Панкратов
Чай Весна. Часть 2
Начало второй части
Коридоры дружбы
Когда о ком-то говорят, что он не мог понять, где находится, – это сегодня не удивляет. С такого ощущения у многих начинается каждая суббота, еще у некоторых – заодно и воскресенье, а кого-то даже в понедельник. Встречаются и такие, кто проживает с ним всю свою жизнь, и, что удивительно, проживает порой неплохо.
С Ракитским, когда он очнулся, случилось нечто пострашнее: он чувствовал, что не может определить, в каком положении, как он находится там, где, собственно, находится: стоит, лежит, висит на невидимых нитях, как кукла? В то же время, несмотря на отсутствие устойчивых координат, это не было похоже на невесомость – он не чувствовал, чтобы куда-то «плыл», переворачивался, или кружился вокруг собственной оси.
Чернота простиралась во все стороны от Ракитского – и это была не та темень, знакомая каждому, кто знает выражение «хоть выколи глаз».
Раздался громкий щелчок, и вспыхнул, обжигая яркостью, прожектор. В нескольких метрах от Ракитского буквально выплыл из небытия островок света. Едва увидев свет, он инстинктивно закрыл глаза – и вдруг все вспомнил.
Секиры. Пляж.
Безумное путешествие, прыжки по столбам над огненной бездной – удивление, страх, отчаяние.
Воспоминания о пережитом отваливались толстыми слоями штукатурки, летели ему на голову, пригибая к земле, и только под их тяжестью Ракитский понял, что он стоит.
Перед ним было помещение, похожее на студию, только очень странную студию, с выложенными, а вернее, кое-как разбросанными по полу листами ДСП, покрытыми известью и пылью. Потолка здесь и вовсе не было – подняв глаза, Ракитский увидел купол, как в маленьком планетарии. Купол по-прежнему оставался черным, света прожектора хватало лишь для того чтобы очертить отрезок пути, который, по всей видимости, предлагалось преодолеть Ракитскому. Путь вел к ветхому стулу возле прожектора. Рядом с ним, на грязном полу, стоял телефон – устаревшей модели, «из прошлого века»: красного цвета, с отверстиями для пальца в прозрачном пластмассовом диске – и цифрами от «0» до «9», с трубкой на толстом, скрученном в спираль проводе.
Искрами, звездочками, бенгальскими огнями замерцали-замелькали, шипя, по потолку-куполу пляшущие буквы:
«Энергии, потребляемой мужчиной за год…», – нестройная фраза перемещалась одновременно с нескольких сторон, стремясь пересечь саму себя. Буквы хаотически двигались, искрились при столкновении, но не смешивались, а плыли, отталкиваясь друг о друга, дальше, сохраняя видимую целостность фраз. А фразы все выползали с разных краев купола, удлиняясь, вытягиваясь наэлектризованными змейками.
«…Хватило бы на обогрев квартиры площадью в сто квадратных метров, – читал по слогам Ракитский, завороженный зрелищем. – В течение сорока пяти дней».
Фразы уходили в небытие, исчезали из поля зрения, сверкая на прощание уголками острых букв, и лишь одна – центральная – зависнув над самой его головой, несколько раз пропала и вновь энергично сверкнула, словно впечатываясь намертво в память. И только затем растворилась, оставив в глазах совсем мутную рябь. Но и та рассеялась, когда Ракитский потряс головой.
«Точно умер».
Он подошел к прожектору, стараясь не смотреть на яркий свет, и снял трубку телефона. В трубке были гудки. Ему вдруг захотелось крутануть диск – да с такой силой, что он ощутил это желание физически, заскрежетал зубами и рванулся к аппарату, едва не упав со стула. Схватив одной рукой корпус, резко привел в движение диск – набрав, конечно, «восьмерку», чтобы проверить, есть ли «выход в город». А в его случае – выход куда-нибудь… в мир, наверное. Не важно – выход отсюда. Ведь не навечно же он здесь, под куполом? «Не навечно» – ответила длинным гудком «восьмерка», а диск медленно, степенно вернулся в исходное положение – «на круг свой».
Он поднял глаза к потолку-куполу и ахнул: там, где совсем недавно сверкала острыми углами букв таинственная фраза, теперь плыли лица. Все они были знакомы – оставалось только вспомнить их и выбрать, кому позвонить.
Хотя номеров купол не предоставил, он понял: над ним что-то вроде справочника. «Но хотя бы за лица спасибо», – оценил Ракитский. И тут же почувствовал резкий укол в области груди. Он даже схватился за сердце – и выглядело это несколько смешно.
Его блуждавший по лицам взгляд наткнулся на лицо маленького ребенка – девочки. Он даже помнил, когда они делали этот снимок – празднуя последний Новый год, у елки. Девочка единственная среди всех этих стройных рядов улыбалась. Казалось, она была счастлива видеть его – даже здесь. «Ну конечно же! Дочь! – затрепетало сердце Ракитского. – Как я мог забыть?»
Вот кому нужно звонить в первую очередь! Он не помнил телефон жены – та зачем-то все время меняла номера – и уж тем более коллег, партнеров, всяких знакомых, друзей и подруг, полагаясь на записную книжку, доверяя памяти смартфона, чтобы не засорять свою. «Но должно быть исключение – и оно есть! – победно воскликнул Ракитский. – Оно нашлось!» Возле той же самой елки, где делали фото, он сам клал подарок для дочки: новый телефон. Он выучивал вместе с ней номер – по цифрам. Так и запомнил.
Ракитский помчался к красному аппарату и резко дернул трубку, едва не разорвав провод.
«Восемь, – шептал он. – Девятьсот…»
– Алло! – нетерпеливо и слегка раздраженно послышалось из трубки.
– Алло, – машинально повторил Ракитский. Это был совсем не голос ребенка. Говорила вполне взрослая девушка, может быть, старшеклассница, но никак не та его дочка, что с умилением распаковывала возле елки свой первый в жизни «серьезный» подарок. – Простите, – растерялся Ракитский. – Видимо, я ошибся номером.
– Пап, не начинай, – капризно ответила трубка. – Ничего ты не ошибся, что тебе нужно?
– Это ты… Но почему?.. – он замолчал, подбирая слова.
– Что почему? – в голосе вновь почувствовалось раздражение. – Па, или ты говоришь, чего хотел, или… я занята, как бы.
В трубке послышались чьи-то голоса, вдалеке звучала музыка, и еще было что-то… похожее на шум моря, плеск волн… Ракитский вновь вообразил себя на берегу, и странный человек в очках и панаме, всплыв в памяти, подмигнул ему.
– Я умер, – обреченно произнес Ракитский.
– Понятно, – вздохнул голос в трубке. – Разговор, значит, долгий? Па, а давай потом. Я просто…
– Доча! – отчаянно крикнул он. – Ты не понимаешь… Я в таком месте, отсюда… ну, не позвонишь больше. Я вообще не понимаю, где я. Я не понимаю ничего!
– Ну, вот и разберешься пока! – выпалила дочь. – Потом и поговорим. Последние теплые денечки, дай ты отдохнуть. Тем более, ты ж все равно умер, чего ты теперь… Не нуди.
– Ты… – начал Ракитский, собираясь с мыслями. – Ты понимаешь, что у меня ничего более важного, чем ты… всю жизнь… Как ты можешь?
– Да? – издевательски спросил голос. – А почему меня не было там, в доме?
– В каком доме? – оторопел Ракитский.
– Ну там, где монеты твои, договора – что, забыл, что ли?
Ракитский вспомнил горящий дом, в котором нашел жену, как пытался вывести… Монеты, конечно, там были… Но ведь монеты…
– Монеты – это наша жизнь, понимаешь? – крикнул он в трубку. – И договора. Они обеспечивали наше существование, благодаря только им… Как ты не понимаешь?
– Твое существование, – перебила дочь, – это твое богатство. Все твои ценности! Все, что тебе дорого. Ты что, не понял этого тогда?
– Да все я понял! – взорвался Ракитский. – А ты… когда же поймешь?!
– А я поняла, – ответила дочь, на сей раз невозмутимо, – что меня там не было.
– Так и хорошо, что тебя там не было! – воскликнул Ракитский. – Мало ли что могло случиться.
– Ну, ты чего пап, совсем не… – дочь разочарованно вздохнула. – Ладно, о вас, мертвых, или хорошо, или…
– Слушай! Я знаю, в это трудно поверить, но…
– Да ты поверь сам себе! – перебила дочь. – Что у тебя там было? Ценности? Какие там были ценности? Я там была? Нет. А брат был?! Тоже не было! А друзья твои сгорели там же? Нет! Хоть один? А ты знаешь хотя бы, где они? Когда ты вообще о них думал? Зато твоя кухня, посуда была там, больше ни хрена! Ну, ты задумайся вообще. Хотя чего я…
– Хватит! – резко прервал Ракитский. – Хватит уже! Брат с тобой там, нет?
– Я соединю. Жди на линии.
Ракитский бросил взгляд вверх, к куполу. На него смотрело лицо совсем еще маленького сынишки – годовалого ребенка. Тот, кажется, спал.
– Да, пап, – медленно произнес голос в трубке, и Ракитский почувствовал отстраненность, отчуждение – даже не в словах этих, в самой интонации, с которой они были произнесены. Или, скорее, в отсутствии интонации. Похоже, сын не был рад его слышать. Но он и не был раздражен, как сестра, не был тороплив. Ему было все равно, догадался Ракитский.
– Что-то случилось? – флегматично проговорил сын.
– Я умер.
– А, – безразлично ответили в трубке.
– Понятно, – все тем же медленным голосом произнес сын.
– Слушайте, вам что, всем безразлично? – с отчаянием в голосе спросил Ракитский.
– Нет, – все тот же спокойный голос. – Мне не безразлично. Просто понимаешь, пап… Ну, как бы это сказать…
– Ну что, что?
– У меня появилась девушка.
– И что? – не понял Ракитский.
– Ну как что, пап, – протянул сын, и впервые за разговор его голос дрогнул: в нем появилась эмоция. – У меня наконец появилась девушка. И я сейчас с ней, – голос сына вновь стал спокойным и медленным. – И мы бы хотели побыть вдвоем, ну ты ведь понимаешь…
– Нет! Ни черта я не понимаю. У тебя этих девушек будут еще сотни.
– Пап, – твердо ответил голос, – ты вспомни себя в моем возрасте. Какие сотни?
– А сколько тебе? – оторопело спросил Ракитский и покачал головой: по правде говоря, насчет сотен он погорячился.
– Ну, вот и узнаешь потом, – ухмыльнулся говорящий. – Ты это… звони, поболтаем. Но давай не сейчас, а?
– Но я умер! – вскричал Ракитский, цепляясь за последний аргумент. – Понимаешь, умер. Стальные секиры мне отрубили голову!
– Ну, тогда торопиться некуда! Все, на связи.
Ракитский в бессилии опустился на пол, склонился над сломанным стулом. Свет прожектора изменился: стал мягче и не так резал глаза, но что-то тревожное появилось в этом свете. Он мерцал, словно свеча, дрожащая на ветру. «Самое время гаснуть», – подумал Ракитский и почувствовал дрожь: заметно похолодало.
– У нас здесь перебои с электричеством, – раздался громкий голос, и Ракитский вскочил, рефлекторно схватив отломанную ножку стула. – Идеально не бывает нигде.
Из тьмы проступила фигура человека. Ракитский, как будто что-то вспомнив, неожиданно улыбнулся: он понял, кого увидит сейчас, и это был добрый знак. Значит, его путешествие не закончилось.
Но вышедший из тьмы человек меньше всего походил на ожидаемого. В свете прожектора Ракитский увидел мужчину своего возраста в строгом серебристом костюме, с галстуком. Мужчина был гладко выбрит, а волосы прилизаны. Прожектор «мигнул», и Ракитскому показалось, как сверкнули начищенные туфли вошедшего. Тот дружелюбно улыбался и протягивал руку.
– Я ведь знаю, кто вы, – ответил Ракитский, пожимая теплую и крепкую ладонь. – Вы – месяцы!
– Тебе понадобилось нас семеро, чтоб понять это, – произнес человек густым, бархатным голосом.
– Вы как из сказки, да?
– Не знаю, – рассмеялся человек в костюме. – Никогда не думал об этом.
– Живые месяцы, значит, – продолжил Ракитский. – Вот скажите мне, как это, месяцы? Вот вы же умный вроде человек. Приличный.
– Это для удобства.
– Для удобства? Тот, в панаме, был Август. А ты, значит, Сентябрь?
– Это все формальности, – отмахнулся человек в костюме. – Кому как не вам знать, что в мире их полно?
– Но я же… – растерялся Ракитский, – не в мире. Я в Лесу.
– А вы думаете, что на другой планете находитесь? Или в параллельной реальности? Вы просто приехали в лес. Разве вы этого не помните? Сели в автомобиль, включили музыку…
– Да, но…
– Не нужно ждать от меня откровений. Я отвечаю лишь за свой участок Леса.
– Вы хотя бы знаете, что вы всегда не вовремя? – вздохнул Ракитский. – Вы, месяцы? И ты, и те, что раньше?
– Я отвлек от чего-то важного? – спросил человек в костюме, насмешливо глядя на разбитый стул.
– Мне нужно звонить, – Ракитский растерянно развел руками. – Но я не знаю, кому… Я не помню номеров.
– В жизни никогда и ничего не случается вовремя, – медленно, растягивая каждое слово, сказал Сентябрь. – Ты никогда не готов встретить что-то достойно. Приходится действовать по обстоятельствам. Разве ж ты знал, что тебе придется умереть? И потом еще звонить? Да? – зачем-то спросил он и тут же сам ответил. – Не знал, конечно. А так бы – подготовился, номера выписал…
Он сложил руки на груди и прошелся взад-вперед под взглядом Ракитского.
– Но теперь ты растерян и не понимаешь, что делать. А делать ничего не нужно. Иногда, представляешь, бывает и такое? – Сентябрь рассмеялся. – Самое время думать. И вспоминать то, что ты никогда бы не вспомнил. Именно затем ты здесь. Видишь? – он обвел рукой вокруг. – Здесь нет ничего лишнего. Полная противоположность той жизни, к которой ты привык, – человек в костюме снова расхохотался. – Не правда ли?
– В моей жизни была ясность. И это самое главное. А здесь я ни черта не понимаю. Если вы хотите, чтобы я во что-то врубился, что-то осознал там, то нужно объяснять.
– Ну, ты даешь! – воскликнул человек в костюме. – Неужели ты думаешь, что все это было создано только затем, чтобы доказать что-то тебе? Ты серьезно?
– Я не знаю! – Ракитский сорвался на крик. – Не знаю! Не знаю! Что я здесь должен делать? Звонить? Я не помню телефон жены, ничей не помню. Да и зачем? На работу звонить – отсюда? Чтобы сказать, что умер? Родители сами… давно уже там… Дети… Вот только дочери номер помнил. Лучше бы не звонил. А куда? В службу психологической помощи?
– Номер знаешь? – лукаво прищурился Сентябрь.
– Пошел ты, – вяло ответил Ракитский.
Человек в костюме отреагировал немедленно: он помахал рукой и развернулся. Зашагал во тьму, постепенно в ней растворяясь.
– Подумай, – его голос тоже будто бы растворялся, становился тише. – Может быть, ты помнишь еще телефон. Может быть, ты вспомнишь…
Оставшись в тишине, Ракитский понял, что свет прожектора стал еще слабее, словно кто-то покрутил невидимый регулятор. Вспомнил, как в детстве ему подарили «волшебную лампу» – конечно же, в ней не было ничего волшебного, просто свет регулировался прикосновением руки. Лампа была пузатая, похожая на примус, и маленький Ракитский подолгу сидел возле нее, особенно долгими вечерами, если родители вдруг задерживались, лишь изредка решаясь прикоснуться, как к лампе Аладдина. А потом она сломалась, и исчезла из памяти.
Стоп – память Ракитского была готова уже выпустить лампу из цепких когтей вниз, в волны забвения, но что-то помешало. Это «что-то» находилось совсем рядом с лампой, и маленький Ракитский, завороженный мягко убывающим светом, бросал взгляд на этот предмет. Свет лампы вновь вспыхивал, и он уже знал, что сделает дальше. Он снимал трубку и слышал гудок.
Рядом с лампой стоял телефон – такой же, как здесь, с тем же диском, с толстым, вечно перекручивавшимся проводом. Только не красный. Его телефон был зеленого цвета – маленький Ракитский воображал, что у него единственный в мире такой телефон. И не исключено, что так и было.
Ему было куда позвонить. Оставалось лишь вспомнить номер. «Окей…», – выдохнул он, вновь уставившись в темный купол и вдруг его осенило.
– Окей, купол, – произнес он максимально серьезным голосом, со слабой, но единственной надеждой: вдруг сработает. – Как мне позвонить дедушке?
В вышине заклубился туман, отвоевывая у мрака все большее пространство – и захватив его, развернул объемную картину, будто бы снятую на старую пленку, с выцветшими цветами. По краям экрана струились клубы тумана и, наконец, изображение пришло в движение – то дернулась рука маленького мальчика Ракитского, прикоснувшегося к лампе. Загорелся волшебный свет, и мальчик снял трубку. Его палец потянулся к диску, и Ракитскому, согнувшемуся под куполом, захотелось рыдать.