– На что жалуетесь? – спросил врач.
– Доктор, вы шутите? Ни на что. А вот эти все люди думают, что я перевожу наркотики в себе. Пожалуйста, помогите мне. Это неправильно.
– А вы перевозите?
– Нет.
– А если я найду? Начальство сказало искать, значит, будем искать, и не такое находили. Ха-ха-ха, давно мечтал пошутить об этом, – подмигнул он медсестре. – Ложитесь на кушетку и откройте рот.
Господи, почему? За что?
Дальше почти не помню. Нет, помню. Как вставили в рот пластиковый кляп и стали засовывать зонд шириной почти в сантиметр с лампой на конце. Без анестезии. Руки доктора казались какими-то слишком большими, первые несколько секунд я сопротивлялась. «Держи руки крепче», – процедил сквозь зубы медсестре. Позывы к рвоте – один, второй, третий. Я не могу дышать. Мне больно, я задыхаюсь, вы что, не видите? Воздух, дайте воздуха! Отпустите меня. Сознание. Я теряю сознание. Снова тошнит. «Лежи смирно». Сознание. Оксана. Отворачивается. Сдерживает рвотные позывы. Кто-нибудь, помогите. Как больно.
Свет погас. Всё-таки потеряла сознание.
Кто-то плеснул воду в лицо.
– Очнись!
– Дайте воды. Горло, – прохрипела я. Сглотнула. Гортань обожгла боль. Такое ощущение, что внутри всё порвали.
– Не положено. Вставай, выходи, – человек в белом халате отвернулся.
Вышла. Сползла по стене. К черту, я сдаюсь, не могу больше держаться – всё-таки расплакалась и слёзы невозможно было остановить. Пожалуйста, убейте меня, я так больше не могу. Надо же – как просто, оказывается, сломать человека. Всего каких-то несколько часов в европейской клинике, – и он подпишет, скажет вам что угодно, лишь бы прекратить эту пытку. Всё цивилизованно, не придерёшься. Ни одного синяка.
– Пожалуйста, воды.
– Ты что, плачешь? – Почему этот чёртов Руслан постоянно тыкает ртом в моё ухо. Я хочу его убить. – Тебе что, зубы никогда не вырывали? Вот это больно, а эндоскоп – подумаешь. Считай, прошла бесплатное обследование в Европе.
– Ты больной или конченый? – Сука, нашел чем успокоить. – Ты дебил? – Я не выдержала, Руслан выпучил глаза и собрался было что-то сказать, но из кабинета с бумагами вышел доктор.
– А кто это у нас плачет? – перекривил он.
Интересно, за что они меня все так ненавидят?
– Вы что-нибудь знаете о презумпции невиновности? – прохрипела сквозь слёзы. «Доктор» ухмыльнулся.
– А вы рано плачете, барышня. Лучше подмойтесь, вам предстоит осмотр влагалища и прямой кишки. По полной.
Как? Как такое возможно?
– Послушай меня. – Настойчивость Руслана и его притворное дружелюбие раздражали всё больше. Я вытерла слёзы.
– Вы что-то нашли?
– Нет.
– Тогда дайте попить и отпустите меня домой.
– Послушай.
– Просто. Отпустите. Меня. Домой.
– Сейчас мы только сделаем МРТ…
– Вы что, звери или фашисты? Вы больные? Ненормальные? Вы не понимаете, что вам просто нравится меня пытать?
А-а-а-а, черт, как больно. Горло как будто обожгли огнем.
Под нос сунули бумаги, кто-то ткнул в нижнюю строчку пальцем:
– Поставь вот здесь подпись и пройдём на МРТ. Нам надо убедиться наверняка. После этого, обещаю, мы тебя отпустим.
– Вы точно больной. У вас жена есть, дети?
– Слушай, ты. Я уже на грани и готов посадить тебя на ночь в обезьянник. Просто подпиши бумаги, пройди осмотр, и мы все разойдёмся по домам. Дура, ты что, думаешь, нам здесь приятно с тобой возиться?
Тук-тук-тук, – снова зачем-то запрыгало сердце. Хоть бы оно остановилось и перестало мучить меня.
– Умоляю, отпустите меня домой…
Я упала на колени – все происходящее потеряло смысл. Я больше не думала об унижении, я хотела только одного – чтобы эти пытки прекратились. Я поймала себя на мысли о том, что готова ради этого расстаться с жизнью. Как, оказывается, все просто.
В Вильнюсе меня пытали больше восьми часов. Раздевали. Ощупывали и осматривали в интимных местах. Вставляли трубки, чтобы наверняка. Пинали. Смотрели, как я опорожняюсь. Надевали наручники. Снимали наручники. Заставляли глотать эндоскоп. Били по щекам, когда я теряла сознание или когда пыталась доказать свою невиновность. Просвечивали рентгеном. Дарили надежду и тут же забирали её. Заставляли подписывать бумаги, каждое слово в которых было на литовском языке. Угрожали. Грубили. Насмехались. Манипулировали так тонко и искусно, что в какой-то момент я стала сомневаться в собственной адекватности и готова была поверить, что стала наркокурьером. Всё это они делали с одной целью – сломать.
Самое страшное в насилии – ощущение собственного бессилия. Невозможность что-то изменить. Тотальное, абсолютное бесправие, когда всё, что ты говоришь и делаешь, не имеет значения, а слова разносит ветер, теряя по дороге их смыслы. Правда есть только одна, и она в руках палачей. Мои надзиратели верили, что я перевожу наркотики. Им было достаточно собрать чуть больше информации, попытаться вникнуть, – при желании они могли это сделать. Но они не смогли, потому что не хотели. Тогда бы всей этой «игры в Интерпол» не получилось.
Они так увлеклись поиском, что не смогли остановиться. Заигрались. Будто и правда поверили в то, что я могла что-то там перевозить. Кажется, им доставляли удовольствие пытки, им так отчаянно хотелось меня сломать – свободолюбивую, независимую, смелую, посмевшую полететь в какое-то там Перу, на край света. Так я бросала вызов – тем, кто не смеет, всем, кто боится выйти за порог, потерять работу, остаться без чёртовой стабильности, на которую люди так упрямо молятся, а её и в природе-то не существует.
Правда – вещь субъективная, мы представляем её по-разному. Моя правда заключалась в том, что перед законом я чиста и наркотики не провожу. Именно она, моя правда, обнадёживала и дарила веру в то, что пытки закончатся и меня отпустят домой, не подвергнут унижениям. Правда обманула меня, сыграв в поддавки, я осталась в проигрыше. Моя вера в справедливость предала – оказалось, что справедливости не существует. И та же вера помогла выдержать эти бесконечные часы пыток. Люди часто подбадривают друг друга, мол, ты держись там – и я честно держалась. Сжимала зубы. Шутила. Притворялась, что не страшно, когда внутри всё скукоживалось от ужаса, а кровь, казалось, превращалась в лёд и переставала течь по венам. Я пыталась понять. Задавала вопросы. Огрызалась. Не проронила ни одной слезинки даже тогда, когда пошла в туалет под конвоем, а потом выворачивала прокладки, чтобы доказать, что я не преступница.
Меня до сих пор передёргивает, когда я слышу это подбадривание: «держись там». Моё «держись» покинуло меня после осмотра интимных мест с ощупыванием и проникновением. Это как изнасилование, только в кабинете у врача: одни держат руки, другие раздвигают ноги, третьи угрожают расправой, четвертые смотрят и комментируют, иногда отвешивают сальные шуточки. Там царит их собственный закон, и никто не помнит ни о клятве Гиппократа, ни о презумпции невиновности, потому что видят перед собой воображаемого врага. Физическая боль вперемешку с ощущением несправедливости, которую надо мной совершали, сделала наконец своё дело: лишила последних сил и надежды, заставила показать «палачам» слабость и уязвимость. В кабинете у гинеколога я выла так громко, что мне засунули в рот кляп. Ноги пристегнули к креслу – я сопротивлялась, тело содрогалось в конвульсиях – бесполезно. Доктор сказал, что будет искать, и он «честно делал свою работу». Меня изнасиловали, прикрывшись законом. Меня санкционировано насиловали несколько человек: полицейские, таможенники, врачи, медсёстры, мужчины, женщины. Насиловали со всей ответственностью даже тогда, когда всем стало понятно: никакая я не преступница. Особенно тогда, когда стало понятно: во мне никаких наркотиков нет.
Они просто не могли остановиться.
Дальше как в тумане. Тёмный коридор, стул, очередная пощёчина.
– Слушай, ты не должна никому рассказывать о том, что здесь произошло.
– Мне всё равно.
Ещё одна оплеуха прилетела – моё лицо на неё уже не среагировало, я даже не делала больше попыток прикрыться.
– Дура, ты не понимаешь, если проговоришься, тебя никогда никуда не выпустят. Ты меня слышишь?
На этот раз прилетела пощёчина с оттяжкой – все мужчины бьют женщин одинаково, как будто их специально в школе этому учат. Из носа снова пошла кровь, из глаз покатились слёзы.
– Пожалуйста, умоляю, просто отпустите меня домой.
Через полчаса полицейская машина везла меня на железнодорожный вокзал Вильнюса. Я плакала не останавливаясь. Горло, промежность, голова – каждая клеточка тела отдавала болью, словно мстила за то, что я позволила совершить над собой насилие. Мои палачи радовались жизни и несли какую-то чудовищную чушь. Мол, оцените наш поступок, мы могли вас бросить в клинике и разъехаться по домам, к женам и детям, ведь рабочий день давно закончился, мы тоже устали и хотим отдохнуть, так же, как и вы. Но мы решили проявить благородство и сделать всё для того, чтобы вы успели на поезд.
Это было так глупо, нелепо и унизительно, что я взмолилась:
– Пожалуйста, перестаньте говорить. Вы не представляете, как это тупо!
– Я могу вас арестовать за оскорбление должностных лиц при исполнении.
– Знаю, можете. И наверное завтра я об этом пожалею, но сегодня, после ваших пыток, мне всё равно. Я слишком ненавижу вас, чтобы молчать.
– Помнишь, о чём мы договорились, ты не должна ничего рассказывать. Никому. Или хочешь провести ночь в обезьяннике, чтобы подумать об этом? – Щекастый накрыл мою руку своей.
От отвращения передернуло, я убрала руку.
– Не хочу.
– Правильно не будь дурой. – Руслан отвлёкся от дороги и посмотрел в зеркало. – И всё-таки, Саша, какие мы молодцы, что решили отвезти Веронику Аркадьевну на вокзал, чтобы она успела на последний поезд. Надеюсь, однажды она оценит наш поступок и вспомнит добрым словом. Ведь для неё всё могло закончиться совершенно иначе.
– Даже подумать страшно, – пошутил щекастый, подмигнув зеркалу.
Суки, как же я вас ненавижу. Господи, пожалуйста, пусть они умрут прямо сейчас, на моих глазах. В муках и агонии.
Бога нет.
На вокзал мы приехали за десять минут до поезда. Литовские надзиратели помогли купить билет и выдали пакет бумажных салфеток – плакать, к их огорчению, я не перестала.
– Ты, это. Не обижайся. Это наша работа, пойми. Мы хорошие люди. Спасибо, что не оказала сопротивление расследованию, – промямлил Руслан. – Извини за доставленные неудобства. Приезжай к нам ещё. Ну… Бывай.
– Если бы молчала ещё, цены бы тебе не было, – мерзко хихикнул щекастый. Надеюсь, он горит в аду. Надеюсь, они все там плавятся, и каждый день снова и снова их подвергают пыткам. Хотя это вряд ли.
«Извините за доставленные неудобства, приезжайте к нам еще». Надо же, как всё просто. Прошлым летом я часто приезжала в Вильнюс – гуляла по городу. Из Минска сюда идёт скоростной поезд – два часа и ты в Европе. Когда самолёт приземлился, я искренне считала, что уже дома, и это было заблуждением. «Мы вас тут по ошибке немножечко изнасиловали. А вообще мы хорошие», – такого я не предвидела. Впрочем, разве можно подобное предсказать.
– Уважаемые пассажиры, поезд, следующий по маршруту Калининград – Минск, прибывает на второй путь.
Как же здесь холодно, чёртова зима.
Часть первая. Добро пожаловать в ад
Глава I. Возвращение
Птицы. В том августе они совсем распоясались. Синицы облюбовали грушу, воробьи устроили несанкционированную пирушку посреди тыквы и кабачков, а дрозд… Этот наклевался забродившей вишни, что переспела на самой верхушке дерева, и теперь, переминаясь на нетрезвых ногах и вихляя туловищем то вправо, то влево, с вызовом смотрел на Аркадия Викентьевича.
– Напился, – резюмировал тот.
– Аркаша, ну зачем ты так? Может, он ранен! – возмутилась Надежда Андреевна.
– Что же, я пьяного дрозда от трезвого не отличу, – парировал отец семейства и продолжил разливать август по коричневым стеклянным бутылкам, подмешивая в него запах уходящего лета и предчувствие светлого будущего. Чтобы спрятать бутылки в дальнем конце подвала и несколько месяцев спустя открыть. Аккурат перед Рождеством.
Посвящается моей семье.
За десять месяцев до описываемых в прологе событий
25 апреля 2017 года. Москва
– Это последний ящик?
– Да.
– Тогда догружайте всё в машину и отправляйте её, а я пошла закрывать квартиру, чтобы отдать ключи. Тяжело – сил нет, плакать охота.
– Да ладно, чего рыдать-то. Ты же не навсегда.
– Думаешь? А я вот не уверена…
Тринадцать лет в Москве – это много или мало? Мне было 25, когда я, как и сотни других дерзнувших, приехала «покорять» этот город. Город, в который влюбилась с первого взгляда. Москва испытывала: планы рушились, перспективы терпели одно фиаско за другим. Но я не сдалась. Понадобился год, чтобы мы с городом начали понимать друг друга. За тот год я потеряла работу, а вместе с ней и друзей, «застукала» жениха в момент соития с его же матерью, пережила первую депрессию. Меня выселяли из съёмной квартиры с полицией, я пожила квартиранткой у одинокой старушки, а после всего этого нашла любимое дело и встретила прекрасных людей.
Неисповедимые пути привели в светскую журналистику – в «глянец», где я проработала больше двенадцати лет и научилась всему тому, что умею сегодня. И там же, в «глянце», эта история закольцевалась.
Я очень хорошо помню тот момент – начало конца, декабрь 2016 года. Со стороны всё выглядело прекрасно: я вела активную светскую жизнь, получала неплохую зарплату, делала материалы, которые мне интересны, общалась с лучшими представителями своего времени и, кажется… медленно умирала, с каждым днём всё глубже погружаясь в какую-то чёрную дыру, выхода из которой не видела.
Я ненавидела толстуху директоршу по рекламе, квадратную женщину в бесформенных платьях, которая вместо того, чтобы решать свои психологические проблемы в кабинете у специалиста, перекладывала их на людей, попадавших в её поле, и эмоционально заражала всех вокруг, отравляя воздух ядом.
Я на дух не выносила главную редакторшу, бестолковую попрошайку, которая делала чудовищные, бесталанные и бессмысленные материалы о своих подругах, обеспеченных дамах, продвигая их бизнесы, а меня и других редакторов заставляла выпрашивать для неё подарки и бонусы у героев наших интервью. У директора фитнес-клуба я просила годовой абонемент для шефини и её возлюбленного, в ресторанах выбивала скидки, в салонах красоты – бесплатное обслуживание, а у дизайнеров – одежду в подарок. Это всё мне претило и было для меня омерзительно, я чувствовала себя обманутой и использованной, злилась, возмущалась, топала ногами, но только «про себя». Я беспрекословно выполняла все эти унизительные поручения, потому что вслух отказать не могла, прояснить даже не пыталась, отстоять свои границы – тем более (боялась остаться без зарплаты), а слово «нет» казалось мне каким-то недосягаемым и вообще утопией.
Между тем напряжение росло: уважать «босса» у меня категорически не получалось, несмотря на редкие подачки в виде трёхдневной поездки в Крым, например. Редакторша, предположу, испытывала похожие чувства, и в один прекрасный день, после года в целом плодотворного сотрудничества она меня попросту «слила», ибо случай тот и увольнением не назовешь. Всё произошло после длинных новогодних праздников – накануне выхода в редакцию, вечером 10 января мне пришло сообщение: «Работы сейчас нет, спишемся в феврале». Трудовую книжку двумя неделями позже прислали курьером, тоже без объяснений.