Глава I
***
Ненавижу ездить в плацкарте. Особенно туда, куда путь занимает больше суток. Утром к запаху перегара, пота, и сортира добавляется сероводородная вонь яиц вкрутую, сваренных еще вчера. Вагон наполняют цокающие звуки – это яйца бьются о столики. Потом из затхлых недр сумок извлекаются сало, курицы, хлеб. Народ моей страны завтракает обильно и грубо. Я же мечтаю о чашке кофе – хотя бы растворимого. Независимо от себя я начинаю ненавидеть соседа, который истово отхлебывает чай из кружки с собственным портретом. После каждого хлебающего глотка он шумно выдыхает носом.
– Бл-е-е-е-е-еп, м-м-м-м-м-м-м-м. Бл-е-е-е-е-е-п, м-м-м-м-м-м-м.
Он пьет чай, как опытный старик, но ему не больше тридцати. Однако от его звуков, запахов, движений уже веет обреченностью старости. Он обстоятельно жует курицу, обсасывает косточки, немигающе смотрит в окно, где на протяжении уже трех часов не меняется однообразный пейзаж: с одной стороны – гранитные откосы, с другой – речная долина, покрытая пятнами осеннего тления. Он обсасывает последнюю кость, опять шумно хлебает чай и говорит надтреснутым голосом в никуда:
– Карымская, значит, скоро.
На боковушке оживляется крупногабаритное существо, наводившее всю ночь ужас и тоску на обитателей плацкартного вагона. Оно ревело и металось по узкому проходу, среди голов и пяток, стенало и кого-то искало. Утомился он после звучной плюхи от низкорослого, но очень горизонтального бурята, ехавшего в Читу со всем своим выводком. Бурят источал благость, и даже плюху отпускал с миролюбивым выражением лица, с каким доктор дает горькую микстуру ребенку.
Сейчас существу плохо. Оно перекатывает глаза с полопавшимися капиллярами, рьяно чешет шишковатый череп, икает, и уходит в конец вагона. Напротив меня просыпается соседка – несколько потасканная, но не утратившая нежность овала лица блондиночка лет двадцати пяти. Она извлекает из клетчатого капронового баула пластиковый пакет и тоже уходит. После нее в воздухе отчетливо ощущается запах самки, теплый и немного тухлый.
Запахи – моя беда. Я способен в толще воздуха, содержащегося в помещении уловить тончайшие оттенки телесных, пищевых или химических ароматов. И всех тех, кого я встречаю на своем пути, я познаю, прежде всего, по запаху. Наверное, это потому, что я родился в год собаки. Хотя не верю я в эти гороскопы и прочие обязательные атрибуты среднестатистического обывателя, который слушает свой прогноз по FM-радиостанциям, как завещание богатого родственника. Мне смешны эти увлечения, ибо я точно уверен – никто не знает, какой на самом деле сейчас год и день. Нагромождение условностей и систем отсчетов сводят на «нет» все попытки образовать стройную теорию явлений и событий. Впрочем, мне противно думать даже об этом – запахи и звуки окончательно достали меня, и я всаживаю в ушные раковины холодный пластик наушников. Светлая, как рождественская месса «A Whiter Shade of Pale» заворачивает меня в кокон, куда не пробиться внешним раздражителям. В конце – концов, до Читы еще полтора часа.
Возвращается блондинка – она подтерлась влажными салфетками и поменяла прокладку: запах самки исчез, уступив место безликому запаху бытовой химии. Блондинка чувствует себя уверенней, достает из баула бутылочку кока-колы, обхватывает губами горлышко и делает пару глотков. Затем уставляется в окно, где кроме мелькания гранитных уступов ничего нет. В лице ее читается тягость от соседства со мной, с допившим чай молодым стариком, и с существом, которое явилось только что с тяжелым запахом дешевых сигарет «Балканская звезда», и с каплями воды на подбородке – видно, что оно только что жадно пило воду. Ей хочется скорее покинуть вагон, сесть в машину к своему какому-нибудь Саше – брюнету с длинными ресницами, и нижним бельем второй свежести, но белого цвета, чтобы сказать: «Блин, достал меня этот поезд. Та-а-а-к-и-е-е-е уроды ехали рядом». И восхищенный Саша, гордый тем, что он не урод, двинет машину.
А поезд начинает сбавлять свой заведенный ритм и скрежетать суставами вагонных сцепок. Под колесами хрустят стрелки, вагон дергается и, наконец, пейзаж за окном замирает, приняв форму старой водонапорной башни, мужика в рабочем подшлемнике на мотоцикле «Днепр» бывшего голубого цвета и перепачканной мазутом пегой коровы. Карымская.
Последние сто километров я преодолеваю, лежа на спине. Блондинка шарится в телефоне, молодой старик читает книжку формата «pocket-book» со зверскими лицами на аляповатой обложке. Существо принесло со станции пластиковую емкость с какой-то жидкостью и теперь поминутно прикладывается к ней взасос.
Я лежу и раскладываю эти сто километров на крайние десять лет моей жизни. Преподавание в школе, в захолустном райцентре без канализации и вообще, без будущего, закономерно завершило семейную жизнь. Поводом послужил старший мичман пограничных войск, караулящий мелкие воды Аргуни от китайских браконьеров. Все правильно – он имел зарплату и перспективу перевода в рай для обывателя: в Краснодарский край. Возясь с плодами спаривания алкоголиков в средней школе, я как–то пропустил момент превращения моей жены – поклонницы стихов и песен под гитару у костра, в среднестатистическую российскую самку. А она обрела новый набор непреложных для этого вида существ социальных ценностей: норка, иномарка, и как апофеоз бытия – переезд в Краснодарский край, чтобы пополнить там и без того мощную популяцию генетических жлобов.
Я не переживал, но, любуясь собой со стороны, сделал красивый жест – уехал в забайкальскую глухомань мыть золото. Несколько лет безвылазно сидел в тайге: летом ворочал рулем пушки гидромонитора, зимой – сторожил базу старателей. Постепенно уровень притязаний в бытовом плане сошел на нет – я научился довольствоваться малым во всем. Однако внутреннее упрощение так и не пришло. Вечерами манил запад, светящийся темно-красным цветом. Наконец я сделал шаг, и шаг этот был в контору прииска, с заявлением об увольнении. Теперь впереди лежала почти незнакомая (пять лет учебы в пединституте уже стерлись в сознании), большая Чита. Я ехал туда как на новый прииск, только теперь добывать свое золото мне придется в одиночестве.
За окнами уже замелькали притихшие перед зимой дачные поселки и переезды. «Пути вздваивались», – вспомнил я цитату из «Золотого теленка», и спустился на нижнее сидение. В вагоне уже стояла суета, шелестели пакеты, и вжикали молнии на дерматиновых сумках. Поезд мелко забился в оргазме удовольствия от окончания унылого пути. Он прошипел сквозь зубы и намертво встал. Холод и дым ударили в тамбур – проводница открыла дверь. Вот она, Чита.
***
Обедневший аристократ сохраняет широту души. Разбогатевший простолюдин остается скупердяем и крохобором. Хозяйка, у которой я снял квартиру на пару дней, совсем недавно перешла в пресловутый средний класс. Свежая, из салона, «Тойота», новые ногти и волосы; разного стиля, но дорогие тряпки – все должно было кричать о достатке владелицы. Я думаю, что если добавить ей к доходам еще несколько миллионов, то все равно, она не стала бы одеваться в Милане, а покупала бы до смешного дорогие поддельные шмотки с претензией на Европу в читинских бутиках. Крестьянский ум раскинул бы стоимость дороги и проживания на каждую вещь, сравнил бы стоимость с китайскими и польскими поделками в местных лавках и решил – не, у нас дешевле. А миллионы бы она потратила на очередные квартиры, куда заселяла бы таких же неприкаянных странников по жизни, как и я. Хозяйка молода, ей чуть за тридцать, и у нее нет мужа и детей. Вернее – нет. Есть один ребенок, нагулянный в отрочестве – сейчас это уже вполне сформировавшийся гопник, живущий по понятиям, но в случае опасности прибегающий к маминой защите. Есть и любовник – веселый оборотистый кавказец, до твердой плоти которых охочи вот такие рыхлеющие славянские блонды. А может это – молодой офицер, ибо на побрякушки и звездочки они падки тоже. А так же на миф о невероятной сексуальности людей в форме.
Блонда спесиво здоровается, когда я подхожу к подъезду, возле которого она ждет меня, демонстративно пикает сигнализацией на «RAV-4», и ведет меня в подъезд с видом начальницы ЖЭКа, сопровождающей дворника, чтобы показать ему – где надо убрать дерьмо.
– В квартире не курим, гостей ночевать не оставляем, в обуви не ходим, окна не открываем, воду экономим, белье в шкафу, деньги и паспорт или залог – три тысячи, – заученной скороговоркой монотонно выдает она и забирает мои пять тысяч. – Приеду послезавтра в это же время.
Наконец я остаюсь в тишине и одиночестве. Это то, что нужно именно сейчас. Я иду в ванную – она свежа и пахнет недавним ремонтом. Матовый кафель, виниловый коврик, никель, казенный свет потолочных светильников: похоже на операционную и морг одновременно. Из-под стиральной машины торчит что-то черное. Это коробочка из-под презерватива – надеюсь, что пустая. Но нет – внутри использованный и завязанный узлом кондом. Желание принять ванну исчезает, я какое – то время омываю себя душем, бреюсь, чищу зубы и вытираюсь. На завтрак у меня – чашка растворимого, но неплохого кофе. А вот курить по утрам я не могу – моментально накатывает апатия и даже депрессия, от которой можно спрятаться под одеялом. Но валятся некогда – я двигаюсь по комнате, одновременно одеваясь, и набирая номер телефона своего однокурсника, который обещал помочь насчет работы. В это же время я рассматриваю свое краткосрочное жилье – оно хорошо отремонтировано, но безлико и безвкусно – как и сама хозяйка. Прочный мещанский стереотип: обои под покраску, подвесные потолки, уместные в третьеразрядном армянском кабаке, ковровое покрытие, из-за которого все предметы, когда к ним прикасаешься, стреляют электрическими разрядами, и пластиковые окна. На кухне непременная встроенная техника, мягкий уголок и обои с гастрономической тематикой. Вся нивелированная Россия сегодня живет для того, чтобы надев на шею долговое ярмо, купить себе такое вот жилье – мечту офисных деятелей, мелких торгашей и чиновников средней руки.
Если последнему поколению коммунистов не удалось вернуться к идеальной для любой формы правления – крепостной системе, то новым властям, судя по всему, эту удастся вполне. Ежечасно в сознание впрыскиваются десятки инъекций – рекламные ролики по радио, ТВ, листовки и баннеры. Они кодируют индивидуума на безусловное подчинение общепринятому стандарту, причем этот стандарт разработан теми же, кто разработал рецепты рекламных инъекций. Потому тысячи инфицированных обивают пороги банков и риэлтерских контор, подписывают кабальные договора, опять и опять занимают деньги теперь уже на ремонт; и наконец, с блаженной улыбкой, озирают себя в интерьере новой квартиры – пахнущей линолеумом, изоляцией и пылью. И невдомек им, убогим, что жилье это – непременно вредное для здоровья и нелепое по планировке, не стоит и четвертой части того, что с них запросил риэлтор. А уж вместе с банковскими процентами, которые они будут теперь платить узаконенной финансовой мафии, каждый квадратный метр такой квартиры станет платиновым. И невдомек им так же, что за такие деньги можно купить домик на Средиземноморье – в стране с нормальным климатом, и куда меньшим бытовым идиотизмом.
В комплекте к такому жилью непременно должна быть приложена пусть потрепанная, но иномарка (еще кредит) и норковая шуба для жены (и еще кредит). И вот человек, созданный по образу и подобию божьему, добровольно принимает рабство, и единственное, чем он отличается от рабов Сиракуз, Понта или Галлии, – это возможностью почивать в отдельном комфортабельном, с его точки зрения, пространстве. Правда, сам раб этого не понимает – все приобретения он записывает на счет своего умения жить, и потому теперь, довольный собой и женой, и куцей своей конституцией, бушует с бутылкой пива у телеэкрана, где миллионеры гоняют мяч. Он, забыв, что находится не на стадионе, исторгает из себя вопли «Ну!», «Давай, бля!», и непременное «РОС-СИ-Я!». И только вмешательство жены и тещи (обе вбегают в ночнушках, как санитары в халатах) утихомиривает буйного патриота.
***
Все это параллельной бегущей строкой протекает внутри меня, пока я пересекаю серый двор с минимальным количеством деревьев – голых и жалких, и выхожу на улицу. Тут недалеко, за зелеными толстыми трубами теплотрассы, похожими на кишечник, извлеченный из нутра убитого великана, стоит главный читинский рынок, который называется Новым. Название это было дано ему, когда я учился в институте – до того в Чите был колхозный рынок – с длинными, похожими на коровники, павильонами, где пахло тухловатым мясом и молочными жирами. Сейчас Новый рынок – ковчег: тут уживаются степенные буряты, льстивые узбеки, самоуверенные кавказцы, равнодушные русские, и еще черт знает какие языки и народности. Даже за кишечником теплотрассы гравитационное поле рынка еще действует – тут, на тротуарах пенсионеры доторговывают остатками урожая и банками с консервацией. В развал продают овощи красные обветренные фермеры из ближайших к Чите сел. Дагестанские перекупщики стерегут гранатовые россыпи брусники и клюквы. Из киоска тянет жареным тестом, и я невольно сглатываю слюну – кроме кофе, внутри меня сегодня еще ничего не было. Над городом – предзимье и дымка. Низкое солнце прицельно бьет в глаза, и оттого лица людей, идущих в одну сторону со мной, синхронно сморщились, словно все мы только что попробовали клюквы у дагестанцев. А мне идти еще далеко – я пока не разбираюсь в схеме маршрутных такси, да и надо привыкать к наполненным улицам и светофорам после таежного пространства.
Тротуары в Чите изменились. Сейчас это мозаика из участков корявого, выщербленного асфальта и площадок, выложенных плиткой у магазинов и офисов. Разнородность эта напоминает человека в стильном костюме и растоптанных кроссовках. Впрочем, для Читы такой типаж – норма. Читинский обыватель мало обращает внимание на обувь, несмотря на то, что именно она говорит о вкусе и статусе. Читинский обыватель больше всего заботится о головном уборе, и прежде всего – о зимней шапке. Меховые или кожано-каракулевые кепки, огромные норковые ушанки, размером раза в три больше лиц их обладателей, уже двадцать лет как почитаются этой категорией населения, в то время как они могут запросто надеть пусть дорогие, но уже изрядно стоптанные ботинки с капельками засохшей мочи на носках. Женщины совсем недавно тоже считали свое бытие неполноценным без норковых тиар или береток, но потом, после причесок и окрасок за несколько тысяч рублей поняли – смешно прятать одно за другим.
***
Заведение, куда я направляюсь, занимает чуть не четверть квартала в центральной части Читы. Сейчас это – монолитное здание, по последней строительной моде отделанное снаружи фасадной плиткой. Таких сооружений в в городе много – от чиновных контор, до торговых центров. У меня подобная отделка фасада почему-то вызывает ассоциации с общественным туалетом. Вспомнив про эту ассоциацию, я очень некстати захотел в туалет – на улице холодно, а выпитый кофе повышает давление, которое теперь организм хочет уравновесить сбросом отработанной жидкости. Потому, поднявшись в лифте на четвертый этаж, я с видом зашедшего по важному делу посетителя, первым делом, спортивной походкой пролетаю по коридорам, пока не нахожу дверь с привинченной, под бронзу, табличкой с литером «М». В туалете чисто и совершенно нет запахов. Вымыв руки (хорошо, что тут есть бумажные полотенца, а не эти дурацкие сушилки, после которых руки все равно остаются влажными, и здороваться такими руками просто нельзя), я, наконец, иду искать своего бывшего однокурсника. Когда – то мы, наглые и пронырливые студенты, играли в одной рок-группе, наливались пивом и водкой с молодым обезбашенным максимализмом, а потом синхронно ушли в армию. Я поехал в Среднюю Азию, а Мишка – в Монголию, где палил по условным и учебным мишеням из «Шилки», и радовался изобилию продуктов в гарнизонном магазине – там даже срочники могли отоваривать посылторговские чеки. Я же два года ходил в караулы, охраняя летное поле, где кучковались стратегические бомбардировщики, пропитался дымом чуйской анаши и жаром пустыни, перестал писать стихи и начал писать прозу. После армии я вернулся в институт, а Мишку жизнь завертела – он торговал водкой, гонял из Уссурийска машины, примкнул было к бригаде некоего Тяги, но вовремя соскочил, и отделался условным сроком. И после осел в кресле руководителя одного из отделов в империи, принадлежавшей известному всей Чите Гарику. Его так и называли за глаза – от подсобников и официанток до первых заместителей. И только в глаза именовали Игорем Васильевичем. Прозвище шло ему – он был мал ростом, плотно сбитым и проворным в движениях.