Сцена третья «Двадцать лет спустя». Мужчина – мать страхов своего закулисья, он тайно мечтает разродиться. «Сама ты во всем виновата! А я что? Я ничего!» – просидев в мешке лет двадцать, он выпрыгивает из него и бегом бежать от горбатой женщины. Он уходит, если что-то угрожает его спокойному сидению в мешке или его живот лопнет от страха и обид и тогда тоже надо бежать уже от разоблачения. Роль провалилась.
Конечно, бывает и по-другому, когда мужчина и женщина идут вместе рука об руку, преодолевая трудности, а потом умирают в один день.
В моем выброшенном мешке, оставшемся за красной чертой, муж-алкоголик и пара любовников. В моей семье было много алкоголиков. Конечно, они не из тех, что валяются под забором. Они держат лицо и соблюдают приличия. Все пили. И мой отец, и дедушка по отцу. Такими же были отец и дедушка мужа, и все родственники матери – братья и сестры. Только отец матери был другим. Он писал стихи и рассказы, отправлял их в Москву, а ему отвечали, что надо учиться. Возможно, поэтому я приехала сюда и погрязла в образованиях.
Еще в моей семье у всех «виноградные» ноги, переходящие по наследству из поколения в поколение. Бабушка передала их маме, мама – брату, а я просто еще маленькая. Мама предлагала не сомневаться, что после двадцати и у меня будут вместо ног фиолетовые столбы, обвитые «изабеллой». Ноги-виноградины. Я ненавидела их, но со смирением ждала своей участи. Как-то раз передо мной забрезжил лучик надежды. Он светил с бабушкиной кровати, на которой лежали ноги моей тети, вальяжные, совершенно голые, загорелые и абсолютно гладкие. «Этого не может быть», – я рассматривала их из своего угла и пыталась найти хоть какой-то изъян. Бугорок, прыщик, складочку, синячок, волосинку. Нет! Ничего такого! Ни единого дефекта… Было лето, но я все равно зажмурила глаза и загадала желание, чтобы и у меня были такие. Не знаю, что случилось. То ли я была в своей семье подкидышем, то ли Дед Мороз услышал мое желание, но виноградины не появлялись. Мне исполнилось пятнадцать, потом двадцать, потом двадцать пять, потом бойфренд моей подруги случайно коснулся моей ноги, и это прикосновение поразило его. Друзья поженились. У них родилась девочка, потом мальчик, потом они купили машину, телевизор и холодильник, но он никак не мог забыть случайного столкновения с моей ногой.
Живу на Академической. Крошечная квартирка, в которой все совмещено: кухня с прихожей, туалет с ванной, спальня с гостиной. Но зато потолок до неба, французское окно, синие обои со звездами, ночник в виде желтого месяца и детская подвесная кровать. Мне нравится спать под потолком. Рядом шумит Ленинский, у меня утренние и вечерние пробежки на Воробьевы горы. Красота! Обожаю московские проспекты, есть в них что-то грандиозное. Выходя на один из них ранним утром, когда вокруг разливаются желтые солнечные лучи, в лицо дует ветер, и в руке стаканчик кофе, когда все вокруг очень деловые спешат на работу, и я часть этой жизни, чувствую себя счастливой.
У меня отличная работа, я в поисках своей второй половины, потому что без нее я ненастоящий человек, недоделанный какой-то, а может быть, ребро. Я очень люблю работу, мужчин, и чтобы все было красиво: работа – интеллектуальная, мужчина – высокий, стройный и широкоплечий. Юля говорит, что мы с ней обе дуры, так как любим самих мужчин, а не то, что они могут нам дать – квартиры, машины, бриллианты.
Здравствуй, Вовочка № 2! Скрипач и золотой медалист, в свои двадцать с хвостиком он имел перспективную должность, квартиру, машину и даже жену. Она равнодушно смотрела со свадебного фото на первую внебрачную ночь своего мужа. Когда солнце осветило уютную комнату с белым ковром и серебристым телевизором, на меня посмотрело счастливое личико в светлых кудряшках и белой фате, а Вовочка отводил глаза. Я подумала, что надо срочно убираться, мое влагалище сильно напачкало в его идеальной жизни. Впрочем, неудивительно. Оно мне не нравилось со второго класса из-за месячных и историй об аборте, рассказанных матерью, которая тыкала в себя какой-то проволокой, залила кровью ванну, и ее увезли в неотложку. Папа пришел ее навестить, принес нарезной батон и пачку маргарина. Мама, увидев это долго плакала. Из-за аборта мне не было страшно, но из-за батона я очень разозлилась и возненавидела отца и свое влагалище. В отличие от меня, оно относилось ко мне хорошо. Пыталось исправить ситуацию, доставляя мне удовольствие. Наверное, хотело сказать, что не такое уж и плохое.
Я сразу решила расстаться с Вовочкой, но это не получилось даже спустя много лет. Назвать это влюбленностью, словом, журчащим, как горный родник, я не могла. Чувства, много лет закупоренные внутри, вырвались наружу, как грязная жижа в глотке дьявола. Они выплеснулись как буря. Как безумие. Как буря безумия.
Мне снились змеи, кишащие под кожей. Там, где они ползли, кожа бугрилась. Поднимаясь по ногам и рукам вверх, они выползали из шеи, я смотрела, как извиваются вокруг их черные блестящие тела.
Успокоением был офис крупной консалтинговой компании, где я работала и каждое утро наслаждалась запахом кофе, перемешанным с ароматом мужского одеколона. Меня держал в рамках отлично скроенный темно-синий костюм. Но стоило снять его и остаться один на один со своим телом, одолевали дрожь и ужас. Было так страшно, что казалось, вот-вот умру, кричала, боролась с приступами удушья, которые называла любовью. Это были моменты ощущения себя половиной человека, отрезанной от него тупым ножом и выброшенной на помойку. За три свидания с Вовочкой № 2, а их было всего три, сквозь меня проходило какое-то вызывающее зависимость вещество, я не могла и часа без него находиться, без мужчины, которого почти не знала, даже не могла вспомнить его лица.
Сегодня за обедом я всех насмешила. Сделала заказ и решила выкурить сигарету. Глубоко затянулась, выпустила в лица коллег серое облачко и подумала: «Зачем я курю?» Ответа, не нашла. Вдруг вижу, заходят два принца, хотят присесть, но фыркают, что накурено и уходят. «Черт, зачем я курю, ведь не хочу же?» – думаю я. А вслух говорю: «Почему пост не запрещает курение?» Коллеги мне хором: «Запрещает!» Я такая: «Да? Все!!! Больше не курю!» И целую сигарету затушила. Все грохнули от смеха. Мораль – мне может запретить что-либо только Бог, ну и Мужчина. Хотя Мужчина – это и есть Бог.
А я результат восьмой беременности. Первые семь закончились абортами, но эта была особенной. Ее спокойное течение ясно указало моей матери на необходимость родить. Сначала меня назвали в честь бабушки, умершей во время войны от туберкулеза. Через двадцать два дня отец открыл дверь, протянул матери свидетельство о рождении и сказал: «Посмотри, как зовут твою дочь!» – затем смял в кулаке пачку «Беломора» и больше никогда не курил. Наверное, он любил меня как-то по-своему, даже не заметил восьмимесячный живот, появившийся к окончанию восьмого класса. Без конца орал на мать, иногда бил кулаком в лицо. Я мечтала о добром папе и о любви, которую никак не могла получить. Удивлялась, когда обнаруживала таких пап у своих подруг. Будучи взрослой, часто видела сон, где девочкой подглядывала за отцом в дверную щель. Он стоял с голым торсом и напевал песенку себе под нос. У него квадратные скулы и кожа коричневая, как шашлык. Его огромная рука взбивает кисточкой белую пенку в маленькой чашечке. На кухне мама так делала безе. «По-французски, это поцелуй», – говорила она. Папа кладет пену на свои шашлычные щеки и тоже взбивает. Мне кажется, что на них пекутся белые воздушные пирожные. Я изо всех сил сдерживаю смех, но у меня ничего не получается. Он открывает дверь и делает безе на ее щеках.
В четыре года я пять раз в день меняла платья, потом мы с соседом играли с больницу в темной комнате. От его прикосновений я теряла голову, попадая в облако наслаждения. В семь обнаружила на своем белье красные пятна и подумала, что умираю. Болезнь тщательно скрывала. О школе помню мало. В третьем классе мужик с фотоаппаратом поставил меня к стенду с названием «Календарь природы и труда». Я не хотела, отказывалась, так как волосы были не прибраны и платье помято, но он и слушать не хотел: поставил и сфотографировал. А когда отдал фотографию, я разочаровалась, но ничуть не удивилась этому, чувствуя себя совершенной замарашкой. Мой школьный фартук всегда был в пятнах, на колготках дыры. Школьная медсестра однажды спросила меня: «У тебя нет мамы?»
Мама у меня была, но в первом классе я чуть не убила ее. Солнечным утром мы играли в догонялки. Я, мама и солнечные зайчики. Прыгали и бегали по квартире долго-долго. Потом мама убежала на кухню, закрыла дверь и крепко прижала ее, чтобы я не могла ее поймать. А я хотела обязательно это сделать, толкала дверь изо всех сил. Иногда мне удавалось немного приоткрыть ее, и видеть маму в щелочку. Она выглядывала и дразнила меня, а я толкала дверь все сильнее, сильнее, сильнее. Достать маму не получалось и тогда я изо всей силы стукнула по ней. Дверь была стеклянная, а у мамы «виноградные» ноги.
– Да что же ты делае-е-е-е-е-е-шь! – закричала она.
Дверь распахнулась, мама лежала на полу в луже крови. Очнулась я в школе, в углу около раздевалки. Ко мне подошла какая-то женщина и сказала: «Не бойся, мама не умрет».
В четырнадцать влюбилась в одноклассника и вместе с ним переступила порог темной комнаты, где время и мысли остановились, и мою память кто-то стер ластиком, как слабые линии простого карандаша. Назад я вернулась беременной. Через три месяца моего сына случайно обнаружила гинеколог, приняв за опухоль. Медицинская комиссия качала головами, рекомендуя его удалить. А я не понимала, чего они парятся, ведь рожать дело обычное. И я рожу и воспитаю. Через шесть месяцев, вопреки желаниям докторов, в родильной палате раздался крик моего сына. Я родила его в полнолуние, не издав не единого звука, чем приятно удивила акушеров. Весть о его чудесном появлении мигом разнеслась по больнице и откликнулась эхом в поликлинике. Терапевты, окулисты и невропатологи бежали по коридорам, чтобы посмотреть на нас. Пока хирург зашивал разорванную промежность, я видела над собой десятки восхищенных глаз в белых масках.
– Кого хотела-то? – спрашивал один.
– Да никого она не хотела, – отвечал другой.
– Ну ладно! Будет сына воспитывать!
И они все радовались, что все хорошо обошлось, и верили в меня. Я тоже в себя верила. У меня есть сын и я буду его воспитывать. Зарегистрировать союз выпускников восьмого класса законным браком удивленная работница ЗАГСа отказалась, сказав: «Мы детей не расписываем». Малыш был усыновлен собственным отцом, который через семь месяцев ушел выгулять собаку, вернувшуюся с прогулки в одиночестве.
Я мечтала о маме, красиво одетой и на каблуках. Сама хотела быть очень красивой, выйти замуж и красить ногти. Гладкие ноги я получила, но в целом считала себя уродиной. О том, что это не так, узнала случайно, получив письмо от незнакомой женщины: «Здравствуйте! Хочу выразить вам свою симпатию. Я училась с вами в одной школе. Вы были самой красивой девочкой-старшеклассницей».
Свою жизнь провожу в поисках оргазмов. Только так я чувствую себя живой. В детстве объектом моей любви была статуя Венеры из «Приключений капитана Врунгеля». Я ждала этот мультфильм вечером, потом его повторения на следующий день, чтобы оказаться в белом тумане. Если не считать этих впечатлений, то мое детство как личное дело – совокупность документов и стандартных фотографий: в первом классе, в третьем, в выпускном, на паспорт. Эмоционально окрашенных сюжетов оно не содержит.
Дальше жила как зверь, на инстинктах. Кормила грудью, гуляла, укладывала спать. Постоянно плакала, казалось, что умерла. Ничего не чувствовала, все забывала. На людях теряла дар речи. Пришла на собеседование и села на стул. Директор задала вопрос. Я смотрела на нее и молчала. Зная ответы, не могла их произнести. Мудрая женщина отнеслась с пониманием, даже трепетно. Она еще что-то спросила. Спокойно, бережно. Я молчала. Было очень стыдно, я ощущала, как стыд отпечатался на глазах, и от этого сделалось еще стыднее. Меня словно парализовало, потому что можно было встать и уйти, но я не могла встать. Сидела и смотрела, как мне задают вопросы. Это продолжалось минут десять, в конце концов руководитель сказала: «Можете идти». Слова прозвучали как разрешение на снятие паралича. Я встала и ушла. Дома мама спросила, почему я молчала. Она сказала, что, если бы я хоть что-то произнесла, хотя бы свое имя, она сразу приняла бы меня на работу, потому что у меня такое прекрасное лицо, что каждый кто смотрит на него отдыхает. Вместо ответа я молчала. Мечтала снова стать живой, как раньше. Хотела что-то почувствовать. И почувствовала, через три года, случайно оказавшись с парнем в темной комнате. Это «что-то», пришедшее на жалкие несколько минут чувство жизни, лишило меня покоя.
Продолжаю культурную программу. Фестиваль французского джаза в «Апельсине». Про джаз говорить не хочется, потому что звук дерьмовый, да и губную гармошку, которой было много до безумия, я просто не люблю. Джаз для меня – это что-то камерное и чистое, а здесь грязь и отдельные любители джаза неприятно удивляют. Точнее, опровергают мою гипотезу насчет мужчин. Ну, видимо, чтобы я их не слишком идеализировала. Сидят двое мужчин, таких с виду интеллигентных, в галстуках, с портфелями и в очках. Они даже не особо вписываются в атмосферу клуба. Народу тьма. Один из интеллигентов отлучается к бару. И за это время его место занимает какая-то женщина. И что вы думаете, сделал наш джентльмен, когда вернулся? Правильно! Попросил женщину встать. Премилое зрелище!
А не почитать ли мне Шницлера? Даже обидно за него стало после театра «Эрмитаж». Чтобы реабилитировать автора смотрю «С широко закрытыми глазами». Фильм хороший, но Круз не тянет. Читаю «Траум новелле». Скупаю собрание сочинений Ницше и Бодлера. Я Скорпион – непреодолимое желание перемен. Меня нельзя загнать в рамки заранее продуманного течения жизни. Ненавижу банальность и предсказуемость. Это скучно, хочется уйти или просто заснуть.
Во сне еду в автобусе. Безумно красивый азиат соблазняет меня. Я чувствую его прикосновения, одежда пропадает, и я лежу у его ног голая. Он лезет в карман за оружием. Хочет меня убить, но мне не страшно. Достает малюсенький пистолет, но я его отбираю. Тогда он вынимает огромный кинжал, но он снова у меня. «Не выйдет», – думаю я, беру его под руку, и мы идем вперед. Мне хорошо, потому что сны, приснившиеся одиннадцатого числа, сбываются в течение одиннадцати дней и ведут к радости.
Это мой первый московский сон. Раньше мне никогда ничего не снилось, а здесь посещали ужасы. Змеи, голоса, холодные прикосновения. Именно тогда я стала осознавать себя во сне, ничего более жуткого и представить не могу. Лежа в своей теплой подвесной постели, вижу, как из пространства комнаты ко мне тянутся руки. Много, три или четыре пары. Они хватают меня. Я чувствую на своей коже их ледяные прикосновения и щипки. Я отбиваюсь, но никак не могу отбиться. Сон повторился три раза с перерывом в несколько дней и через неделю сбылся.
Я, как обычно, слонялась по Тверской, от кафе к бару, от магазина к магазину. Домой возвращалась не поздно, в районе одиннадцати. Поднялась из метро, на Академической еще светло, людно. Лето, теплота, в животе булькают пузырьки шампанского. И вдруг с улицы Ульянова мне навстречу вырулил божественно красивый и совершенно голый парень. Шел спокойно, не торопясь, словно так и надо. Прохожие не обращали на него никакого внимания. Я подстроилась под них и тоже «не обратила», еле сдержалась, чтобы не развернуться и не пойти за ним и выследить, узнать, кто он, откуда и куда идет. Ах, лучше бы я это сделала. Сдержав порывы и повернув на Ульянова, я удивилась, что она совершенно пуста. Только мои каблуки стучат по асфальту. За несколько метров до дома на дороге появился черный автомобиль с черными окнами и остановился передо мной метрах в десяти. Я смотрю на него, ведь смотреть-то больше некуда, а из него выпрыгивает плечистый брюнет и идет ко мне. На нем черные джинсы и футболка, в руке черный пистолет, на лице черная маска. Я думаю: «Что за херня? Кино что ли снимают?» Остановилась как вкопанная, но не от страха, а от удивления. Происходящие «съемки» вызвали у меня жуткий интерес.
«Сумку или убью!» – скомандовал он. Я отвернулась, мол, не отдам сумку. Во-первых, это кино, а во-вторых, в ней вся моя жизнь – фотоаппарат, косметика, деньги на квартиру, толстая-толстая пачка мелкими купюрами и главное телефон, подарок он «Нокия» за отличную работу, в котором сейчас десятки интимных фото. Не отдам! «Сумку давай!» – он выстрелил в густой куст за моей спиной и вцепился мне в руку. Она была ледяной и неестественно белой на фоне этой темной истории. Мне стало холодно. Я смотрела, как черная фигура с моей сумкой под мышкой запрыгнула в черную машину и покатилась по черной дороге куда-то к Ленинскому.