И молчал, с нескрываемой неприязнью рассматривая зеркала в отцовском кабинете. Папа снова рассказывал про полицию, про свою службу, как трудно, но при этом невероятно важно и почётно всё то, чем он лично занимается. Не для Вадима только важно. Он всё пытался соскочить с разговора, увиливал от ответов, отмалчивался, стремился вырваться из кабинета на воздух без званий и наград, в тишину хотел, где надоедливый голос отца больше не лил бы ему в уши свою правду жизни. Ну, может, хватит уже. Ему шестнадцать всего. Какая работа, профессия, специальность – не думал пока об этом. Он в десятом, в самом начале, успеет ещё с выбором. Сам, без этих зябких зеркал, без отца.
Обратно в школу уезжал с невероятным облегчением. Предвкушал грядущую свободу от родительского нескончаемого контроля. Своя комната в жилом корпусе родного учебного заведения, личное пространство, только его, Вадима личное, где чисто и светло: без единой пылинки компьютерный стол, аккуратные стопки тетрадей и учебников и никаких…
В руки Вадиму бесцеремонно впихнули плоское стекло, заботливо завернутое в черное шершавое одеяние. Зеркало, догадался Вадим. Недовольно пробурчал:
– Что это?
– Подарок директору Павлу Петровичу Фрею. Зеркало, – довольно протянул отец, усаживаясь поудобнее за руль машины.
– Мне оно зачем? – ворчал Вадим.
– Просто подержать, можешь? – развёл руками отец. Напористо уточнил: – Не сложно?!
– Не сложно, – огрызнулся Вадим, пристёгиваясь ремнём безопасности. Щелчок, подёргал туда-сюда. Всё в порядке, безопасность обеспечена. Кисло добавил: – Подержу.
– Хорошо, – коротко отрезал отец, дав по газам.
Зеркала. Отец Вадима коллекционировал зеркала, развешивая их на стенах собственного кабинета. Уже и места свободного совсем не оставалось, а Андрей Андреевич приносил ещё и ещё. Как обезумел, особенно в последнее время. Разные, не только новые в современных рамах, но и старые, облезлые, ободранные и почерневшие от времени и безразличия людей, которые совсем за ними не ухаживали.
Квадратные, овальные, круглые. Светлые и чистые, приятно поблескивающие от любого освещения, чётко и тонко отражая тебя, какой есть, без прикрас, но и без кривляний. Встречались зеркала без рам с острыми грубо обгрызенными краями, словно кто-то попытался их съесть, откусывая по кусочку, но не получилось, оставил обглоданными, а отец пожалел, домой принёс, в тепло, на стену повесил, осторожно и заботливо смахивал с них пыль, говорил с ними. Зачем?
– Почему оно в чёрном? – нарушил тишину Вадим после получасового молчания.
Трасса в вечерних сумерках. За окном дождь. Зеркало в руках Вадима. Тоска необъяснимая подкатила и противно загудела в его груди беспокойством.
– Так нужно, – не отрываясь взглядом от дороги, бездушно бросил отец.
– Исчерпывающий ответ, – едко хмыкнул Вадим. – Не знаю, зачем спросил.
– После узнаешь, – резюмировал Андрей Андреевич, одной фразой подведя черту под другими вопросами Вадима.
– После чего? – не унимался Вадим. – После – это когда именно, как его измерить и понять? После, есть что-то или ничего, как таковое? Как, по каким критериям определить, что после уже настало? И самое главное, пап, где «до»?!
– Время придёт, и во всём сам разберёшься.
– Когда оно придёт, пап, время это? – насмешливо протянул Вадим. – Оно уже вышло? В пути или ещё нет? Не сбилось ли? Может, выйти и встретить его и…
– Хватит! – оборвал отец. Строго. Грубо. Не смешно.
Хватит, так хватит. Зеркала-то важнее сына будут, бесспорно. Многие из них в кабинете отца совсем ничего не отражали, словно ослепили их, перекрыли доступ яркости и красок, бесцеремонно впихнув то, что должно отражать, в бесконечную неполноценность. Зеркала эти вызывали у Вадима робость и отвращение. Когда смотрел в них и ничего не видел, к горлу подкатывала тошнота. Мерзкими они ему казались, скользкими и хитрыми. Не верил он в такие зеркала, чувствовал в них изворотливость, будто знали они что-то, но тщательно скрывали в глубине под толщей слепоты. Может, врали чернотой своей, а сами припрятали внутри себя гадкое и гнилое, что задолго до, ещё в зрячей реальности видели. Впитали в себя, всосали, перенасытились и ослепли. Вдруг, сейчас прозреют и выплеснут наружу, чем отравились. Глупо, наверное, и смешно, но сторонился их Вадим, не смотрелся в безглазых и себя не показывал. Не боялся, нет, но что-то отталкивало. Что-то важное он о зеркалах в кабинете отца не знал, сам в себе не понимал, а отца не принимал.
Вадим чуть оттянул шершавую ткань на подарке, который держал в руках – незрячее зеркало. Брезгливо двумя пальцами прикрыл обратно, кисло добавил:
– Фу, гадость, какая. Не люблю их.
– Не гадость – презент. Не для тебя оно. Тебе рано такое, – довольно улыбнувшись, отозвался отец, ласково похлопав чёрную поверхность ладонью. – Редчайший экземпляр. Полгода за ним гонялся.
Сумасшедший, блин, с зеркалами вон как ласково, с сыном родным – сухо. Вадим, тяжело вздохнув, закатил глаза вверх, съязвил:
– Догнал?
– Догнал, перегнал, поймал и себе забрал, – точно попал в настроение Вадима Андрей Андреевич. В тоне сына продолжил: – Не нравится – не смотри.
Вадим не смотрел. Не понимал главного, почему вершиной своей зеркальной коллекции отец назначил три длинных тонких идеально гладких осколка, завёрнутые целиком в чёрную ткань, и занимавшие в его личном кабинете особое место: на рабочем столе, между монитором компьютера и принтером стеклянная прозрачная рука на подставке держала эти самые осколки. Они проходили навылет сквозь неподвижную ладонь, маяча у самого стола чёрными острыми пиками. Трогать осколки строго запрещалось, чему Вадим был несказанно рад. Почему в чёрное их упаковали, ответа так и не получил. Зачем сквозь руку воткнули – негодовал.
Неоднозначная композиция из осколков зеркал в траурных нарядах, вынужденных быть слепыми не по своей воле, для Вадима являлась параллелью с самим собой. Его вот так же точно отец пытался втолкнуть в безвольное будущее: завернуть в стандартную обёртку, как и сам, и воткнуть попрактичнее и поглубже, где и сам. Насквозь чтоб, наверняка, чтоб не вывернуться и не выбраться сыну больше из-под папкиного влияния. Только Вадим не статичное зеркало, его в бесцветное завтра так просто не упакуешь, в руках не удержишь. Он индивидуальность, и потому, как мог, сопротивлялся, отказываясь писать свою жизнь по клеше отца. Сейчас чуть отпустил себя.
– Представляю лицо Фрея, когда ты ему вот это вручишь, – рассмеялся Вадим. Обстановка чуть расслабилась. Отец-начальник ненадолго отступил.
– Фрей будет доволен, – улыбнулся отец.
– Или исключит меня из школы тут же, и выгонит нас обоих.
– Не исключит, – отрезал Андрей Андреевич. Прищурившись, добавил: – Работаем на опережение, Вадим Андреевич. Используем стратегию «Хитрый ход».
– Что это? – тягуче отозвался Вадим. Пожалел тут же о своём скучающем любопытстве, предчувствуя нудные подробности.
– «Хитрый ход» – спецоперация по поимке преступника на живца, – подался в разъяснения отец.
Андрей Андреевич демонстративно вывернул к Вадиму запястье своей правой руки – на прочной серебряной цепочке тонкая чёрная флешка. На таких носителях отец хранил важную для себя лично и работы информацию: в основном собственноручно разработанные операции по поимке преступников, тут же в отдельных папках закреплял выводы, отрабатывал ошибки, отмечал победы. Флешку всегда носил с собой, никому не отдавал. Не доверял, может. Флешку прикрывал со спины жетон в цвет цепочки. Вместе они синхронно болтались на руке отца, иногда напоминая о себе тихим звяканьем. На жетоне строгими правильными буквами было отчеканено: «Андрей Верес». Ну, без этого никуда. Как это отец, и про себя не напомнит, кто он есть. Тут любому из его круга без долгих прелюдий понятно было, с кем имеют дело. Умел отец себя презентовать без лишних слов, точно знал, что, когда и кому именно предъявлять.
Вадима самолюбие отца раздражало.
– Это, когда вы, спецы, цинично подставляете ничего не подозревающего бедолагу, чтобы поймать преступника, – колко набросал Вадим в сторону отца своего неудержимого мнения. – И поймаете, безусловно, и будете поощрены. Только цена вашего триумфа – жизнь подставленного.
– Это, когда мы, спецы, с помощью грамотно разработанной, продуманной и утверждённой спецоперации, спасаем жизнь, тому бедолаге, что сам лично соглашается подставиться, – терпеливо разъяснял отец, расширял представления Вадима о собственной необходимости на службе, обобщал и по полочкам раскладывал. – Мы прикрываем и отбиваем, если требуется. И поймаем, ты прав. Это многолетний опыт, навыки, умение, сын. Это «Хитрый ход».
– Хитрый здесь ты, папа, – остро щетинился Вадим, не принимая систематизацию отца.
– Всё сказал?! – строго спросил Андрей Андреевич, смерив сына холодным взглядом. Сам же за Вадима сухо ответил: – Всё. Разговор окончен.
Громкие слова сына мгновенно сжались в тихое недовольное сопение, тонкое общение отец-сын не выдержало плотного давления обоих и оборвалось. Ложная мягкость отца отступила. Сейчас могло и полыхнуть. Вадим промолчал, больше на отца не смотрел. Обещал ведь маме? Обещал. Отвернулся к окну.
Отец же не молчал больше, загорелось в нём обычное нудное планирование светлого будущего для сына. Завёл он знакомую песню об образовании. Вот Вадим уже в десятом. Через десять минут в одиннадцатом. Ещё немного, экзамены и выпускной, институт.
К стеклу с улицы прилипали капли дождя. Круглые, прозрачные они криво стекали вниз. Машину потряхивало, а капли кривило. Отца же несло всё дальше и дальше. И вот уже дошли до званий, которые Вадим непременно получит, если больше, чем чуть-чуть постарается и поднапряжётся.
Мимо с шумом проскочила грузовая фура с надписью «Спелые решения» и огромными тремя красными яблоками на белом боку, забрызганном грязью. Следом ещё одна, копия первой. Вадим носом уперся в прохладное стекло. Яблоки. Разве может рефрижератор везти яблоки. Мороженные, если только. Позади третья. Он в зеркало заднего вида наблюдал. Не спешил третий «Спелый» со своими промёрзшими яблоками за коллегами. Смешно, глупо как-то всё, он улыбнулся сам себе.
– Смешно тебе, Вадим? Со мной не поделишься? Вместе посмеёмся, – хмыкнул отец.
– Пап, что такое «Спелы решения»? – задумчиво протянул Вадим, медленно потирая запотевшее стекло пассажирской двери.
– Что ты сказал? – напряжённо выдохнул отец.
Фуру, что позади, стало медленно неуправляемо разворачивать поперёк трассы. Вадим не сразу понял, что это не умелый манёвр водителя с яблоками, а потеря управления. Завертело «Спелого», что плёлся за спиной, гудел он там настойчиво, истерил, выл, звал на помощь.
Запоздало для себя самого, Вадим осознал, что наблюдает всё происходящее не в боковое зеркало, а в слепое, с которого чёрная ткань сползла, и яркую картинку сейчас показывали.
Он на отца испуганно глянул, а тот рывком по тормозам. Визг мерзкий, лязг. Дёрнуло резко. Ремень безопасности больно откинул Вадима назад, прилепив к сиденью. Остановились. Успел, успел вовремя отец среагировать. Впереди внезапно остановилась вторая яблочная фура, со скрежетом снеся машину перед собой. Переглянулись с отцом. Тот нервным движением рук стал лицо растирать. Вадим с облегчением выдохнул, крепко обнял облезлое зеркало и прижал его к себе. И тут же его окатило ужасом: неуправляемый грузовик позади них, а не перед ними!
– Папа, он за нами! – громко выкрикнул Вадим, как последовал мощный толчок сзади, неуправляемый бросок вперёд, скрип, дерущий голову, скрежет металла. Удар.
Холод. Ледяной дождь рывками захлёстывал в разбитое лобовое стекло и колко бил Вадима по лицу. Стеклянное крошево того самого стекла небрежно развалилось на бардачке напротив, прилипло к одежде, зудело в волосах, кололось на лице и губах, забилось в нос и рот, мешая дышать. Ремень безопасности туго вдавливал Вадима в сиденье позади, душил, резал грудь. Он непослушными пальцами старался нащупать кнопку внизу, освободиться, вывернуться, вырваться на воздух, но не справлялся, соскальзывал, перепачканный склизкой жижей. Другой рукой прижимал к себе слепое зеркало. Отец просил просто подержать, и он подержит, сколько сможет. Ног не чувствовал совсем. С каждой секундой видел всё хуже, словно краски вокруг выкачивали в неизвестность, а взамен внутрь машины, где они с отцом сидели, медленно вливали ночную вязкую черноту, всё глубже и глубже вдавливая Вадима в липкую темноту. Не позволяли ему поднять голову, дёрнуться вверх, рвануть, что сил было, вынырнуть и сделать глоток спасительного воздуха.
– Папа… – прохрипел Вадим, не видя ничего вокруг себя. – Папа…
Никто не отвечал из толщи черноты, которая перерождалась вокруг Вадима в плотное удушье. Что-то мешало дышать. Что?..
После для Вадима было всё как в тумане, во сне, не с ним, а с кем-то другим. Скорая. Видел уже, понимал, остро чувствовал боль, цвета различал и запахи. Пошевелиться не мог. Врачи, врачи, что-то говорили ему, что-то спрашивали и спорили, куда-то везли. Трясло сильно. Проваливался в ничего и возвращался в невыносимое больно. Видел над собой белый потолок и лампы. Лампы мелькали, светили в глаза и давили до тошноты, до исступления.
«Папа, где же папа? Вместе же были…»
Снова ничего, только осколки зеркал, так много тошных осколков. Грязные они, осколки эти, неухоженные, старые. Поломал их кто-то на куски и за ненадобностью выбросил. Бесполезными они стали и неживыми, как и сам Вадим.
Снова белый потолок, только уже более ясно и чётко. Он смог повернуть голову набок, с большим усилием, тяжело и больно, но смог. Двухместная палата. И рядом сидит он – директор Павел Петрович Фрей. Ему зеркало подарить нужно было. Где же?.. Где?.. Зеркало, где это зеркало? Дрожащими руками Вадим пытался сам себя ощупывать, но выходила бесполезная возня. Он же отцу обещал. Где?..
И мама, не узнал он её сразу. Осунувшееся лицо, подрагивающие губы и подбородок, безжизненные пустые глаза.
Мама, мамочка, что с тобой такое случилось или не с тобой? Плоток чёрный ажурный на голове, и сама почернела.
В голове Вадима тысячи мыслей, путались, догоняли одна другую и спорили. Спросить силился, что происходит-то, где он, что с ним, где папа, не выходило: голос пропал, забрал его кто-то, и назад не вернул. Может, потерял в той жирной черноте, когда не мог выбраться из машины. Где теперь искать, если сейчас свет? Может, он умер? Нет, не может быть. Нужно собраться. Хотя бы попытаться.
Снова ничего, только зеркала, расколотые зеркала – туго давят на Вадима гладкие стеклянные поверхности без отражений. Ну, покажите хоть что-то или выпустите обратно к живым. Отпустите!
Холодная стена, выкрашенная до потолка в голубую бледность, рыхлая неудобная подушка под головой, жёсткий матрац под спиной, тонкое одеяло, под которым не согреться. Вадиму холодно. Пальцы рук его до боли сжаты в кулаки.
– Выжил… – эхом неслось совсем рядом, словно в тумане.
Чьи-то руки осторожно повернули голову Вадима на бок, и наружу из него неуправляемо вырвался мучительный болезненный, не стон даже, выдох.
– Мама… – просипел Вадим. Странно так, не своим голосом, нет. А чьим же тогда?..
Мама расплакалась, спряталась в тонкой дрожащей ладошке, чтобы Вадим её слёз не видел, другой осторожно по волосам сына гладила, по лицу, по плечу. Всхлипывала, тихо выла сквозь пальцы, жмурилась, а солёные капли градом катились из глаз. Жутко так и горько. Страшнее ни до, ни после он ничего не слышал и не видел.
– С возвращением, Вадим, – спокойно произнёс Фрей, стоявший рядом с мамой, чуть подёрнув губами в подобии улыбки. Вышло тяжко и тошно.
– Что… что со мной?.. – еле слышно протянул Вадим. – Где я?..
– Ты выжил, сынок, – срывающийся голос мамы, её дрожащие руки на лбу Вадима.
– Папа, где?..
– Ты выжил, – не переставая плакать, повторяла мама, словно не слышала вопроса сына. – Ты выжил, Вадим.