Предисловие
Посвящаю этот роман моему другу, самой сильной женщине на свете – Ирине Карловне Осиповой.
Книга должна порождать огонь в сознании читателя, иначе, что это за книга? Строки следует писать так, чтобы они отпечатывались в памяти, врезаясь в повседневность вихрем эмоций. С каждой страницей, воспламеняли душу читателя сильнее и жарче.
Настоящий автор… вкладывает в произведение часть души, бросая вызов и призывая к раздумьям.
Так я писала эту книгу. Часть меня навеки затерялась среди ее страниц, и будет жить в каждом из читателей. Классическая система российской психиатрической больницы, описанная здесь – нарицательное имя любой жесткой структуры. Каждый может столкнуться с тем, с чем столкнулась главная героиня романа. Но, не каждый после падения распрямляет крылья и готовится к новому взлету. Эта книга написана не просто как некоторый опыт, в сочетании с художественными фантазиями. Она призвана вселить надежду на торжество любви и справедливости, подарить то, чего не хватает в современном, обезличенном обществе. Это вызов всем правилам и любовь, которая случается раз в сотни лет.
Имена и фамилии в романе выдуманы, номера отделений изменены.
Все совпадения – случайны.
Выражаю благодарность:
Родителям и бабушке – которые терпеливо читали произведение по главам, выискивая ошибки и опечатки.
Коллегам по творчеству – Татьяне Ивановой и Александре Обвинцевой, с которыми, до двух часов ночи на форумах, при теплом свете гостиничных ламп, штопали друг другу сюжетные дыры в каркасах романов.
Наставникам и крестным отцам – Олегу Валерьевичу Лукьянову и Евгению Ивановичу Губину.
Вдохновительнице и наставнице, поддержавшей в трудный момент – Ирине Карловне Осиповой.
Близким друзьям, за колоссальную поддержку, которой подвластны и расстояние, и время –Веронике Сенниковой, Марине Сульдиной, Марии Хамматовой, Алексею Дядькину, Игорю Голованову, Павлу Опанасенко, Шевченко Александру.
И, конечно же, супругу – Денису Гоман, который с трудом, но принял повествование от первого лица.
«Кто знает, что такое любовь? Любовь всей жизни?..
Это… когда радуешься от одного подаренного взгляда.
Когда ее улыбка вселяет веру, что все хорошо.
Когда у нее на глазах слезы, а ты их делишь с ней у себя в душе.
Когда на расстоянии чувствуешь легкий аромат ее духов, и этот запах… просто сводит с ума.
Когда ее сон – для тебя тайна, а от этого так приятно, как никогда.
Когда касаешься ее руки, и душа дрожит от счастья.
Когда держишь ее в своих объятиях… и это миг навсегда.
Когда она знает, о чем ты думаешь, а сама при этом – полная загадка.
Когда ты можешь говорить так, как думаешь, не боясь раскрыть самые темные уголки души – ведь знаешь, что она тебя поймет.
Когда она одна такая во всем мире, и другой – не надо.
Когда она ставит свечку в церкви, молясь за тебя… и ангелы поют вместе с ней.
Когда она уходит, а ты живешь лишь той надеждой, что увидишь ее вновь, и ожидание – в сладость.
Когда ты перестаешь жить закрытыми стенами, не замечаешь безликие лица, омраченные души и черствые сердца, согреваясь мыслями о ней.
Когда ищешь ее во всех мирах, во всех жизнях, во всех снах и… находишь, любишь… а любя – не требуешь!
Когда рад, что она просто – есть!»
Одно из писем Ветра.
Глава 1. Непризнанные святые.
–Как ваше настроение, Родион Евгеньевич?
Я с интересом изучала лицо местного представителя творческой интеллигенции, одетого в клетчатую балахонистую пижаму. Голубые глаза с нездоровым блеском, легкая небритость, скорбно опущенные вниз уголки рта, изящный и тонкий нос. На голове, правда, птичье гнездо, но для творческого человека такой беспорядок вполне уместен.
В голове кавардак, почему бы, и на голове ему не быть, в самом-то деле?..
–Эх, настроение-то нассстро-ень-ице… так себе, эх, – он театрально вздохнул. –Были бы друзья, лучше, чем эти таблетки… А так… Эх… А вы можете меня, милая Арина Витальевна, по-другому называть?
–Как это, по-другому? Просто Родион?
Клиническое интервью только началось, а я уже устала делать записи. Вот интересная же личность к нам угодила!
–Барон Рэйдель. РЭЙ-ДЕЛЬ, – медленно произнес он в ответ на мой вопросительный взгляд. –Да, я творческий человек, и псевдоним у меня есть, тоже творческий, дааа… – он задумчиво почесал затылок.
–Все-таки, буду вас называть официально, – я отвлеклась от записей. –Как вам живется-то у нас, в отделении?
–Не живется, не мое! – барон Рэйдель скорчил кислую рожицу. –Я особый, у меня тоска по недостигнутому…
–В чем выражается ваша особенность? – я взяла другую ручку.
Чернила в старой стремительно заканчивались от веселых историй, и я чуть не расцарапала лист.
Сильно зачесался нос от терпкого запаха дешевого одеколона.
–Мне снился сон про вылет души из тела… Я исследую параллельные миры, ииииии… обязательно, обязательно напишу об этом научную работу! – он заерзал на стуле. –И еще, подождите, подождите… Я хочу построить новое, аристократическое государство – чтобы люди жили вместе, понимаете, улавливаете суть, да-да? – в его глазах заплясали безумные искорки.
–Пока не совсем, ну ладно, – я вздохнула. –Родион Евгеньевич, у вас голоса есть?
–Были, крыша несколько раз ехала… – он опустил голову и закрыл лицо руками с тонкими пальцами, но неприятно длинными ногтями. –Десять лет назад, я прыгал с третьего этажа… Говорили, что встретят… А еще, еще я, Богородицу видел… Печальную и красивую, матерь Божию, – он поднял на меня глаза, полные слез.
–Это же все позади, верно? – я смягчила тон. –Лекарства помогли ведь…
–Да что, эти лекарства… Люди нужны, ЛЮ-ДИ! –он замахал руками так, словно хотел за что-то ухватиться, но не мог.
–Нужны люди, как лекарства, и лекарства, как люди… – задумчиво прошептала я.
–Ого! Вот! Это так, имеенннно так! Как вы точно отметили, Арина Витальевна! Ох… – барон Рэйдель сложил руки на груди.
–Отметила не я, ну да ладно… Родион Евгеньевич, нам нужно пройти пару тестов… – я закопошилась в бланках многочисленных методик.
–Ох, а мы можем просто, поговорить?.. Как я не люблю, ну не люблю это все, знали бы вы! – он нахмурил тонкие брови.
–Здесь совсем немного, Родион Евгеньевич. Ну заполните, пожалуйста.
–Ну ладно, только ради такой девушки как вы… Эх… ну ладно…
Он взял ручку и принялся судорожно рисовать галочки, на каждом вопросе то вздыхая, то охая. Я внимательно наблюдала за его возбужденными действиями.
Что еще остается одинокому клиническому психологу, заинтересованному в своей работе?..
–Ну вот, все… – он протянул коряво заполненные бланки минут через десять.
–Спасибо, Родион Евгеньевич, очень хорошо, – я взяла бланки и отложила в сторону. -И, последний вопрос… Какие у вас планы на будущее? После выписки?
–Как, какие? – тот пожал плечами. –Поехать к Урганту, паспорт отдать! Заехать к уважаемым людям, дать гражданство своего государства… Вернее, так! – он поднял указательный палец и выпучил глаза. –МИКРО-АРИС-ТОК-РА-ТИ-ЧЕС-КО-ГО государства…. БА-РО-НА РЭЙ-ФЕЛЬ-ДА! Или, «Жизнь после жизни», – скромно добавил он, понизив голос.
–Ну, планы у вас, как погляжу, далекоооо идущие, – улыбнулась я. –Спасибо за откровенный разговор, Родион Евгеньевич. И, можете идти.
Последний день марта…
Для кого-то, этот день не значил ничего, но для меня, знаменовал собой новый поворот. Перевод в другое отделение. На сегодня, осталось посмотреть еще одного пациента и, разумеется, успеть написать по нему патопсихологическое заключение.
Крошечная стеклянная египетская пирамидка переливалась в лучах весеннего солнца. Одна из немногих посторонних вещей, что приютилась на моем рабочем столе и радовала глаз в любую погоду. Сейчас, она смотрелась наиболее великолепно.
В дверь нетерпеливо постучали.
–Да, войдите! – вздрогнув, я отвлеклась от беспечного созерцания пирамидки.
Грузный санитар (банка – хоть куда!) в зеленой форме, привел тощего, как спичка, пациента. В отличие от перевозбужденного предыдущего, этот явно пребывал в подавленном состоянии. Казалось, что скорбная маска намертво приклеилась к его лицу. Глаза и щеки впали, губы застыли тонкой прямой линией. Мясистый нос неуместно смотрелся на исхудавшем лице. На пациенте висела не очень чистая пижама грязного синего цвета, рукава которой он закатал по-разному.
–Прошу, присаживайтесь.
Не здороваясь, пациент приземлился на стул рядом с моим столом.
–У него бачки скоро. Долго не задержите? – прогремел санитар.
–Бачки? У этого качка Бухенвальдского?! Вы шутите? – я вопросительно уставилась на санитара.
И вообще не понимала, почему труд пациентов так безбожно эксплуатируют. Мало того, что кормят баландой, так еще и тяжелые бачки для еды заставляют таскать, спины гнуть.
Зарплата мертвых душ, простых работников больницы – бесперебойно летит в карман администрации.
–Больше некому идти! – развел ручищами санитар.
–Другого поищите, пожалуйста. В отделении, так-то, покрупнее ребята есть, – я смерила его многозначительным взглядом. -Последний день работаю, нужно посмотреть парня, врач попросил.
–Ладно! – быкоподобный санитар громыхнул дверью.
–Арина Витальевна, психолог, немного с вами побеседую, – я перевела взгляд на пациента. –Как к вам обращаться?
–Ефим. Борисыч, – выдавил из себя тот.
–За что к нам-то попал, Ефим Борисыч?
–Наркотиками, отравился. Суицид. Три года. Назад. И, снова… – рублено ответил Ефим.
–Из-за чего… с собой-то так? – я сделала скупые пометки на листе насчет попыток самоубийств.
–Из-за чипов. Я был святым человеком, и отец мой был святым человеком… Потом, меня поймали китайцы и внедрили… внедрили чип, а сами китайцы – это люди Антихриста, – взахлеб затараторил он. –Когда в меня верили, меня больше не было…
–Вы верующий, или… – я судорожно записала религиозный бред.
–Нельзя в храмы ходить, мне… – он жутко закатил глаза. –А то найдут, Христос в храме найдет, проверит…
–И, что будет тогда?..
–Если найдут в храме – то грядет преосвященный месяц Рамадан, а с ним – и чеченцы… Я являлся чеченцам в облике святого возле первого подъезда, именно возле первого, да… а то, мог бы лохануться… – он уставился в голую стенку, словно говорил сам с собой. –А китайцы, китайцы дали мне прозвище Расим…
Ярко-выраженный синдром монолога. Веселый же последний день в любимом четвертом отделении!..
То вождь аристократического государства, то непризнанный святой…
–Голоса у вас, значит, были? А видения?.. – спросила я, параллельно описывая бредовую систему пациента.
–Я видел Чингисхана… Он ходил, подобно лотосу, но я порешил Чингисхана… Я… как святой… И Чингисхан катится, пьет потому что… спирт технический, – продолжал бубнить Ефим.
Я прикрыла улыбку рукавом халата. Не так уж много лет работаю в больнице. Некоторые вещи, до сих пор, и смешат, и пугают.
Тесты со святым проводить бесполезно.
Придется сообщить врачу, что бедняга снова за свое взялся.
Неизбежно, добавят лечение.
Так здесь и решают проблемы.
Глава 2. Перевод.
–Вот тебе грамота! – шустрая медсестра Кристина бросила грамоту врачу на стол.
Грамота с российским гербом и флагом легла на пухлые тома историй болезни. Игнат Васильевич, врач-психиатр, поправил кривоватую дужку очков и начал читать:
–Ну дык… За вклад… Во что? Чурикова, ты шутишь?!
Та прыснула от смеха, закрывая лицо листом назначений.
Среди каракулей, понятных только врачам, я разобрала зловещее для пациентов слово «аминазин». Да, кому-то из ребят сегодня туговато придется.
Не доброе утро.
–За вклад… В парашютный спорт?.. – врач уставился на медсестру непонимающими глазами.
–Игнат, ну миленький же ты мой, – она игриво улыбнулась, обнажив белые аккуратные зубки. –У тебя же пациент на прошлой неделе окно разбил и вышел… с нашего второго этажа. На КПП задержали. А сегодня у нас… что? – она перевела взгляд на меня.
–Первое апреля, – я развела руками, сохраняя при этом кирпичное лицо.
Хотя, эта сценка забавляла. Только подумать – «вклад в парашютный спорт… оригинально… походу, медсестра у нас еще более-менее сообразительная».
Игнат Васильевич, со свойственной ему пролонгированной реакцией, засмеялся только через несколько секунд после моей фразы. Кристина расхохоталась вместе с ним.
Я выдавила из себя подобие улыбки. Люблю свой коллектив, но особо внедряться в него – никогда не хотелось. Удобно быть отшельником. Меньше знают – крепче спят. Меньше тебе кости перемывают в процедурке. И врачи надменные не задают неловких вопросов, чтобы на очередной твой ответ дать циничную шутейку. Вернула историю болезни – и ладно. Здороваться – и вовсе, необязательно. Пациенты же ждут. И, какими бы они не были – они, в первую очередь, люди. Запертые в этих… как бы выразиться мягче, особых условиях. А врач пусть сидит, играя в нарды с компьютером.
Я очень хотела ускользнуть незамеченной в свой аскетичный кабинетик, как Алина обратилась ко мне.
–Аринка, так ты что… Уходишь от нас, что ли?
–С первым апреля, – я хмыкнула.
–Нет, я серьезно! – она оперлась одной рукой на спинку стула врача.
–Да уходит она от нас, уходит, – пробурчал врач, не отрываясь от очередной партии.
Судя по расположению фишек на зеленом поле, компьютер его снова обыгрывал.
–Куда же? – она демонстративно надула губки.
Блин, как не вовремя зашла… Да подождало бы заключение об этом эпилептике! Зря поторопилась. Теперь, придется терпеть допрос.
–К принудчикам. 15-е отделение.
–Аааа, вот оно что… Ну, удачи!
–Спасибо, – бросила я, с радостью оставив их с врачом наедине.
Вот тебе и первое апреля!
Вещи почти собраны. Аккуратно упакован в коробку пузатый электрический чайник «Redmond». Собраны в папки методики, которые обычно используют патопсихологи для исследования. Распечатки для групповых занятий, кисточки, карандаши и краски для рисования, пособие по психиатрии, кружка со следами чая на стенках… Опять забыла содой помыть! Так, ладно… Канцелярия, флешки, египетская пирамидка, рисунки пациентов…
Вроде, все.
Я закрыла окно и окинула прощальным взглядом уютное помещение. Стены персикового цвета создавали ощущение весны и теплоты. Решетки на окнах нисколько не удручали, а длинный прямоугольный стол не казался неуклюже широким и колченогим. На нем остались лишь два служебных компьютера, да принтер, беспощадно комкающий бумагу.
Пусть новый психолог с ним тоже помучается.
С легким сожалением я заперла дверь на ключ.
Первый раз, она закрылась на удивление легко.
Наше (вернее, уже не наше) отделение номер четыре, считалось самым здоровым и неприятно пахнущим во всей психбольнице. Было, правда еще одно, интерьером похоже на сарай. После его посещения хотелось скорее обработать руки обеззараживающим средством. Того гляди, подхватишь еще какую-нибудь гадость, и потом на больничный минимум на неделю.
Я достала второй ключ – вездеход. С его помощью, можно открыть дверь почти любого отделения.
Четверка еще славилась тем, что ряд палат пациентов отделялся от сектора обитания медперсонала тяжелой дверью.
Дверь натужно заскрипела, и в нос ударило тошнотворное сочетание запахов нечистого белья и дешевого курева.
Высокие, грязно-лиловые стены подпирали собой потолок. На полу красовались харчки.
Я шла, словно по минному полю – обходя не только харчки, но и хронов, совсем не чувствующих дистанции.