Не гадая дальше, Павел снял куфию, которая полностью укутывала его лицо. Должно быть, кто-то специально его накрыл, чтобы песок не задувало в ноздри и рот. Павел на удивление легко поднял голову. Вокруг расстилалась пустыня. В небесной лазури не было ни облачка, и яркое солнце хоть и плыло по-зимнему низко, жалило немилосердно.
По соседству с Павлом лежал молодой, но крепкий навьюченный верблюд и, надменно хлопая ресницами, жевал жвачку. Чуть поодаль у своих верблюдов сидели несколько мужчин, одетых во что попало. Кто-то был в обычной одежде простолюдинов Иконии, кто-то в римских туниках с головными платками, кто-то в арабских куфиях в сочетании с какими-то странными штанами и короткими рубахами. Такие рубахи проповедник видел только на заморских купцах, приплывавших в странных лодках по морю. Все они сидели по-турецки и, едва шевеля губами, беззвучно молились – кто как мог. На арамейском, на иврите, на греческом. Какая разница? Они просили помощи у Бога. Какого? Разве это было важно, когда на кону стояла человеческая жизнь?
Как только один мужчина увидел, что Павел пытается сесть, он тут же сорвался с места и подбежал к нему. Это был тот самый тощий бородач.
– Слава Всевышнему! Мы уже думали, ты не вернешься…
Павел ничего не ответил, только посмотрел на бурдюк, притороченный к спине ближайшего верблюда. Бородач, поймав взгляд проповедника, мигом снял мягкий сосуд с водой и поднес ему. Павел пил жадными глотками, словно боялся, что его вот-вот отнимут, а бородач отчитывался о том, что случилось, хотя никто его об этом не просил.
– Я, Ариан, сын Фатха, и мои друзья хотели попросить прощения у богов… у Бога, но не знали как. А тут пришел ты… в Иконию. Тебя поймали, и мы решили тебя спасти и уйти вместе с тобой из Иконии потому, что мы… – смущенно рассказывал бородач.
Павел слушал своего робкого собеседника, глядя на его товарищей, и даже не представлял, что несколько часов назад совершили эти люди, чтобы вырвать его из лап римлян.
– …а потом мы убили стражу и еще римских патрульных, которые… Ну, в общем… Это мы тебя сюда привезли, – с глубоким выдохом закончил свою речь Ариан.
– Где та иконийка, что была рядом со мной? – наконец спросил Павел.
– Фекла? Она… Ее поймали римляне, когда мы бежали, – более спокойно произнес бородач. – Наверное, сегодня ее казнят вместо тебя. Но если бы не она, мы бы не сбежали… не успели бы…
Гримаса боли исказила лицо Павла. Но болело не «жало во плоти» – болела душа.
– Ты это… ложись. А помолимся потом, – сбивчиво предложил Ариан.
Но Павел не слушал его. Он молча встал, будто и не было никакого припадка, и направился к ближайшей горе.
– Ты хочешь уйти? – спросил бородач. – Так подожди. У нас тут…
Ариан сделал жест одному из товарищей, и тот принес небольшую холщовую суму.
– Вот. Это твое… Мы нашли это в префектуре, в комнате охраны.
Лицо Павла будто окрасилось ореолом. Он бережно достал из сумы черную плинфу, долго смотрел на нее, поглаживая ссохшейся обветренной рукой, а потом, не говоря ни слова, двинулся на вершину холма. Воздев руки с подголовным камнем к небу, он произнес на арамейском:
– Верую, Господи!
Строптивая Фекла. Непокорная дочь. Неверная невеста. Безбожница и смутьянка.
Досточтимые горожане, которые еще недавно улыбались прекрасной дочке уважаемого Бахи Челеби, приветствовали ее глубоким поклоном и желали всех земных благ, теперь бесновались на площади.
– Сжечь ее! Сжечь! Безбожница! Чудовище!
О, эти убеждения! Пир лицемерия. Они подчас сильнее дружбы, любви и даже голоса крови. Как проклятие, как страшная болезнь, они превращают толпу в стадо, матерей – в фурий, а отцов – в извергов. Они рушат семьи и предают забвению предков, разбивают сердца и губят души.
– Сжечь ее! Сжечь! Ей не место среди нас! – кричала безумная толпа на площади.
– Сжечь ее! Сжечь! – кричали отец и бывший жених.
Фекла, избитая, окровавленная, оплеванная некогда верными друзьями, стояла у столба, к которому была привязана.
Услужливые рабочие, еще недавно строившие беседку для дочки богатого горожанина, аккуратно выкладывали хворост и дрова у самого подножия эшафота. И не было ни слез, ни криков о пощаде. Посиневшие от холода губы девушки лишь шептали: «Веруй, и спасешься…»
В упоении своей жестокостью и жаждой кровавого зрелища никто и не заметил, как в считаные минуты небо заволокли черные тучи и на рыночную площадь Иконии упала тень. Никто и не заметил, что в радиусе десяти стадий[10] отсюда день оставался светлым и солнечным.
Римские легионеры окружили место казни плотным кольцом. С уложенного костра начал подниматься едкий густой дым, и первые языки пламени коснулись деревянного настила под ногами Феклы. Тело девушки, привязанной к столбу, выгнулось дугой. «Веруй, и спасешься!»
Гром, оглушающий и страшный, перекрыл дикие вопли зрителей. Молния ослепила первые ряды пришедших на казнь. Поток воды – не дождь, не ливень, целое море воды рухнуло с небес на проклятое место, в мгновение ока затушив разгорающийся под эшафотом костер.
Жаждавшие крови зрители с воплями ужаса кинулись врассыпную, но потоки воды сбивали их с ног и несли в разные стороны от площади. Только римские легионеры, сдвинув щиты, нерушимой стеной стояли в оцеплении места казни. Но возмездие не обошло и их…
Доселе невиданный град величиной с человеческую голову посыпался из белой тучи, пришедшей на смену черной. От страшных ударов, будто из гигантской пращи, солдаты стали падать на землю один за другим. И те, кто падал, уже не вставали. Паника охватила стройные ряды римлян. Они, как и зрители несколько минут назад, бросились бежать. Первым умчался их отважный трибун Ангустиклавии. Уже никому не было дела до безбожницы Феклы, и никто не увидел, как место у столба опустело. Только в ушах старого безногого нищего, единственного оставшегося на площади и не тронутого возмездием с небес, стояли слова мученицы: «Веруй, и спасешься…»
– Живее, старичок Лури, а то в следующий раз есть не придется.
Одинокий дромадер, не менее старый, чем его хозяин, вразвалочку топал по песку. Икония уже еле-еле виднелась где-то позади, сливаясь с горизонтом. На спине у «дедушки пустыни» сидели двое – миловидная девушка в мужской одежде и пожилой, очень сутулый мужчина с коротким хлыстиком в морщинистой руке.
Старый Саклаб, наставник и просветитель Феклы, сохранил преданность своей ученице.
Он не стоял на площади, в вожделении ожидая казни, а скрепя сердце наблюдал за чудовищной вакханалией зла, сжимая в кулаке свой языческий амулет, обращаясь к неведомым высшим силам.
– О, Ярило… шанс… дайте ей шанс. Она никому не делала зла. Она не должна умереть. Не должна.
И когда страшный ураган смыл толпу и разогнал римлян, Саклаб, улучив минуту, пробрался к Фекле, разрезал веревки и увел девушку. Вот уже третий час они медленно колыхались в седле на старом верблюде Лури, единственном сокровище учителя Феклы.
– Я отвезу тебя в Алеппо, – вдруг сказал старый Саклаб, и это были его первые слова после спасения Феклы, – там живет мой друг Май. А может, уже и не живет… Но все равно отвезу. Там спокойнее.
– Отвези меня в Антиохию, – твердо сказала девушка. – Павел придет туда.
– Тебе мало того, что случилось с тобой из-за него? – рассердился старик.
– Я должна идти за ним! – упорствовала Фекла.
– Откуда ты знаешь, что он там?
Фекла пожала плечами:
– Просто знаю, и все…
– Ну что ж, Антиохия – значит, Антиохия, – тяжело вздохнул старый учитель и развернул верблюда в совсем другую сторону…
Глава 3
Маалюля
– Красивая легенда, – вздохнула Светлана, – и вера, и сила, и бессилие, и любовь… даже любовь.
– Почему легенда? – удивился Виктор, немного обидевшись на то, что его рассказ сочли лишь сказкой.
Лавров и Соломина шли в монастырь Святой Равноапостольной Феклы через живописное ущелье, окруженное высоченными, казалось, упирающимися в небо горами, где были рассеяны гроты и скиты отшельников, которые когда-то здесь обитали. Тысячи лет человек приходил сюда для покаяния, молитвы и просто отдохнуть душой, путешествуя по родине христианства – Сирии…
– В летописях все не так, – отвечала Соломина Виктору.
– Ты, наверное, забываешь, что летописи тоже пишут люди, – с улыбкой сказал Лавров.
– В смысле? – удивилась девушка.
– Где уверенность, что какой-нибудь дядя, наделенный властью, не диктовал летописцу эту историю так, как выгодно ему? Сколько наша новейшая история претерпевала правок только за последние… ну, скажем, двадцать лет? По чьей вине? По вине политиканов, кричащих о справедливости и правде. А правда у них своя.
– Но ты же не думаешь, что святые старцы, создававшие летописи, лгали? – возмутилась спутница.
– Я не думаю, я знаю…
– И это мне говорит инок Ермолай из монастыря Иоанна Русского? – почти прокричала Светлана, отчего несколько сизых голубей, сидевших в горных нишах, взлетели со своих мест и с недовольным воркованием перебрались на другие пустоты между камнями.
– Сейчас я прежде всего журналист и следопыт. К тому же я здесь уже был, – спокойно ответил Виктор. – Поэтому настоятели, и твой, и мой, обратились ко мне, а не к кому-то другому.
Светлана долгим испытующим взглядом смотрела в глаза Лаврову. Безусловно, мужчина он сильный и смелый. Но кто же он на самом деле? Верить ему или остерегаться? Смешанные чувства – он все-таки оставался для нее загадкой. То он говорит как мирянин, то как монах. И вот опять…
– Смирись, сестра, – елейно протянул Виктор. – Пойдем, милая, и да поможет нам Бог…
Они прибыли в Маалюлю утром. Лавров – под видом бизнесмена, Светлана – в качестве его переводчицы с арабского и на арабский. В последние годы, путешествуя по любой воюющей стране, лучше не говорить, что ты журналист, и это, возможно, сохранит тебе жизнь.
Виктор помнил Маалюлю двенадцатилетней давности – маленькую, тихую, спокойную, изумительную в своей доисторической красоте. Да, тогда в начале нулевых, казалось, здесь остановилось время. Крохотные, будто игрушечные домики, скудная растительность, но при этом – потрясающая энергетика мира, не загаженная рекламными трюками предприимчивых воротил, навязчивым сервисом наглых торговцев. Никакой агрессии и злобы, никакого ощущения безысходности и полного краха. Именно здесь бо́льшая часть населения разговаривает на том самом арамейском, на языке Христа, поэтому и называют они свой город нежно – Маалюля, а не как принято – Маалула.
Но теперь война пришла и сюда.
Свежие развалины христианского монастыря Святых Сергия и Бахуса встретили Виктора и Светлану безлюдными кельями с расстрелянными фресками. В Сирии часто можно увидеть иконы, где надписи греческие, а текст Евангелия – на арабском. Такого сочетания роскошного орнамента и каллиграфии, наложенных на греческую иконопись, не найдешь даже на причудливых иконах Западной Украины. Виктор хранил все это в памяти еще с первого посещения Маалюли, когда снимал здесь эксклюзив. Но сегодня… резиденция епископов Евтихия и Маркиана, которые по крупицам создавали символ христианской веры, была практически полностью уничтожена. Величайшая реликвия мира, построенная в IV веке нашей эры, была утеряна безвозвратно.
«Изуверы… – желваки Виктора заходили, – варвары… твари… Слов не нахожу…» А вслух произнес:
– Так! В церкви матом не крыть!
Это было сказано настолько серьезно и твердо, что Соломина смутилась.
– Да я вообще не ругаюсь матом! Как можно… – начала оправдываться девушка.
– А я не тебе. Я себе…
Виктор давно заметил, что Светлана, в силу того, что воспитывалась достаточно строго, многие вещи воспринимала буквально. Для молодой, но взрослой женщины это было очень неестественно и достаточно забавно. Поэтому его ироничная натура постоянно требовала проверки этой забавной особенности. Девушка же училась жизни по-новому – мирской жизни с ее интеллектуальными лабиринтами, знакомилась с ироничной закваской собеседника.
Дверной проем заставил высокого Лаврова согнуться в три погибели. В такое место не получится зайти мимоходом, как в церковь с высокими дверями-воротами.
– Здесь была икона святых Сергия и Бахуса, – сказал, остановившись, Лавров, глядя на пустую потрескавшуюся стену при входе. – На конях. Сергий в розовой рубахе на рыжем коне и в зеленом плаще, Бахус – в красной рубахе и таком же красном плаще, на вороном жеребце…
– Откуда ты знаешь? – удивилась Светлана.
– Весь мир знает. И религиозный, и научный.
– Весь мир знает, а я не знаю, – фыркнула Соломина.
Лавров изобразил удивление:
– Скажите, уважаемая, вы давно с Марса?
– Заноза, – буркнула девушка.
Но Виктор уже шел дальше и вполголоса комментировал, чего не находил по памяти.
– Вот здесь раньше были иконостас и центральный алтарь. Иконостас создан иконописцем Михаилом с Крита специально для этой церкви в начале XIX века… – Виктор настолько увлекся, что стал активно жестикулировать. – Все святые на иконостасе были в шелковых одеждах с золотыми нитями. Такие тогда носили в Дамаске…
– Где-то я подобное видела, – стала припоминать Соломина.
Виктор опять удостоил спутницу ироничным взглядом, и она насторожилась.
– Картину «Юдифь» Густава Климта знаешь? – с неожиданной серьезностью спросил он.
– Точно! Отец Лука в монастыре показывал репродукцию, когда учили иконопись.
– Ну вот! – облегченно выдохнул Виктор. – Хоть что-то знаешь.
– Это ты типа дразнишься? – завелась Света.
– Нет, типа фигею с тебя, – в тон девушке ответил Виктор и опять ушел в глубины своей памяти.
Перед ним всплывал весь его документальный фильм, который тогда сразу же купили англичане для одного из спутниковых каналов. Виктор частично вспоминал свои стенд-апы[11] двенадцатилетней давности.
Алтарь был полукруглой формы, с бортиком высотой со спичечный коробок. Такая форма – наследие языческих алтарей. В полукруглых языческих алтарях посредине или сбоку всегда имелось отверстие, чтобы кровь жертв стекала вниз. У алтаря церкви Сергия и Бахуса тоже имелась треугольная выемка, куда в дохристианскую эпоху стекала кровь жертв богу Аполлону.
Алтарь слева был посвящен Богоматери. Его основание походило на колонну. Сень над алтарем поражала красотой. По ее углам были изображены четыре евангелиста со своими символами. На синем своде, заполненном золотыми небесными телами, с одной стороны был изображен Христос, напротив него – Богоматерь.
А вот тут находились иконы «Распятие» и «Тайная вечеря» шестнадцатого века. Необычно расположение Христа на «Тайной вечере». Он, следуя восточным традициям, как хозяин, стоял у двери или очага и прислуживал своим гостям-апостолам; форма стола, за которым они сидели, напоминала форму центрального алтаря церкви. Надписи на этой иконе были на арабском языке.
На другой иконе Иоанн Креститель – с ногой, положенной на ногу, указывающий левой рукой на арабскую вязь, – не мог не вызвать улыбки: уж больно его изображение напоминало картинки из «Тысячи и одной ночи». Слева от центра иконостаса висели две иконы XVII века – дар генерала Владислава Андерса, командующего польской армией, сформированной в СССР в 1941–1942 годах. Генерал два месяца лечился в Маалюле в 1943 году, был исцелен и прислал из социалистической Польши эти иконы…
Но нет больше алтаря, посвященного святым мученикам и Богоматери. От дивного некогда иконостаса остались лишь обломки…
– Откуда ты все это знаешь? – удивлялась Соломина.
– Энциклопию читал, – опять ушел в иронию Виктор, намеренно коверкая слово.
– Да ну тебя… – обиделась девушка.
Легкий шорох где-то за стеной полуразвалившегося храма насторожил Лаврова. Он замер, схватил Светлану за руку и приложил указательный палец к губам, давая понять, что нужно помолчать. Он явственно слышал звук шагов, и уже не было сомнения, что в развалинах монастыря за ними кто-то следит. Соломина легким кивком головы показала, что слышит то же, что и ее спутник.