Она знала, муж болен, и болезнь давно разъедает его изнутри. По Римскому праву, она могла бы развестись с ним, но, зная мстительный характер мужа, боялась, что он будет преследовать её, подобно лемуру[7], до конца её дней. А потому ждала, пока она станет единственной хозяйкой и дома, и школы гладиаторов. И тогда они будут вместе! Помпейцы не осудят её, слишком все любят гладиатора! Ему жителями Помпей уже несколько раз был дарован рудиус – деревянный меч – в знак освобождения, но он каждый раз отказывался от него! (Почему он отказывался от милости народа, Аврелия лишь догадывалась.)
Вот она добралась до главных улиц, где даже в такую безлунную ночь царит оживление: пьяные моряки и грузчики слоняются, ища развлечений, а продажные женщины, завывая, подобно волчицам, приглашают страждущих вкусить их любви. Аврелия ещё больше опустила покрывало на глаза и ускорила шаг.
Переходя улицу, она вдруг заметила, как тень на противоположной стороне, едва мелькнув в темноте, вновь прижалась к стене, замерла и была уже недвижима. Неужели за мной следят? Неужели муж? Аврелия было испугалась, но неожиданно едко усмехнулась:
– Следит? Он следит?! Я не получаю от него любви, но не ропщу, не поношу его имя, не вывешиваю на воротах знак, позорящий его достоинство! У меня над входом в дом красуется огромный фаллос, как и у тех матрон, что довольны своими мужьями! Так что ему ещё? Он должен понять и меня, и принять моё желание, мою тоску по наслаждениям, как неизбежное, если не в силах дать это сам – таково Римское право! Пусть следит!
И она с вызовом, даже сдёрнув покрывало с головы, вошла в школу гладиаторов.
– Пусть знает!
Сонный охранник, старый Маркус, получив от неё сестерций, провёл к каморке гладиатора, отворил массивный запор и, шамкая беззубым ртом, зашептал:
– После боя к нему… просились знатные матроны… даже жена… э-э… но тс-с-с… ведь сегодня такой бой был, такой бой, без права помилованья! Двадцать пар гладиаторов! Такой бой! – он приподнял скрюченный палец. – Но я знал, что вы придёте, потому берёг его силы для вас, госпожа!
– Спасибо, Маркус, – Аврелия не удержалась и в благодарность, что он не впустил наглых соперниц к любимому, дала старику ещё сестерций. – Закрой засов, да смотри, не открывай нас, пока не позову!
– Хорошо, добрая госпожа! Хорошо! Я буду как собака у ваших дверей!
– Кстати, а почему я не видела у входа пса?
Она удивлённо вскинула красивые бровки.
– Да я и не знаю… – старик равнодушно пожал сухенькими плечиками. – Куда-то делся, уже дня два его не видать… убежал…
– Странно! И у меня пес куда-то… даже к кормежке не пришел…
Её сердце вновь кольнуло в плохом предчувствии, и мозг заволновался: что-то здесь не так!
Но плохое предчувствие не задержалось, лишь только Аврелия увидела любимого – голос разума отступил, сердце всколыхнулось, и она бросилась к нему в объятия, оставив разум на потом! (В ожидании счастья женщины беспечны!)
Аврелия, откинув всякие страхи и сомнения, вошла в каморку гладиатора…
Мягкий свет свечи скользит по стенам застенчиво, скользит по влюбленным и смущается ещё больше – их страсть, их танец любви тихий, трепетный, наполненный неспешным наслаждением.
Силадус так нежен! Нежен. Но в нём есть и напор, и дикий взгляд, и желание, желание самого сильного гладиатора. Аврелии хочется продлевать сладостные мгновения бесконечно, доводить себя до исступления, до стонов всего тела. Хочется его всего: от волос, пахнущих ареной, до пальцев, что, казалось, могут сжимать лишь тяжелый меч, но в его руках, в его сильных руках она чувствует себя пушинкой.
Он нежен до безумия, её безумия! Она уносится к божественным высотам, к богам! Свеча то меркнет, то загорается вновь, и светящейся нитью выводит Аврелию из чувственного лабиринта.
Пить! Ей хочется пить! Глоток воды… и глоток ему… и вновь страстные объятия…
Он ласково разворачивает её, покрывает поцелуями шею, волосы (она дрожит всем телом). Он целует её влажную спинку (она судорожно запрокидывает голову)…
Она покоряется его тёплым губам, ласковым рукам, в трепетном волнении еле сдерживая сладострастный крик…
В предрассветной дымке догорала свеча, а сквозь крошечное оконце под самым потолком пробивался едва уловимый свет. Они потерялись во времени. Вот уже застучали тяжёлые засовы – это из соседних каморок выводят гладиаторов на ежедневные занятия.
Старик Маркус принёс влюбленным еды, вина, хитро подмигнул им, шамкнул беззубым ртом, удалился, закрывая дверь за собой на тяжёлый засов.
Вновь крепкие объятия. И Силадус, как волк, ненасытен, и Аврелия подобно волчице, и всё в этом мире опять теряет смысл…
– Постой, любимый, – ладошкой она остановила его пылкие губы, – скоро ты станешь свободным! И тогда весь город узнает, как я люблю тебя!
– Не боишься?! Не боишься взять в мужья меня, галла?
– Нет, любимый, – она провел по его волосам. Они струились у нее в руках легкими волнами, как лён, – какие у тебя волосы!
– Не боишься? – удивленно повторил он.
– Нет! С тобой я ничего не боюсь! Даже зависти богов!
Страшным громом боги прервали её глупые речи! А потом подземный толчок, да такой, что тяжёлые потолочные балки в каморке заходили ходуном, казалось, что земля сотряслась от ужасающих рыданий. В полутёмной каморке стало ещё темней – свеча упала, и неожиданно одна из стен хрустнула, точно свежеиспечённый хлеб – мелкие трещинки побежали по ней паутинками…
– Что это?! – Аврелия подскочила с ложа.
Силадус приподнялся, опёрся на руку, вслушался, но там, за окном, через мгновение всё стихло…
– Сегодня будет большое представление, возможно, это у них… что-то, там, на арене… – спокойно опускаясь на ложе, сказал смелый гладиатор.
– Но трещины! Балки! Я слышала… – не унималась Аврелия, страх заполнял её сознание, и женская интуиция уже не засыпала.
– Не волнуйся, любимая! Когда идёт представление… слоны или ещё что… мало ли… там всякое бывает. Иди лучше ко мне, – он потянул её за руку, привлёк к себе и, целуя пальчики, зашептал: – Ты так красива! Твое тело… ты словно Венера! Пальчики нежные, как у ребёнка, а кожа! – он целовал её, и, чуть отстраняясь, любовался мгновение, а насладившись красотой, вновь покрывал поцелуями руки, шею. – Какая у тебя кожа! Мрамор… Венера…
Новый страшный толчок прервал этот сладостный бред. Балки над их головами охнули, с потолка посыпалась штукатурка… Трещины на стене стали огромными! Теперь они оба насторожённо вслушивались…
Гул нарастал… Странный гул, протяжный, тревожный. Стены дрожали… слюда в небольшом оконце под потолком лопнула и рассыпалась… С улицы доносились вопли и отчаянные крики о помощи.
– Что это?!
– Землетрясение!!!
Они бросились к двери, но массивная дверь была заперта.
– Открой! – в отчаянье заколотила кулачками Аврелия по тяжелой двери. – Открой, Маркус, слышишь меня? Открой!
– Эй, Маркус, старый пёс, открывай! – стукнул кулаком в дверь Силадус. – Выпусти госпожу!
Но каково было их удивление, когда вместо скрипучего голоса Маркуса раздался властный голос её мужа!
– Что, ничтожная, испугалась? – выкрикнул он из-за закрытой двери. – Испугалась гнева богов, похотливая тварь! Точно Мессалина, натянула на голову покрывало и бегом – к кому! К ничтожному варвару! Галлу! Ты думала, я не узнаю? И стерплю? Нет! Я не император Клавдий, я не буду терпеть подобное! Тебе не знатной матроной быть, похотливая тварь, твоё место здесь! Вот и получай по заслугам! Ха-ха, боги услышали твои стенания! Останешься здесь! Навечно! Ха-ха!
Аврелию охватил ужас, слишком хорошо она знала его нрав.
– Прости меня! Прости! – взмолилась она. – Я плохая жена, но не оставляй меня здесь, прошу тебя! Открой засов! Пощади!
– Пощадить?! Ты просишь пощады у меня?! Нет! Проси милости у богов, может, сжалятся! А я не уйду отсюда, пока не увижу твоё мерзкое тело, разъедаемое червями, а если не издохнешь сама, то прикажу выставить тебя против двух секуторов[8]! Спроси своего галла, что они сделают с тобой под хохот толпы!
– Прошу тебя, открой, – шептала Аврелия, обливаясь слезами. – Прости меня! Прости…
Муж едко посмеивался над её слезами, что-то там шипел, выкрикивал, а она всё больше прислушивалась не к его голосу, а к тому, что происходило за стенами каморки со стороны улицы.
Всё наполнилось шумом, непонятным, неведомым, страшным! Аврелия подошла под оконце и от ужаса зажала рот руками…Что это? Душераздирающие вопли, треск падающих деревьев, скрежет балок над головой, а ещё… ещё что-то непонятное, жуткое, как шорох, словно кто-то невесомый ходил по крыше и мёл, мёл по ней железными прутиками… Что это?
Силадус подтянул сундук к оконцу и, дотянувшись до его нижнего края, выглянул… замер…
– Что?.. Что там? – Аврелия бросилась к нему, обняла его за ноги. – Что ты видишь?
– Я не знаю, – голос смелого гладиатора, самого сильного, был похож на голос ребёнка, что испугался в ночи лемура. – Там… там… я не знаю!.. Всё черно!.. Падает зола… Но это не зола! Это что-то другое… как дождь… только это не дождь… и не град!.. Это пепел!!!
Силадус сверху вниз посмотрел на любимую, страшная догадка промелькнула на его мертвецки бледном лице:
– Везувий!!! – прошептал он.
Аврелия в испуге закрыла лицо руками и заплакала.
– Я знала! Знала, боги накажут! Он прав: боги разгневаны на меня! О, как я не хочу умирать! Я так ещё молода! Я боюсь, боюсь!
Силадус склонился к ней, обнял, сжал её крепко, обхватил ручищами и, целуя волосы любимой, забормотал, словно убаюкивая дитя:
– Не бойся, милая! Не бойся! Не бойся смерти! Ожидание смерти страшней самой смерти, я это знаю! Что она есть – всего лишь миг, и ты на пути в вечность. Не бойся! Это не страшно! Не бойся… не бойся… не бойся…
Голос его был спокоен и нежен, Аврелия затихала…
Шорох на крыше усиливался, превращаясь в стремительную барабанную дробь!..
Аврелия прижималась к нему, а он всё сильней сжимал объятия…
– Не бойся, любимая, не бойся…
…Сверху рухнула тяжелая балка, погребя их под собой.
Какое-то время за дверью каморки корчился человек в предсмертных муках, ещё надеясь наказать влюбленных. В его воле – жить им или нет! В его воле – выставить её на посмешище толпы или пощадить! Но он опоздал – влюбленные вместе вошли в Вечность, а он?..
Он одинок и ничтожен – он давно мёртв!
Ненависть убивает человека быстрее, чем меч секутора или гнев богов!
Романский стиль
Что можно сказать о романском стиле? Прежде всего то, что многие из нас путают романский и римский стили. Термин «романский стиль» появился в начале XIX века, когда археологи установили некую связь в строениях раннего Средневековья с древнеримскими постройками. Многие средневековые дома попросту базировались на древнеримских фундаментах. А также в этот период в строительстве использовали полуциркульные арки и своды, как это делалось в античном Риме.
Если заказчик заказывает тебе дом в романском стиле, но при этом говорит, что всё должно быть дорого: в золоте, в мраморе, в багровых тонах – это значит, он спит и видит себя Цезарем, и ему нужен не романский стиль, а римский! А если он настаивает на римском стиле, а сам мечтает о массивном замке с узкими бойницами вместо окон и перекинутом через речку-вонючку подвесном мостике, и в каждом углу по ржавому рыцарю, то рисуй ему романский стиль. И попадёшь в точку!
Для меня романский стиль скучен и даже угрюм! Здания смотрятся тяжело, грубо и незамысловато.
В исторический отрезок раннего Средневековья (тот, что приписывается романскому стилю) архитектурная мысль как бы замедляется, останавливаясь в поступательном движении вперёд, и не просто останавливается, а в некоторых странах Европы даже делает шаги назад. Основой романских построек были массивные цилиндрические дома, выполненные из грубого камня, похожие на бочки – донжоны, а уж вокруг них строилось все остальное.
В более поздний период в архитектуре появится ряд конструктивных моментов, например, косая балка – камни, распирающие свод, – это впоследствии будут использовать при строительстве готических соборов, но в целом надо сказать, что европейские города этого периода приземисты и неказисты. Колонны, теряя прежнее очарование и идеальные пропорции, становятся приземлёнными, у них единственная функция – поддерживать возложенную на них тяжесть здания.
И главное – храмы возводились без каких-либо излишеств. Храмы и все постройки во времена междоусобиц прежде всего должны были защищать население от вражеских набегов, а потому только массивные стены, узкие окна-бойницы, высокие сторожевые башни, рвы с водой. Храмы – крепости, замки – крепости.
В это время и скульптура претерпевает разительные изменения. Если в античных скульптурах человек – венец Божественного творения, то романские изваяния олицетворяют лишь самого Бога. И если античные боги наполнены жизнью, движением, то романские скульптуры – благостны и тихи, на лицах лежит великая скорбь, от созерцания которой становится тяжко на душе… Вот как-то давит оно на меня, это средневековое творчество!
Как тяжесть романского собора угнетает всё пространство, так и любовь – обычная человеческая между мужчиной и женщиной – в это время угнетается церковью и приобретает низменный оттенок. Даже сильно сосредоточившись, я не могу нарисовать картину красивых любовных историй. Если в древней Греции или Риме любви, плотским утехам и различным наслаждением придавалось огромное значение, даже был термин гедонизм – стремление к наслаждению, то в раннем Средневековье любовь вдруг стала делом постыдным, никчёмным, разве что для продолжения рода. А женщина? Женщина – воплощение греха!
Напрягая мозг до полного закипания, пытаюсь вспомнить хоть одну счастливую пару того времени. Но! Тристан и Изольда – собирательный образ несчастных влюбленных, Элоиза и Абеляр – пример вообще ужасный – за любовь мужчина поплатился своим достоинством – его оскопил то ли дядя, то ли отец Элоизы. Ужасная история!
Вот никак не возникают у меня образы влюблённых пар… перед глазами только рыцари в ржавых доспехах, что усталой вереницей бредут под раскалённым солнцем спасать Гроб Господень…
Невеста рыцаря
920 или 1120 год, да кто помнит-то? Тёмное Средневековье, одним словом!
По длинным коридорам замка сновали многочисленные слуги. В центре большой залы расставляли дубовые столы и скамьи, под самыми сводами натягивали праздничные шпалеры, полы натирали до блеска, с витражей снимали паутину и копоть, поварята носили огромные корзины со съестным. За всей этой суматохой с серых стен наблюдали надменные лица предков в тяжелых рамах, и только старый пёс у самого очага, безразлично посматривая на всех, чесал то бок, то выю.
Завтра стены замка наполнятся торжественными звуками – завтра свадьба юной дочери герцога. Её возлюбленный – из знатного рода, красив, статен, ему всего семнадцать. Родители молодых рады скрепить любовь своих детей союзом (и, конечно же, объединить тем самым свои владения и стать пусть немного, но сильнее соседей).
Вот уже к вечерней трапезе собираются гости, замок наполняется радостью – в ожидании праздника все веселы, говорливы, нахваливают невесту, ее богатое приданое, дорогие подарки жениха и счастливое будущее новобрачных.
А счастливые молодые, как два голубка, ворковали, совершенно не замечая никого вокруг. Он, преклонив колено, подарил любимой дивную розу. Она зарделась. Он неловко коснулся её руки… и оба покраснели до корней волос. Опустили головы и, хоть не касались друг друга, но так близко были они, что казалось, слились в одном кружении солнечного вихря и уже неслись навстречу своему счастью…
И вечерняя трапеза была превосходна: одно блюдо сменяло другое, собаки не успевали слизывать остатки пищи с тарелок хозяев, как несли уже новое кушанье, молодое вино лилось рекой, и всех гостей удивляли диковинные заморские фрукты.