– Я никому не скажу о ревуне, – послушно отвечаю я, и Адития, кивнув, пропадает в высоких папоротниках. Мне кажется, её движения были слишком быстрыми. почти суетливыми, если такое можно говорить о Старейшей.
Мы, древ-ние, не любим суетиться попусту, «на будущее», потому что тогда суеты станет слишком много и никакого будущего не случится вовсе. Но мы говорим так: если судьба окунает тебя мордой в грязь – ныряй поглубже: как знать, что найдется на дне? И, мне думается, в этой истории с гнилью Адития как раз ныряет. Только непонятно, куда и почему, раз ни на ней самой, ни на ком из со-родичей нет знаков болезни. Но как еще можно понимать настойчивость Старейшей?
Я иду к реке с похолодевшим от волнения хвостом. Чешуя прижимается к шее так плотно, что приходится помотать головой, расслабляя мышцы. Если ревун порвёт меня слишком сильно, то у семейства в этом году будут только два новых воина – помереть я не помру, но участвовать в состязаниях этого года не сумею. Донные ревуны не опасны – пока ты не трогаешь их, но мало кто из потрогавших остался доволен ощущениями, а некоторые так и вовсе недосчитались частей ног, рук или хвостов.
Вот зачем Адитии нужно это животное? Его даже не едят!
Когда я, хромая на обе ноги, вытаскиваю лодку на берег, уже опускаются сумерки, быстрые и холодные, как рыба-хвостун. Две плетёнки доверху наполнены добычей, и я знаю: женщины примутся ругаться оттого, что я принёс ее так поздно. Мне и самому неловко, ведь женщинам не придется хорошо выспаться этой ночью, не говоря уж о том, что они будут вынуждены сломать молодую ветку семейного Древа, чтобы получить свет и выпотрошить всех этих рыб.
Но я не мог вернуться раньше, я охотился за донным ревуном! Он увел меня далеко вниз по берегу, он бурился в ил и поднимал муть, выпрыгивал на меня из этой мути и вцеплялся в ноги, обхватывал их сотнями гусеничных ножек, драл чешую, вгрызался в мясо. В общем, тварь та еще. Но мне удалось одержать верх и не слишком сильно пострадать, так что я сумею участвовать в состязаниях воинов. А рыбы, которых я сегодня выловил, почти все пузатые. Даже когда женщины заберут свою долю, у меня останется еще много икры на обмен, и она пригодится, когда торговцы людей снова пройдут через Озёрный край.
Правда, придется еще достать соль, моя почти закончилась. Заворачивая червеобразное тело ревуна в подвявший лист гуннеры, я прикидываю, у кого можно купить соли.
– Где твои корни, древ-ний?
Что за день такой, непременно кто-нибудь подкрадется из-за спины! И какой я воин, если ко мне можно так подобраться? Нужно больше тренироваться на болотах, среди прыгучих грызлей, вот что.
– Где твои корни, древ-ний? – повторяет голос, которого я не узнаю.
Подоткнув лист гуннеры под тело ревуна, я оборачиваюсь и очень удивляюсь: стоящий передо мной древ-ний – серочешуйчатый, широкий в поясе и плечах, у него сильный хвост и мощная челюсть, а гребень – сросшийся и выступает на голове совсем невысоко. В общем, он из северных краёв, так что это скорей я должен интересоваться его корнями.
– У западной границы болот, где голос Древа говорит с Адитией, – всё-таки отвечаю я, и вежливо задаю тот же вопрос: – А где твои корни, древ-ний?
– У северного края торговых путей, где голос Древа слышит Ужитис, – отвечает он, и я снова удивляюсь: судя по имени, их Старейший очень… ну… стар! – Я пришел сюда, чтобы состязаться за взрослое имя и женщину, что смогла бы пойти к моему Древу.
Киваю. Трудно будет найти женщину, согласную идти на север, а впрочем. Наверняка этот древ-ний пользуется копьем, и наверняка удар его силён и меток. Северные озёрные края богаты меховыми зверьми, что очень хорошо: люди много платят за мех, а мясо кормит древ-них. Быть может, женщины других семейств и согласятся пойти с ним.
Но отпустят ли их так далеко собственные Древа? Они делают это с большой неохотой, да и много ли радости это принесёт? Обычно мы берем женщин из своего или близкого рода, чтобы они не оказывались далеко от родного берега и могли приходить к нему в любой день. Любовь прародителя много значит для нас, и только самые мужественные из древ-них способны уйти от сородичей дольше, чем на несколько дней.
Впрочем, связь молодых женщин с Древами – слабее.
– До состязания воинов я – Тимд’жи, – говорю я, и мой нежданный собеседник, помедлив, отзывается:
– До состязания воинов я – Фэйтай.
Ого. Ну, если он.
–. пропустил целых два года состязаний, значит, воин из тебя никудышный, и ты не отыщешь женщину, которая захочет уйти с тобой на север, – эхом заканчивает мои мысли голос Джа’кейруса, и сам он мягко выступает из сгустившейся темноты.
Его приближения я тоже не услышал. Что со мной не так?
– До состязания воинов я – Джа’кейрус, – лениво говорит он, щурит змейские красно-коричневые глаза и лениво почесывает мускулистый живот под распахнутой жилеткой.
На нём ничего нет, помимо этой жилетки и набедренной повязки, и Джа’кейрус откровенно красуется своими мускулами, хотя мы ему женщины, что ли.
– У нашего Древа нет твоего интереса, – снисходительно говорит он Фэйтаю, – среди наших со-родичей имеется только одна женщина подходящего возраста, и право на неё уже получили я и Тимд’жи, – он бросает на меня быстрый колючий взгляд, я в ответ презрительно прищуриваюсь.
– И никто не сомневается, – добавляет Джа’кейрус, растягивая слова в шипение, – что она достанется мне еще до того, как родит малыша, которого сейчас носит в яйце.
При этих словах он очень внимательно смотрит на меня, но я уверен, что в моём лице ничего не вздрагивает: я уже знаю, что Дар-Тэя вынашивает яйцо.
– А Тимд’жи и прочим останется утешаться с собственным хвостом, – едко бросает Джа’кейрус, недовольный моей равнодушной рожей, и скалит острые зубы.
Я только кривлю губы, но Фэйтай, непривычный к штучкам Джа’кейруса, смущается, а довольный Джа’кейрус хохочет, протягивает свой хвост между ног и картинно трется об него, виляя задницей.
– Я смотрю, ты знаешь, как это делается, – говорю я, – так что не будешь скучать, когда Дар-Тэя достанется мне.
Джа’кейрус застывает, вцепившись в свой хвост и открыв рот, потом закрывает его, громко клацнув зубами, а я, чтобы не давать ему последнего слова, тут же оборачиваюсь к Фэйтаю:
– Должен ли я предложить тебе ночлег у корней моего семейного Древа?
Спросил первое, что в голову пришло. Понятно, что если древ-ний впотьмах гуляет по берегу без поклажи, то он уже где-то остановился. Как я и ожидал, Фэйтай мотает головой:
– Спасибо, Тимд’жи, я уже обрёл ночлег у юго-западной границы болот, где голос Древа слышит Атщий. Но я рад буду видеться с тобой, если наши пути сойдутся.
– Я буду рад видеться с тобой, – соглашаюсь я. – Мы можем вместе дойти до западной границы болот.
– Рад буду помочь вам дойти до западной границы болот, – влезает Джа’кейрус, косясь на лодку.
Даже впотьмах увидел свёрток с ревуном, которого Адития просила никому не показывать. И что ты будешь делать?
– Тогда, если ты уже оставил в покое свой хвост – держи вот это, – говорю я и вручаю ему одну из плетенок с рыбой.
Джа’кейрус злобно сжимает губы, а потом вдруг ухмыляется, без боя оставляя поле за мной – это совсем не в его привычках, а потому не нравится мне. Он, не говоря больше ни слова, разворачивается и топает к озёрам, задорно размахивая плетёнкой с рыбой, и мне остается только гадать, какой пакостью он отплатит мне на сей раз.
За два дня до состязаний все семейства нашего побережья собираются в единственном месте, способном вместить столько древ-них: на лугу в виду одного из старейших Древ, голос которого слышит Кашиджий.
Сюда же приходит Фэйтай. Я рад узнать, что он получил право состязаться за женщину одного из местных семейств, и я очень удивляюсь, когда оказывается, что эта женщина уже выносила два яйца и родила двух живых малышей. Наверняка за неё будут биться не менее трех древ-них с близких берегов, и Фэйтаю придется очень сильно превзойти каждого из них, чтобы убедить Древо отпустить свой росток в северные края.
Мы сидим у костров, едим рыбу, запечённую в листьях ульмы, пьем сладко-пьяный сок забродивших плодов мафуи, переговариваемся, шутим, хохочем. Вскоре, утолив первый голод, начинают подниматься на ноги будущие воины, и тогда все вокруг умолкают.
Будущий воин должен сделать глоток сока своего Древа из загодя припасённой фляги, назвать своё имя и род, а затем рассказать: как он будет справляться с грядущим испытанием, как он готовился, чего добился и почему он будет лучшим воином, чем все прочие.
– … я добуду свою славу с костяным луком! Я могу влезть по дереву на тридцать локтей от земли, не потревожив ни единого листа!
–. я овладел искусством охоты с копьем и рогатиной, я буду приносить много мяса своим со-родичам, и моя женщина никогда не узнает холода и голода!
На лугу нет Старейших. Им не годится слушать похвальбы, которые здесь звучат, не годится помнить звучавшие здесь слова, когда придет время называть победителей состязаний и давать воинам взрослые имена. Старейшим достаточно знать, что скажет Древо их рода.
Но другие со-родичи должны слышать похвальбы – чтобы видеть, как хороши ростки их семейного Древа, и сколь сильны будущие воины, что станут их защищать. Чтобы знать, сыт ли и силён будет род соседей, из которого позднее станут приходить другие будущие воины и звать к своим Древам их женщин.
Похвальбы должны слышать те, кто участвует в состязаниях этого года – чтобы знать, какие достойные соперники им будут противостоять в состязании, и какие сильные со-ратники станут защищать соседние Древа на этом берегу озёр.
– … я научился нырять на самую большую глубину, где живут рыбы-камни, и задерживать дыхание так долго, что могу набрать целую плетёнку рыб, не всплывая на поверхность! Я буду лучшим добытчиком для сородичей, чем все вы, ведь звери приходят и уходят дальше в леса, а рыбы-камни – всегда на дне!
Малышня тоже должна слышать это – чтобы понимать, как должно вести себя древ-нему и как почётно становиться воином. Десять лет назад я сам впервые сидел у такого костра, слушал похвальбы и забывал даже о печёной рыбе – так был восхищен древ-ними, которые собирались состязаться друг с другом.
И, конечно, всё это должны слышать женщины – чтобы знали, как они ценны и сколько сил прилагают будущие воины, чтобы заслужить их.
Когда умолкают одобрительные крики, вызванные словами очередного древ-него, у соседнего костра медленно поднимается на ноги Джа’кейрус, и все взгляды обращаются к нему. Его лицо сегодня особо надменное, жилетку он сбросил и стоит в одной лишь повязке, мускулы его играют под блестящей чешуёй – жиром натерся, что ли? Многие женщины издают одобрительные восклицания, и каждое из них отдаётся у меня в груди ревнивым царапаньем, в котором даже перед собой неприятно сознаваться.
– Я искусно владею всеми видами оружия, – говорит Джа’кейрус, представившись, – рогатиной, копьем, легким копьем, луком и даже мечом. Сегодня некоторые древ-ние обещали сделать почти невозможное и принести голову агонга, чтобы доказать свое искусство воина. Все мы знаем, что этого зверя хорошо бы бить втроем или вчетвером… Так вот – я принесу две головы агонгов!
Над кострами повисает ошалелая тишина. Каждому, наверное, хочется потереть уши и попросить Джа’кейруса повторить эту дичь, но он выглядит совершенно уверенно. И даже лениво. Как будто собирался сказать «три головы», но в последний момент передумал и решил оставить хоть что-нибудь другим.
Так же лениво Джа’кейрус переводит взгляд на меня, ухмыляется во всю зубатую пасть и небрежно добавляет:
– И еще я, не дожидаясь состязаний, обустроил пещеру под корнями семейного Древа, потому что хочу, чтобы моей женщине было хорошо.
Я сознаю, что смотрю на Джа’кейруса ошарашенно, и рот мой по-рыбьи открыт. Поспешно закрываю пасть, прикусывая язык, и глаза от этого наполняются злым пощипыванием.
Он садится, и древ-ние наконец взрываются одобрительными воплями, которые еще долго-долго не умолкнут. А во мне поднимается ярость, такая недостойная, такая мелочная, но я никак не могу затолкать её обратно в грудь, не могу сохранить спокойное выражение лица и даже сидеть – тоже не могу.
Я поднимаюсь на ноги и начинаю пробираться в темноту, к берегу, ни на кого не глядя, не пытаясь найти взглядом Дар-Тэю или кого-нибудь из со-родичей, и мне плевать, смотрят на меня другие или нет, мне даже плевать, смотрит ли на меня Джа’кейрус, хотя он точно смотрит.
Мне срочно нужно уйти отсюда и наорать на Адитию, потому что без её позволения никто не сумел бы незаметно обустроить пещеру у корней семейного Древа, а Джа’кейрус сделал это именно незаметно. Где-то в глубине меня пугливый зверек истошно верещит, что это невозможно, что никак нельзя орать на старейших, мудрейших и всячески почтенных, но я велю зверьку немедленно заткнуть свой рот своим же пушистым хвостом и хорошенько его пожевать.
Я иду быстрыми, размашистыми шагами, из-под ног разъезжается песок и трава, а от выпитого сока мафуи кажется, будто вечер вокруг меня немного покачивается. Моё Древо довольно далеко от луга, так что, когда я наконец добираюсь до него, у меня основательно сбивается дыхание, а ярость немного выветривается, уступив место обиде. Но обида – это такая детская глупость, что я снова начинаю сердиться, уже на себя.
Я знаю, что найду Адитию сидящей между двух главных корней Древа, спины которых высоко поднимаются над землей и вместе с густым мхом на земле образуют что-то вроде пещерки, только без потолка. Над самыми старыми корнями Древ гуще всего растут молодые ветки, они дают свет даже не сломанными, потому много пожившие древ-ние, которые часто маются бессонницей, любят коротать вечера у старейших корней, и у каждого там есть такая «пещерка».
Адития сидит перед Древом спиной ко мне, преклонив колени, прислушиваясь или дремля, с такого расстояния мне сложно понять, да и наплевать.
– Значит, Джа’кейрус устроил пещеру для Дар-Тэи, – издалека выплёвываю я в спину Адитии. – И ты позволила! Хотя он еще не получил её! Ты уже решила, что Дар- Тэя достанется ему, да?
Я подхожу ближе, но кричу всё громче, а Старейшая даже не меняет коленопреклоненной позы, лишь слегка поворачивает голову, показывая, что слушает меня.
– И не нужны никакие состязания? Можно просто хитрить, изворачиваться змеёй, скрываться, врать, а за это получить лучшую женщину рода! Мне тоже так можно было, да?!
– Если ты не прекратишь орать, – ласково говорит Адития, – я скормлю тебе твоё собственное сердце.
Я немедленно прекращаю орать. Не знаю, может, она и способна на такое. Говорят, один из Старейших, Грыджжый с юго-западного берега, однажды оживил мертвеца, а другой, Бад’ша, живьем вырвал хребет у древ-него из другого рода, который хотел украсть его соль.
– Кто мешал тебе подумать о пещере? – спрашивает Адития. – Кто мешал тебе позаботиться о своей женщине, не дожидаясь, станет она лишь твоей или нет?
Но так никогда не делается! Это нечестно!
От избытка злости я рычу. Рычать Адития не запрещала.
Старейшая оборачивается ко мне половиной тела, и я вижу на её лице нетерпение, озабоченность и досаду. Я не должен находиться здесь, я это понимаю вдруг очень ясно, и мне делается неловко, потому что я вижу что-то, не предназначенное для меня. Только я понятия не имею, что именно вижу особенного.
– Иди отсюда, Тимд’жи. Иди, пока я не выгнала тебя пинками и не запретила участвовать в состязаниях.
Мне хочется еще раз наорать на Старейшую, но я не уверен, что в Озёрном крае найдется много древ-них, которые проделали подобное дважды и прожили достаточно долго, чтобы осознать это. Поэтому я заставляю себя сделать глубокий вдох и немного постоять, глядя вверх, в купол из больших листьев Древа. В темноте они кажутся чёрными.
Я хочу сказать Адитии, что Джа’кейрус обещал принести две головы агонгов, и это звучит еще страннее, чем весть о подготовленной им пещере. Но Старейшая не должна слышать слов, что произносятся у костров на лугу. Про пещеру-то она не могла не знать, а агонгов Джа’кейрус собирается убить без её потворства. Наверное.