Я прижал записку обломком кирпича, который пришлось ещё поискать в этой благоустроенной зоне, разделся и нерешительно направился к мосткам. В голове бились бессмертные строки:
Трусы и рубашка лежат на песке. Никто не плывет по опасной реке.
Я решил мужественным кролем заплыть на середину, а там, как Мартин Иден, занырнуть на невозвратную глубину. Если же глубина пруда окажется недостаточной, я могу плыть под водой до тех пор, пока не захлебнусь. То есть, выражаясь языком милицейских протоколов, моя смерть наступит в результате асфиксии.
Я пружинисто оттолкнулся от нагретых мостков, следя за тем, чтобы руки были сведены над головой, а носочки красиво оттянуты. «Жаль, что меня никто не видел», – сказал мой внутренний голос в тот момент, когда бутылочно-мутная вода забурлила вокруг, навстречу ударил донный холод, и плавки, соскользнув с моих бедер, уплыли в водную пучину. Отправляясь топиться, я забыл как следует подтянуть резинку на трусах.
Со мною произошло самое неприятное, что могло случиться с самоубийцей-эстетом. Его (то есть, моя) гибель лишилась трагического ореола, как я лишился трусов. Сегодня же, ближе к вечеру, когда меня наконец выловят и бросят на клеенку для обозрения репортеров, мое посиневшее тело будут снимать так и этак с самых уродливых ракурсов, а молоденькие журналистки будут хихикать в кулачок, исподтишка толкая друг друга и указывая взглядом на мой позорно сморщившийся стручок. Зная замашки этой дотошной братии, можно было не сомневаться в том, что мое срамное изображение в этот же день появится на экранах телевизоров, а на следующий – в газетах.
Я нырнул и стал шарить по илистому дну, пока хватило дыхания, но не нашел ничего, кроме нескольких ракушек. Не знаю, как у Мартина Идена, а у меня хватило мОчи совсем не надолго – секунд на тридцать. Я подплыл отдохнуть к мосткам и с досадой заметил, что на пляже располагаются первые посетители: полная моложавая женщина в закрытом голубом купальнике и её жилистый муж примерно моего возраста. Дама расстилала люминисцентное покрывало с тигром, выбирая наилучшее положение лежбища относительно солнца, а муж устанавливал желто-голубой зонт на раздвижном штативе. «Так вот как выглядели последние люди на этой планете, которых увидел Мартин», – подумал я словами романа и яростно оттолкнулся в воду, пока не кончились остатки решимости.
Во время второго погружения я увидел на дне что-то блестящее и поднял монету достоинством десять рублей с белой середкой и желтым рифленым ободком. На этой юбилейной монете был изображен Юрий Алексеевич Гагарин в скафандре. Совершенно очевидно, что монета была не потеряна владельцем, а брошена на счастье. На мое. Я снова подплыл к мосткам и положил денежку на край, чтобы воспользоваться, если мне успеют сделать искусственное дыхание. Дело в том, что, отправляясь на самоубийство, я совершенно не учел сценарий моего случайного спасения и взял деньги на маршрутку только в один конец.
И вот, при третьем погружении, со мной едва не произошла беда. От непредвиденных препятствий я психанул и стал шарить по дну до тех пор, пока совсем не кончилось терпение. Для того, чтобы подняться на поверхность, мне надо было по крайней мере пять секунд, но воздуха у меня не осталось и на секунду.
Спазматически вбирая горлом вакуум и барахтаясь всеми конечностями, я рванулся к белому свету, который тускло просвечивал сквозь бесконечную зеленую толщу воды, с ревом вырвался наружу и порядком нахлебался. Когда же, откашливаясь и содрогаясь от ужаса, я подплыл к берегу, то первым делом обнаружил мои плавки, пузырящиеся в прозрачном мелководье.
Затем я поднял голову и увидел две самые великолепные, длинные и гладкие ноги, какие только способно создать эротическое воображение – ноги Аманды. Ожившая кукла, покрытая средиземноморским загаром, с цепочкой на щиколотке и сияющими браслетами на татуированных младенческих ручках, обутая в высочайшие пробковые платформы и одетая во что-то минимальное и белое, сидела на корточках, сверкала стерильным гипюровым бельем и кормила уток крошками булочки.
Перехватив мой взгляд, кукла безмятежно улыбнулась, одернула юбочку и сказала своим ясным голоском:
– Никогда ещё не видела, чтобы так долго ныряли.
Виляя попой, прекрасный оборотень взбежал на плотину. Я на коленях пополз за трусами. Жизнь понемногу налаживалась.
ТрусЫ делают человека гражданином. Вместе с плавками я вновь обрел здравомыслие. «Зачем мне убивать себя самому? – рассуждал я. – Эту неприятную обязанность за меня выполнят специалисты». К тому же, мимолетное виденье натолкнуло меня на интересную идейку.
Если я, профессиональный оператор машинного доения, чуть не спутал Аманду с девушкой на пруду, так неужели их различат тупоумные Какаяны? Незнакомке только останется приложить для этого минимум артистических способностей. А мне разыскать незнакомку и подменить ею Аманду. Но как?
Наныкинская дива, конечно, была профессиональной красавицей. Неважно, где она зарабатывала на белье: в модельном агентстве, стриптизе или на эстраде – такие особы живут в отдельном ночном мирке, не имеющем сообщения с дневным миром трудящихся. Вдруг я хлопнул себя по лбу с таким звонким шлепком, что гражданка с тележкой, напоминающей пулемет «Максим», отсела от меня на другое сиденье автобуса. Ведь среди славной плеяды воспитанников велосипедной секции был человек, который знал о наемных девушках города все! Его звали Филипп Писистратов.
Писистратов был владельцем собственной студии по производству эротики, порнографии и высокохудожественной продукции, воспевающей красоты женского тела. Перед его раскаленным объективом промелькнули десятки тысяч ягодиц и грудей. И при этом он, почетный гражданин города, пользовался у современников непререкаемым моральным авторитетом. Поговаривали, что он ни разу не совокупился ни с одним из тел, изображенных на его фотополотнах.
Филипп не были ни уродом, ни педерастом. В своем неизменном смокинге с бабочкой, с гишпанской бородкой и скрещенными на груди руками, он напоминал этакого импрессиониста. Такие мэтры местного значения обычно куда как ловки пудрить дурочкам мозги напускным шиком и добиваться своего. И Филипп добивался – не секса, а дела. Его профессиональная репутация зиждилась на том, что с ним спокойно можно было оставить в студии несовершеннолетнюю дочь или новую жену и получить обратно нетронутой, с комплектом снимков «ню» для конкурса «Мисс Очарование». Однажды я откровенно спросил Филиппа, неужели у него никогда не возникало соблазна завалить одну из этих бесстыжих кобыл, которые пасутся у него целыми табунами? Неужели они его не домогаются?
– Конечно, домогаются, – ответил Писистратов, поправляя перед зеркалом бабочку. – Но если я поимею хоть одну из малых сих, то и остальные будут думать, что со мною можно расплатиться натурой.
Визитная карточка Писистратова была испещрена званиями и регалиями: почетный гражданин Перми, академик почетной академии изобразительных искусств и естественных наук Российской Федерации, действительный член союза художников, дизайнеров и кинематографистов, кандидат филологических наук… В Долине Бедных, чуть поодаль от дворца Какаяна, возвышался его вычурный четырехэтажный замок красного кирпича с вывеской «Студия Филиппа Писистратова. Фото и видео», Он парился в сауне с сильными мира сего: Ахавом Какаяном, чемпионом по борьбе без правил Гамзатханом Гамзатхановым, мэром Трусовым… Он был настоящий трудоголик, работал по двенадцать часов в сутки и уже заработал первый инсульт. Но снимал он паршиво.
Девушки на его фотографиях принимали такие пошлые, жеманные позы, что не могли ни восхитить, ни возбудить. Если верить рекламному буклету Филиппа, то в его архиве хранилось более миллиона фотографий голых женщин, но я, при всей своей эротомании, не хотел бы получить в подарок ни одной из них. Когда я рассматривал эту пошлятину на стенах его студии, мне казалось, что Писистратов ненавидит женщин больше всего на свете и мстит им за низость. Даже матрешки «Плейбоя» с их пластмассовыми арбузами казались одухотворенными Мадоннами рядом с натурщицами Писистратова – в жизни резвыми потаскушками.
Но эта продукция пользовалась огромным спросом. Иначе откуда дворец?
Писистратов усадил меня перед экраном своего роскошного компьютера и открыл банк женщин, начиная с семидесятых годов прошлого века, а сам вернулся к работе, не прерываемой ни на секунду. Он ладил свет для съемок старшеклассницы, которая раздевалась за ширмой, и беседовал с её моложавой мамашей, стоявшей у него над душой.
Я тактично уткнулся в экран, ловя волнующие шорохи за ширмой и тревожный голос любящей родительницы. Рискуя наткнуться на фото собственной жены в дезабилье, я просмотрел всего несколько месяцев, а у меня уже мельтешило перед глазами от шарообразных грудей и ядреных ягодиц, нелепых изгибов и вульгарных примас. Моей красавицы здесь не было, или коварный Филипп изуродовал её до неузнаваемости. Если же эта девушка и завалялась среди тысяч ей подобных, то найти её здесь было не легче, чем рядового Иванова в русской армии. Ведь девушек, выставляющих себя на позорище, было никак не меньше, чем солдат в настоящей дивизии, все они были разные, почти не повторялись и маршировали бесконечными шеренгами на коммерческий убой. Откуда они берутся в таких количествах? Куда исчезают с витрины жизни, отыграв свою короткую роль? Вот подлый фокус природы.
Писистратов пытался нейтрализовать мамашу ангельским терпением психотерапевта. Она, однако, ещё томилась сомнениями. Ведь её дочь почти никуда не ходила, и у неё не было подруг, кроме бдительной матери. Знаете, бывают такие матроны, оттеняющие своими увядшими прелестями идущую рядом новенькую копию, из тех, которым говорят: «Вы прямо как две сестры», а сами думают: «Хоть бы ты провалилась сквозь землю, мегера». Но они, как сторожевые собаки, не покидают своего сокровища ни на секунду, чтобы им, не дай Бог, кто-нибудь не насладился.
– Ты же сама у меня пробовалась, когда была в её поре, – токовал Писистратов. – Ну и что, покусал я тебя?
– Что ты, Филечка, – жеманничала мать. – Я бы, может, и хотела, чтобы ты меня укусил, но ты был непреклонен.
– Так в чем же дело? Неужели ты думаешь, что я обижу твоего ангелочка, если не покусился даже на тебя?
Подыгрывая Писистратову, я игриво обернулся на мамашу и не пожалел, потому что в этот момент из-за ширмы выпорхнула её гибкая дочурка в ажурном белье.
– Вау! – вырвалось у меня.
Моё чересчур искреннее восхищение не укрылось от надсмотрщицы.
– Кто этот мужчина? – неприязненно справилась она.
– Это мой ассистент. Без него сеанс невозможен, – убедительно сказал Писистратов.
После этих слов матушка была вынуждена смириться с моим присутствием, а я наблюдал за съемками без всякого смущения, как равноправный участник творческого процесса.
Для того, чтобы убедить Тому (так звали мать очаровательной школьницы) в абсолютном целомудрии эротического искусства, Филипп предложил ей остаться в студии. У него, как известно, не было никаких секретов, а Нателле (так звали девушку) будет легче расслабиться при маме, с которой она никогда не расставалась и даже вместе спала.
Сначала Писистратов заставлял Нателлу садиться на диван, барахтать в воздухе ногами и ползать по полу, не снимая сбруи. Девушка, показавшаяся мне восхитительной с первого взгляда, мгновенно оцепенела и стала неуклюжей, так что неловко было смотреть. Она уже вызывала не романтические иллюзии, а досаду, мне хотелось набросить на неё телогрейку и вытолкать взашей. Но Писистратов работал и работал, с каждым щелчком аппарата ухудшая результат. И чем более страдальческий, вымученный вид принимала модель, тем более раскованным, азартным становился фотограф. Я бы сказал, что, в отличие от Нателлы, Писистратов был прекрасен. Усомниться в компетентности такого маэстро было невозможно.
– Теперь поработаем топлесс, – предложил Писистратов, надевая специальные подлокотники и наколенники, наподобие тех, в которых катаются на роликах. Я понял, что предыдущий раунд фотосессии был всего лишь разминкой.
– Не рановато без лифчика? – доброе лицо матери отвердело.
– Сорокалетнюю грудь она будет показывать врачу, – изрек Филипп. – А для того, чтобы девочке было проще, ты встанешь напротив неё зеркальным отражением и будешь раздеваться, как раздевалась передо мной в далекие восьмидесятые.
Писистратов включил томную музыку, мать и ночь стали раздеваться, а я отвернулся к экрану. Эта невыносимая сцена напоминала дезинфекцию в тифозном бараке.
– Соблазняем меня топлесс, – режиссировал Писистратов. – Нателла, у тебя есть знакомый мальчик, которого ты хотела бы соблазнить? Представь себе, что этот мальчик подглядывает за тобой в душе. А за Томой подглядывает Николай Басков. Вы прекрасны, вы гордитесь своим телом!
Филипп положил мне руку на плечо. Я с удивлением обнаружил, что натурщицы вихляются сами по себе – он и не думал их щелкать.
– Все на автомате, – шепотом пояснил он. И громко скомандовал:
– Медленно снимаем трусы!
Из дверцы за бархатной портьерой вразвалочку вышел мощный негр в кожаных плавках, с плеткой в руке. Этот парень иногда заходил в магазин «Нежность». Его звали Иван. Он учился в колледже изящных искусств и подрабатывал на дискотеках стриптизером. То есть, его настоящее африканское имя было гораздо интереснее, но для удобства он всегда представлялся: «Иван из Африки».
– Работаем с партнером а-ля труа, – объявил Писистратов. – Представьте себе, что вы соперницы. Вы обе хотите этого огромного негра и пытаетесь его соблазнить.
– Ма, я не буду с негром, – заныла Нателла.
– А чем прикажешь платить за твой колледж? – прикрикнула мать и с отвратительной улыбкой стала тереться щекой о кожаную выпуклость Ивана.
Я щелкнул мышкой и увидел свою красавицу на фото, свисающую с шеста наподобие курицы-гриль, нанизанной на вертел. Волосы девушки ниспадали на пол, лицо было искажено неестественной улыбкой перевернутого человека, но все же это несомненно была она – двойница Аманды.
– Серафима из Челябинска. Я тебе её подгоню, – пообещал из-за спины Писистратов.
Он тут же стал набирать телефон кукольной девушки, а я краем глаза увидел очередную сцену фотосессии. Все трое обнажились, негр Иван вилял бедрами, безуспешно пытаясь раскочегариться, а мама силком тянула руку хнычущей девчонки к его жутким причиндалам, словно к раскаленной сковороде.
– Алё. Серафима? Это дядя Филипп звОнит, – сказал Писистратов в трубку и подмигнул мне.
Несмотря на свою неземную красоту, Серафима оказалась простой уральской девкой из деревни Фер-Шампенуаз Челябинской области. Возможно, прапрабабушка Серафимы была умыкнута из покоренной Франции каким-нибудь уральским казаком, и в этом был секрет её изящества. Но манеры и запросы Серафимы были самые немудрящие, уральские.
– Меня Серафима зовут, можно Сим-Карта, – представилась она.
А затем сообщила, что минет в её интерпретации стоит триста пятьдесят рублей, один час любовных утех – вдвое больше, а целая ночь восторга – всего полторашку. Когда же я ответил, что пригласил её по другой части, она совсем растерялась, ибо ни с какими другими мужскими запросами пока не была знакома. Я предложил её чего-нибудь выпить. Она обрадовалась и попросила маленькую бутылочку импортного пива, чтобы не потолстеть. Сразу было видно, что она не привыкла к людской щедрости и рада хоть просто посидеть без физического труда.
Мы разговорились. Сим-Карта была студенткой колледжа культуры и искусств, где её научили ловко кувыркаться и лазать по шесту, прежде чем исключить за глупость. У бабушки в деревне Фер-Шампенуаз остался её ребеночек, прижитый от местного словесника в пятнадцать лет. Учитель, этот краевед, эстет и педофил, дал ей, так сказать, путевку в жизнь, приохотив к прекрасному. Сим-канрта с восторгом вспоминала свои школьные годы и занятия художественной самодеятельности, которые, в конце концов, довели учителя до тюрьмы.
Пол ребеночка не уточнялся. Сим-Карта его не видела почти четыре года, но регулярно высылала ему деньги от своих трудов и мечтала забрать к себе в город, когда купит жилье. Покупка собственной квартиры была идефиксом Серафимы, ради которого она даже отказывалась от группового отдыха в Египте за счет предприятия. Впрочем, ей нравилась её работа – как на сцене, так и вне её. Она считала, что делает полезное дело, и относилась к своим клиентам с пониманием. Среди них были люди достойные: священники, артисты, видные коррупционеры. На всякий случай я тут же уточнил, не приходилось ли ей ублажать некого Какаяна, но это имя ей ничего не говорило.