мать, ни на сына.
Мнение, а его, Вадима мнение как же тогда? На что он согласится? Зачем? Соврёт отцу, что одумался или самому себе соврёт? На ловушку больше было похоже, на сговор. Хитрый родительский ход – после откажешься. Что есть это самое после, в чём измеряется, как определить, что оно уже пришло, не представлял. Когда после и как? Сможет ли после отказаться?
Мама сама собиралась отца отговорить. Постепенно только, осторожно, тихо, как только преданные тени вот таких мужей умеют, почти без голоса. В нужное время и в нужном месте. До начала одиннадцатого класса обещала уложиться. Два года почти. Как выдержать, сдержаться и не завраться? Он долго думал, и чуть позже всё же согласился. Мама ведь, с ней Вадим лбом не бодался, ей поддавался и слушался. Нашёл одно единственное правильное решение сам для себя. Обещал просто молчать.