И хотя господин Орлов совершенно ни у кого не вызывал доверия, что, в общем-то, было свойственно всем этим, инвестиционного образа мыслей людям, где единственным, чем они не могли похвастаться, потому что не имели этого у себя в наличие, так это доверительностью отношений с окружающим миром, где даже и к самому себе часто не было никакого доверия («Слабохарактерный и малохольный ты, Гриша, – обращался к примеру один из этих инвесторов к самому себе, – ведь дашь же слабину, если тебя в не трезвом виде о чём-то попросит девушка, сама сладость и желание. И не сомневаюсь в этом. – Всегда честен с самим собой этот Гриша, вынужденный признать в себе всю эту слабохарактерность»), всё же в таком деле, как инвестирование, нужно быть чуть-чуть ипохондриком и нельзя быть в чём-то до конца уверенным. Ну а то, что к Орлову нет никакого доверия, то это из той же пьесы.
Так что вполне вероятно, что на этот раз Орлов не от делать нечего нагнетает на них не уверенности и проявляет пессимизм, что ему всегда было свойственно, а для всего этого пессимизма есть все свои основания быть – вон какая во всём финансовом мире стагнация и все ведущие финансисты, скрепя зубы начинают признавать, что прежняя система финансового сосуществования идёт к своему слому и у них не осталось уже никаких инструментов, чтобы как-то повлиять на волатильность рынков и выйти в плюс. В общем, все упёрлись в невидимую стену и не знают, что дальше делать. А может у Орлова есть какой-то инсайд, о котором он так по своей глупости проболтался. И всем сейчас впору думать не о своих прибылях, а о том, как бы сохранить то, что у них есть и на чёрный день отложено в домашних и банковских хранилищах.
Ну а как только эта мысль пришла в голову всем этим инвесторам, людям всегда очень отзывчивым к разным страхам и опасностям для своего благосостояния (они все были отчасти параноиками), то тут-то их мысль заработала в этом направлении своей подготовленности к этому катастрофическому событию и своему спасению.
– Золота по моим расчётам на первое время должно хватить. – Быстро сообразил на счёт возможных катаклизмов на рынках и глобальных катастроф в человеческом плане всё тот же Гриша, человек с большим воображением и хитростью мышления насчёт своего спасения на этом и на том свете. Где для спасения на этом свете он больше рассчитывал на свои вложения в физические ценности, а на том свете он рассчитывал на свои обширные связи, которыми он обзавёлся на этом свете. А так как он никогда не клал яйца в одну корзину, а это в его случае значило, что он на всякое своё попадание в будущем рассчитывал, то он обзавёлся связями из разных слоёв человеческой жизни. Так что попади он в рай или ад, то и там, и там, у него будут знакомые, кто за него слово замолвит перед теми, кто там всё за всех решает.
– И что вы, Григорий Пантелеймонович, можете за себя сказать? – обратится к нему с вопросом Пётр из небесной канцелярии, пытаясь путём невинного слова подловить Гришку на его гордыне и самолюбии. А Гришка ещё в чистилище навёл справки у людей знающих, что здесь как и почём. И Гришка само собой не ловится на эту ловушку, и он с видом человека ко всему готового, смиренно говорит. – А что я могу о себе сказать, кроме одной нелепости. А вы, если вам это насущно нужно знать, пойдите и спросите у людей здесь уже определённых своим благочестием, проявленным ими при земной жизни, что я за человек такой. И достоин ли я райской жизни.
Ну а Пётр, конечно, всяких людей и людишек на своём посту повидал, и знает все их хитрости и на что они готовы, чтобы попасть в рай (на самую подлость и обман). И Пётр крепко так посмотрел на Гришку, и многозначительно ему так сказал. – А мы спросим. Думаете, что не спросим. – А Гришка молчит и ничего не отвечает, понимая, что этот придирчивый ко всякому греху в тебе и погрешности Пётр, – как будто и сам без греха сюды попал, – только и ждёт от него ответных возражений. Ну а Пётр, видя, насколько тёрт этот калач Гришка, заходит с другой стороны к нему. – И кто за вас слово может замолвить, а может быть и во всеуслышание заявить?
Ну а Гришка для виду немного подумал и с долей преждевременной расслабленности (что поделать, Гришка часто заносчив и поспешен) ему говорит. – Знаете, я не буду собой выказывать затруднения для жизни людей простых, а сразу обращусь взглядом в сторону того, кому на роду было написано не быть равнодушным к человечеству человеком. Позовите папу Григория, моего тёзку.
А Пётр, всё это услышав и не пойми от кого, на мгновение и дар речи потерял. Ведь он самый первый из списка пап папа, и он всех наперечёт пап знает, так как сам их в списках на этот престол утверждает, – бытует такое утверждение среди вот таких пап, – и ему как-то неслыханно слышать, что у пап есть мирские дела с каким-то мирянином, хоть и претендующим на место в раю. А за такое его панибратство с папой, где он посмел оттесать его тёзкой и вовсе убить его мало (но за такие дела преследуются в раю и поэтому такие методы приведения в чувства ослушников не приветствуются). И понятно, что Пётр тут начинает выдумывать всякие препоны для Гришки, вознамерившегося такие вещи заявлять. И Пётр хитро так, через прищур глаз посмотрел на Гришку и спрашивает его. – А какого такого папу Григория вам позвать?
А Гришка и не понимает в чём тут заминка, видя во всём этом препирательстве Петра его язвительный и привередливый характер. Я, мол, пострадал за это место на небесах, а всему этому люду, для того чтобы попасть сюда, теперь и ничего делать в особенности и не нужно. Не пакости по большому, и в общем, всего этого достаточно, чтобы тебя наверху, в раю, ждали. Вот он и старается максимально осложнить проход в рай людей, всю свою жизнь старавшихся не навредить человечеству, не слезая со своего дивана, испытывая тяготы такого своего местожительства, глядя с утра до ночи телевизор.
– Самого последнего. – Заявляет Гришка. И тут же ловит на себе полный радости взгляд Петра, как понимается Гришкой, ничего ему хорошего не сулящий. Что сейчас же им и выяснилось. При этом в такой словесной подробности, что Гришка охренел от такой иезуитской хитроумности этого Петра (а то, что Гришке на ум начали приходить такие им неизвестного качества слова, то всё объяснимо тем, что с кем пару минут пообщаешься, то этой гадости от него и наберёшься).
– А разве вам неизвестно, – чуть ли неоткрыто усмехается этот Пётр, – а скорей неизвестно, чем известно, – делает он оговорку и озвучивает то, что хотел сказать, – что последний, по вашим словам, Григорий, Григорий XVIII, не есть папа, а он признан за антипапу. – И Пётр на этих словах не удержался оттого, чтобы с победоносным видом посмотреть на Гришку. А Гришка, охреневший от такого бюрократизма небесной канцелярии, готовой на всякие несусветные выдумки, чтобы не допустить человека заслужившего своё место в раю до своего места, – они вообще охренели тут от безнаказанности, для них уже папа не папа, а какой-то антипапа, – в сердцах плюнул под ноги Петру и решил пойти прямиком в ад, где, скорей всего, таких препон для попадания туда нет.
Но как ошибался Гришка, уверовав в открытость для каждой заблудшей души этого адского места, где по его наивности думалось, нет всей этой бюрократии и можно быть откровенно честным со всеми. А там, как им по прибытии в это смрадное даже на входе место выясняется, ждёт точно такой формализм при встрече, бюрократический взгляд и не пойми кого на входе, и даже обращённые к нему вопросы несут в себе всю ту же содержательную направленность и внутреннюю демагогию.
– Значит, решили, Григорий Пантелеймонович, что вам у нас самое место? – интересуется этот чёрт в очках на входе. А Гришка и не собирается кривить душой и врать, когда он можно сказать, оказался у последней черты. И ему желается быть во всём откровенным. – Это не я решил, – заявляет Гришка и кивнув головой вверх, добавляет, – это им так посчиталось проще.
– Вот как! – с долей удивления сказанул чёрт в очках, переведя свой взгляд с верху на Гришку. – И что их в вас не устроило? – интересуется чёрт в очках.
– Моя внутренняя конституция и знания. – Откровенно заявляет Гришка.
– Знания?! – опять удивляется чёрт в очках. С чем и спрашивает Гришку. – И что это за такие знания, что вас не берут в рай?
– Да знаю я всё про их богадельню, – заявляет Гришка, – ну и заодно людей из рода пап, которые как вдруг выясняется, и не папы вовсе, а какие-то антипапы. – Ну и понятно, что чёрт в очках смущён всеми этими заявлениями и знаниями таких выдающихся людей этим Гришкой, с виду и образом мыслей вроде как для их места самый подходящий, но как тут выясняется, имеющий в себе червоточину, не дающую ему полностью морального права требовать для себя беспрепятственного прохождения в их обитель греха. И чёрт в очках говорит: «Одну секунду», и скрывается за внутренними дверьми его кабинета, где и велось это собеседование с Гришкой.
Ну а Гришка и не сомневается в том, что вновь будет обманут. И не только во времени, но и в надеждах. Что так и произошло, когда этот чёрт в очках вернулся в кабинет не через секунду, а где-то через полчаса, в сопровождении странного типа с козлиной бородкой и при рогах.
– Вы, Григорий Пантелеймонович, наверное, уже догадались, кто я? – совершенно для Гришки непонятливо улыбаясь и вот таким образом настаивая на своей знакомости, заявляет этот тип с бородкой. А Гришка, ни смотря на то, что этот тип ему кажется своей физиономией знакомым, и понятия никакого не имеет, кто он таков. А вот так признавать его за человека ему знакомого, с кем он, может быть, состоит в приятельских отношениях, Гришка не привык и не собирается делать.
– Сатир, что ли? – Гришка своим вопрошанием прямо коробит всё лицо в оспинах этого типа с бородкой. Но он, тем не менее, сдерживается от переполнившего его возмущения с помощью наступа своей ноги на ногу этому чёрту в очках, в момент заткнувшегося в своей улыбке.
– Я вижу, что вы, Григорий Пантелеймонович, человек пытливого склада ума. Что для нашего хозяйства самое то. Но ваши попутные знания всех этих знаковых людей, не дают нам права губить в нашей глубинке ваши перспективы на будущее. И по нашему душевному измышлению, мы приняли решение, отправить вас назад, в свет. – Гнусно улыбаясь в лицо Гришке, заявляет этот гражданин неизвестной для Гришки конструкции. Отчего в Гришке, так уставшего с долгой дороги и в ногах, – а то, что он летел под горочку, нисколько не умаляет его трудности в преодолении этого пути, – озлилось всё внутри на этого гражданина бюрократического мироустройства. Для которого сердечного признания и слова мало, а ему поди что нужно предоставить на каждый свой грех справку на бланке строгой отчётности, и чтобы там была круглая, а никакая другая печать.
И в Гришке всё так возмутилось на этого гражданина бюрократической наружности (все они козлы), что он подскочил с места с кулаками наготове и заорал. – Ах ты, формалист чёртов?! Да я тебе сейчас покажу, где раки зимуют. – И только он так возник против бюрократизма и проволочек, как, раз, и он опять в кабинете небесной канцелярии, перед лицом всё того же Петра, явно не ожидавшего его вновь увидеть и оттого чуть не упавшего со своего стула.
А Гришка хоть и взлетел так для себя неожиданно и стремительно обратно, на этот раз не растерялся. И он, прежде чем, огорошить Петра своим заявлением: «Чё, не ждал?!», сообразил заглянуть в лежащие перед ним бумаги. Где многое для себя, за других людей, и в частности за этого Орлова и понял – чтобы попасть в эти небесные чертоги, нужно быть званым. А почему так это решил Гришка, то всё очень просто. Он на лежащем перед Петром листке прочитал: «Андрей первозванный». А как только он это прочитал, то его пробило этим догадливым озарением. А также ещё тем, что этот Орлов, типа Андрей первозванный, судя по его имени, определённо что-то такое знаковое знает, что его приведёт сюда, в эти небесные чертоги в скором времени, а вот всех остальных, будет и не пойми что ждать. Так что нужно к нему прислушаться и постараться из него выудить эту необходимую для понимания будущего информацию.
Правда, Гришке, а точнее Григорию Пантелеймоновичу, совершенно не удаётся сосредоточиться на своём внимании к Орлову, а всё потому, что он человек увлекающийся, и если ему в голову какая-то мысль зашла, то он пока с ней не разберётся, то ему сложно быть внимательным. Ну а сейчас он занялся подготовкой к своему спасению. Где на пути к нему сделан только первый шаг: прикуплено на первое время золота два пуда. А этого, по разумению Гришки, явно недостаточно, чтобы спастись и прокормиться, когда в этом апокалиптическом будущем, которое им всем тут предрекает Орлов, нет чётких критериев истины, то есть не установлена система ценностей и непонятно будет, что почём торгуется.
– Надо будет закатать побольше банок с разносолами, а не губу, как привык. – Остановился на этой мысли Гришка, вдруг вспомнив свою докапиталистическую молодость, где он не был ещё настолько оторван от земной жизни и ещё что-то делал руками, а не жил в расчёте на чужой ручной труд и глупость человеческую. И Гришка в этот момент откровенности позволил себе самокритику, чего он давно по отношению к себе не позволял. – Только они в трудные времена и спасут, а не какая-то валюта, и не пойми со временем, что это за слово такое. Хм. – Усмехнулся про себя Гришка и, вдруг наткнувшись на обращённый в свою сторону потный взгляд банкира Немировича, человека невыносимого во всём для Григория Пантелеймоновича, терпеть не могущего людей с потными взглядами и мыслями на тебя и твою действительность, закипел в его адрес злобными мыслями.
– Закатал губу, – глядя на Немировича, злобно ему в мыслях ответил Гришка в ответ на его предложение, немыслимое для тех условий своего пребывания (апокалипсиса), в которых себя сейчас мыслил Гришка, – мильон мне предлагать за банку закатки. А вот это ты видел! – было сунул дулю под нос Немировича Гришка, но быстро одёрнул руку, видя в раскрытом рту Немировича агрессию против его дули, где он намеревался откусить ему палец совсем не со зла, а от голода.
А это всё ещё больше укрепило Гришку в решимости сегодня же взяться за это дело, закрутки банок с разносолами.
А в кабинете между тем идёт своё мысленное движение. Где Иван Павлович обратился со своим мнением к Орлову.
– Хочешь сказать, что твоя зевота не просто рефлекторный дыхательный акт, а это некая причина, созданная из неких внутренних соображений природной сущности сегодняшней ситуации. И она посредством тебя отправленная в мир, через цепь взаимосвязанных явлений приведёт какую часть мира, а может и весь мир к некоему знаковому событию. Здесь зевнулось, а на другой стороне земного шара откликнулось. – С долей иронии в лице и словах, вопросил Иван Павлович. А Орлову не только не смешно в ответ, а он совершенно не видит, над чем тут можно иронизировать.
– Как минимум, это не исключается человеческой природой и существующим миростроением. – С полной серьёзностью во всём себе заявляет Орлов. И все его слушают и при этом его слова не вызывают недоверие, а ему почему-то хочется верить. – И отчего-то фигуральная аналогия с чиханием на одной стороне земного шара и ответный насморк у всей планеты, у вас никогда не вызывала желание иронизировать. А ведь между тем, вы, откликнувшись на этот мой посыл, сами запустили эту цепь неотвратимости. И теперь, чтобы вы не делали, её невозможно остановить, пока она не дойдёт до своего следствия и замкнёт свой круг.
– И чего нам всем ждать от вашего зевка? – интересуется Иван Павлович, как всеми понимается, до чего же упрямый и упёртый тип. Его Орлов так обстоятельно, с прямыми доказательствами пугает, а ему хоть бы хны, и он не ведётся на все эти его посылы. – Знамение ему подавай. – Догадались многие из находящихся в кабинете людей, зная консервативность мышления Ивана Павловича, которая, бывало, дорого им стоила, когда он отказывался прислушиваться к современным веяньем в деле монетарной политики.
– Я уж как-нибудь, по старинке обойдусь, вкладываясь в золото, – совершенно никого не боясь и, не стесняясь, Иван Павлович смело так не скрывал своего ретроградства, – а все эти слепые трасты и офшоры оставьте для себя.