А что спрашивается, есть знамение в их финансовом мире? Это, если не инсайд, то что-то вроде этого. Где лицом, продающим, а может из мстительных, справедливого характера побуждений выдающим вам эту информацию, является не кто-то изнутри той самоорганизации людей, которая влияет на курс и движение рынков, – либо к схлопыванию, либо к их разрастанию, – а этим лицом может быть и не лицо вовсе, а какая-то внешняя управляющая этим миром структура, та же природа, которая с помощью своих знаковых сигналов (тайфунов там или землетрясений) предупреждает человечество о таком надвигающемся природном катаклизме, от которого уж точно никуда не спрячешься в этом полным людей городе, а уж насчёт функционирования всех этих бирж и рынков, точно не стоит заводить речь на время вдруг разбушевавшегося всемирного потопа, или землетрясения. А может и до того времени, пока люди вновь для себя не придумают увлекательное для себя занятие по перемещению материальных средств с помощью нарисованных бумажек.
– Чего ждать? – многозначительно так переспрашивает Орлов. Затем с видом человека много знающего и столь же много скрывающего, обводит взглядом присутствующих в кабинете людей. Где он на некоторых лицах делает фиксируемые всеми остановки, что немедленно вызывает у всех, в том числе у того человека, на ком остановился взгляд Орлова, вопросы: «Что, чёрт возьми, он в нём (во мне) увидел?». После чего Орлов оставляет этого человека в глубоком на свой счёт заблуждении, – что, чёрт возьми, я о себе знаю такого, что может представлять для всех огромный интерес, – и в итоге добирается до Ивана Павловича.
– Отклика. – Заявляет Орлов. Чего само собой недостаточно для всех здесь находящихся людей, и они ждут от Орлова объяснений.
– Может поясните. – Интересуется Иван Павлович, сейчас выступающий общим рупором всех здесь находящихся людей.
– Отчего же не пояснить, поясню. – Говорит Орлов. – Человек во всём реакционен, от слова рефлексия. И его зевота, есть всего лишь его рефлексия на некие внешние обстоятельства. А вот на какие, то если вы пораскинете своими мозгами, то в момент сообразите. – И, хотя Орлов в этом своём заявлении, можно предположить людьми без задней мысли мыслящими, предположил у людей находящихся здесь, в кабинете, наличие мозгов и значит ума, а людьми не так поверхностно мыслящими было предположено совсем другое, – он, падла, на что тут намекает, – никого из них не устроил этот ответ Орлова, и не пойми с какой стати, понадеявшегося на их изобретательность ума. Нет уж, если хочешь что-то сказать, то доводи до ума свою мысль, а иначе мы имеем полное право тебя понять, как нам заблагорассудится.
И Орлов видимо сообразил, с какой придирчивой публикой он имеет дело, раз он взялся за объяснение своих слов. – Человек перенасытился информацией до такой степени, что ему до отупения стало скучно. Вот он и начал так неприкаянно себя мыслить, зевая на всё в этом мире. И чтобы вернуть его обратно в себя, а он несомненно оторвался от самого себя и реальной жизни, всё больше пребывая в виртуальном, иллюзорном мире демагогии, его нужно обратно приземлить. Иллюзия живёт ровно до того момента, пока её считают реальностью. А для этого нужно вернуть в прежнее ценностное значение, ни в коем случае не потребительство, а материальность этого мира. Что это значит? Скажу в общем. Человеку нужно вернуть физический контакт с реалиями мира, что давно утрачено им. Где между человеком и действительностью сооружено столько прокладок в виде информационных манипуляторов в психологическом и джойстиков в физическом плане. И тогда только человек сможет вновь себя обрести в настоящем своём качестве. Что, надо признать, невозможно сложно сделать в настоящее время, когда настоящий человек этого времени убеждён в такой своей человеческой значимости, где он вершина пищевой и цифровой цепочки. И поэтому нужно принимать кардинальные меры для переустройства на свой счёт человеческой мысли. Нужна шоковая терапия, где бы человек убедился в том, как он на самом деле жалок и ничтожен перед лицом реальности. А иначе, когда наступят смутные времена, – а к этому неотвратимому событию всё и идёт, – человечество, пребывающее в своём иллюзорном мире, оторванном от реальности, опять не будет готово к будущему. – На этом Орлов поставил точку и обратно сел на свой стул, с которого он подскочил во время этого своего эмоционального высказывания. Ну а сев обратно на свой стул, он театрально упёрся локтями рук об стол, на которые в свою очередь он упёрся головой, которую он обхватил своими руками, и в таком виде стал всем вокруг действовать на нервы.
– Что он всем этим хочет сказать?! – закипели в мыслях все вокруг люди, в тревоге за себя глядя на этого подлеца Орлова, всегда так ловко умеющего вогнать их в страх и в ступор своего и его непонимания. Он тут всякого им наговорит, а им потом сиди и ломай голову над всем им сказанным. А пренебрегать им сказанным никто не осмеливается. А всё потому, что Орлов хоть и порядочная скотина, но его прогнозы на будущее часто сбывались. А не иметь это в виду, как минимум, не предусмотрительно.
И как ожидалось Орловым, поглядывающим по сторонам из-под своего наклонного и ручного прикрытия, то все эти господа вокруг, принялись ломать голову над всем им сказанным, пытаясь выскоблить оттуда крупицы истины. Как из катренов Нострадамуса, его современники пытались для себя выудить свои предначертания, а наши современники подогнать произошедшие исторические события под них, так и эти люди с капиталами, кто в своих действиях как бы ориентировался на финансовую аналитику, тогда как на самом деле, на самое что ни на есть прогнозирование, где вместо гадалки с картами им гадает не на кофейной гуще и не на картах, а на графиках финансовой турбулентности рынков, человек при дорогом костюме и бабочке на сорочке из аглицкой мануфактуры, пытались из этого нагромождения смыслов и слов выяснить, что всех их и рынки ждёт.
– Значит, нужно вкладываться в реальный сектор экономики. – Мигом сообразил банкир Немирович.
– Виртуальное богатство уже не столь прибыльно, несмотря на хорошие темпы роста. Физическое богатство, хоть и не столь прибыльно, но оно ощутимо растёт в цене, давая реальное осознание ценности жизни. – Решил Григорий Пантелеймонович вкладываться по-крупному в реальный сектор экономики.
– Иллюзия живёт лишь до того самого момента, пока человек её считает реальностью. Хм, интересно. – Задумался Иван Павлович. – Принимаемые человеком вещи за ценности, до того лишь момента ценны или говоря нашим финансовым языком, ликвидны, пока они человеком так воспринимаются. И многое для него ценно лишь из его иллюзорной блажи. И рассей эту его иллюзию, хотя бы на тоже искусство, что уж точно искусственно и иллюзорно в двойне, то всё это искусство и ценности особой не будет представлять для человека. – На этом моменте Иван Павлович посмотрел на Орлова, а затем перевёл свой взгляд в сторону окна, из которого виды, конечно, открывались потрясающие ваше сознание, особенно, если вы боитесь высоты птичьего полёта, но не это главное, что можно и увидел в это, на всю стенку окно, Иван Павлович. А, имея воображение и целеустремлённость, как у Ивана Павловича, можно было увидеть нечто очень далёкое, и не только в пространственном плане, а скажем так, в плане перспектив, то есть в будущем времени.
Где, к примеру, в одной из самых знаковых художественных галерей, наряду с картинами, под авторством известных всем знатокам искусств, коллекционерам при деньгах и художественным экспертам художников, вдруг появляется полотно совершенно никому неизвестного художника. При озвучивании имени которого, первое, что в голове возникает спросить, так это: Кто это такой? И он что, рисовать умеет?
– Как видите? – последует ответ агента, представляющего этого художника, ещё даже живого, и его, только по его заверению, высокохудожественное полотно. И как спрашивается, ему можно поверить, если он лицо заинтересованное и тому подобное.
И, понятно, что никто не собирается на это смотреть без своего знакомого искусствоведа, кто насквозь видит все эти картины из современности или же выдающих себя за раритет прошлого, а также самих этих художников, выдающих себя за кого только ни попади, и гениев и Веласкесов, но только не тех, кем они на самом деле являются. Так что на этом разговор закончен и до следующей встречи, к примеру, до того времени, когда представляемый вами художник трагически погибнет. И уж тогда, когда будет ясно, что он больше ничего не нарисует, а это как оказывается, дорого стоит и высоко ценится в художественном мире, милости прошу в нашу художественную галерею.
Но на это раз видимо вышло из ряда вон недоразумение, где наряду с признанными во всём мире художниками, была вывешена картина вот такого непризнанного и никому неизвестного художника, который поди, что господи, ещё жив живёхонек и ещё не умер.
И ладно бы она была повешена где-нибудь в сторонке, ближе к запасному выходу, под лестницей, – это, может быть, хозяин галереи за небольшое вспоможение продвигает в люди амбициозного миллионщика, решившего покорить мир художественного искусства, – но эта, так себе картина, заняла чуть ли не самое центровое место в галерее. Где справа от него была помещена в своей неприкрытой голытьбе Венера Веласкеса, что во времена возрождения не считалось неприкрытой правдой и вызовом существующим порядкам и поистрепавшейся в аморальности морали, а слева, само собой в том же притягивающим восхищённые взгляды виде, та самая Даная, одного крайне известного Рэмбо…? Нет, …ранта.
И тут без вопросов самого возмутительного и интригующего характера мимо этой центральной картины не пройдёшь. – Какого хрена здесь делает этот мужик косоглазый? – А как только этот вопрос во весь голос вопрошающего и посмотревшего на эту центральную картину проговорится, то к нему сперва придёт понимание того, что эта разносторонность во взглядах этого изображённого на картине мужика, выраженная художественным приёмом портретиста через косоглазость, вполне себе к месту и что только так и должен изображаться мужик, с бесхитростностью в себе и взглядах вокруг, когда он оказывается в непосредственной близи и посередине между двух голых баб.
А как только коллекционер различных дорогих художеств, а может на его месте окажется самый обычный зритель для такого рода галерей, новоиспечённый миллионщик со своей пышной во всём подругой, перед которой он решил выпендриться вот таким высокохудожественным образом и заодно подать заявку на включение себя в эксклюзивный клуб ценителей искусства и прожигателей в своей эксклюзивности жизни, узрит насколько не глуп сей даже не художник, а исполнитель всех этих художеств, то он пальцем руки, на котором надет перстень с огромным брильянтом, подзовёт к себе местного искусствоведа и поинтересуется у него, сколько эта мазня стоит.
А как только он узнает не сопоставимую с его разумением сумму стоимости этой картины, которую за неё запрашивает этот неизвестный никому малевальщик, то он, этот малевальщик, может быть, в первый раз получит для себя заслуженное именование: «Вот это художник! Вау».
– А я-то ещё за обычного простофилю принял этого художественного типа, а он вон какая сволочь. – Уже не с прежней снисходительностью посмотрел новоиспечённый богатей на эту картину, сперва вызвавшую у него столько благостных эмоций, коими он не преминул поделиться со своей титулованной на многих конкурсах красоты спутницей, перед которой он не хотел почему-то ударить в грязь своей отъевшейся физиономией, и оттого выказывал себя таким большим ценителем искусств, чуть ли не эстетом.
И хотя это у него получалось не слишком вразумительно, со своей природной самобытностью, настоянной совсем на другой культуре, само собой не возрождения, а с самого рождения он какой есть взрождённый, это нисколько не мешало его спутнице, Пелагее Армандовне, мисс одного вселенского конкурса, отчего местные галеристы часто путали куда нужно смотреть, восхищаться своим спутником, Емельяном Лоскутовым.
И когда Емельян Лоскутов, обнаружив эту картину перед собой, громко заметил своей спутнице: «А этот мужик совсем не дурак, хоть и кажется», то Пелагея Армандовна заливистым смехом полностью поддержала Емельяна в этом. Правда не без того, чтобы не проявить женское коварство и не поинтересоваться у Емельяна, а чтобы он делал в таком же случае, окажись прямо сейчас с другой от него стороны обнажённая дама.
Емельян же человек со своей прямотой и не такой хитростный, как мужик с картины, и он как только услышал от Пелагеи такую возможность нахождения с той стороны от него, куда он сейчас не смотрит, такого открытого качества дамы, то сразу же заинтересовался и обернулся в указанную сторону. Но там ничего обещанного Пелагеей им не встретилось, и он несколько озадаченный насчёт Пелагеи Армандовны, позволяющей себя так обманывать его ожидания, смотрит на неё с суровым взглядом и делает ей замечание.
– Нет там никакой неприкрытой бабы, Пелагея Армандовна. И я даже не могу понять, для чего вы всё это сейчас придумали. – Чуть ли не процедил в зубы всё это Емельян, изрядно напугав Пелагею Армандовну, вдруг понявшую, что она слишком далеко зашла в своих предположениях насчёт умственного потенциала Емельяна. И теперь ей нужно было срочно сообразить, чем сгладить это недовольство в глазах и разумении Емельяна.
– Так я про ту, на которую пялится этот мужик с картины. – Пелагея Армандовна умело переводит стрелки на Данаю с картины, и Емельян, посмотрев на неё, сплюнул и своей всё загребущей рукой убедил Пелагею Армандовну в том, что он её точно не променяет на всякую крашенную тётку. – Тем более ты прекрасно знаешь, что я не люблю баб при теле. – Заметил Пелагее Армандовне Емельян, выпуская из своих рук некоторые мягкие подробности Пелагеи Армандовны, которая она перед собой напоказ никогда не выставляет, что не мешает встреченным ею прохожим видеть их во всех своих подробностях, но только сзади.
А между тем Емельян пребывает в некотором умственном затруднении, после того как услышал озвученную искусствоведом сумму стоимости этой картины. Ведь ему, если честно, то и даром не нужны все эти картины, даже если их будут ему навязывать в качестве бонуса к какой-нибудь настоящей покупке. Но он уже во всеуслышание, – а вокруг уж слишком скоро собрались как раз те люди из того клуба, в чьём содействии по признанию себя за человека, достойного внимания и принятия в первые дома Лондона он был заинтересован, – и тоном подразумевающим наличие желание её купить, проявил свой интерес к ней. И теперь отступать от намерения её купить было делом почти что невозможным, если только не проявить знания и толк в искусстве, чего у Емельяна отродясь не было по причине его самобытности, или же нужно будет всем вокруг продемонстрировать свой характер. А вот последнего у него не занимать.
– М-да. – Многозначительно так сказал Емельян, а сам в этот момент принялся оглядываться по сторонам на предмет понимания того, кто его тут окружает. А окружают его, как Емельяном сейчас выяснилось, самые достойные люди, всё сплошь коллекционеры, видные авторитеты в мире искусства и само собой сэры. Где ближе всех к нему оказался самый привередливый и придирчивый к новоиспечённым миллионщикам, стремящимся к признанию и легитимизации себя среди аристократии старого света, сэр Гарольд Дендервильский, само собой герцог и по одной из бастарских линий, претендент на королевский престол.
– Месье Емельян, – с первых же своих слов, сэр Гарольд, названный за свой одутловатый вид Емельяном сэром Компотом, проявил свою предвзятость к Емельяну, и тем самым покоробив его слух. Где он Емельяна видимо на дух не переносил (он пах не тем парфюмом, который имеет хождение на том острове, где проживает этот придирчивый сэр Компот), и оттого не только не спешил, а не считал за благо для своего местожительства принимать Емельяна за соотечественника, хоть и пришлого. А так как сэр Компот (так он и будет называться из-за своей привередливости к людям другого умственного мироустройства) терпеть не мог в особенной для себя невозможности различных месье, то он и оформил Емельяна через это месье.
– Я не мог не заметить, что вы более чем выразили свою заинтересованность в этой картине. Так что же вас в ней так привлекло? – с отточенной до изысканности плотоядной улыбкой спросил сэр Компот Емельяна. У которого при виде всего этого отточенного ханжества сэра Компота только руки чешутся и ничего больше не думается, как только их почесать об эту улыбку сэра Компота.
– А вот скажите, сэр Компот (прозвучало, конечно, сэр Гарольд, но Емельян так этого сэра ценил, что в его не йоркширском выговоре, так и проскальзывали эти компотные нотки), – повернувшись к сэру Компоту, обратился к нему Емельян, хороший товарищ, хоть и коммерсант с некоторых пор, но уж точно не месье, кого он вообще не понимает, – что было использовано для создания этого картинного шедевра?