Степан как не слышит. Стал обратно в город собираться. «Пора мне, – говорит, – дел по работе, сам знаешь, отец, невпроворот. А здесь – лепота! Настюха пусть с вами поживёт, на молочке посвежеет!» Сказал, сел за руль – только его и видели.
Остались Никифор, Лукерья и Настенька втроём. Бабка внучке то молочко поднесёт, то яичко вкрутую сварит – всё одно, не ест девчонка ничего, в окошко глядит да слёзки утирает. Дед смотрит с печки и хмурится: «Угомонись, Лукерья! Проголодается, сговорчивей станет». А бабка Настеньке из последних сил улыбается, заговорить с ней пробует, потом выйдет в сени, присядет на лавку и плачет от обиды и смущения.
Прошёл день. Наступил вечер.
– Хочу смотреть телевизор! – заявила Настенька, нарушив сопливое молчание.
– Ох, беда! – всплеснула руками бабка. – Нету, милая, у нас этого телевизора. Был один, да поломался давно, антенна с крыши упала прошлой весною, буря была…
Старуха ещё многое хотела рассказать внучке про то, каким он был, тот телевизор, как в дом попал по случаю окончания посевной. Как отличился её Никифор с бригадой, – сам председатель принёс в дом дорогой телевизионный подарок!
О том, как собирались по вечерам братья да кумовья в их пяти стенах, толклись, курили и смотрели по очереди в экран. В тот год Гагарин полетел в открытый космос, а когда вернулся, шёл по красной дорожке. Сам Хрущёв встретил его и обнял, как сына. И стояли они на мавзолее и плакали от счастья, а может, это всем только показалось, уж очень в избе накурено было.
– Хочу смотреть телевизор! – повторила медным голоском Настенька.
– Никифор, своди Настюшу к Ельниковым, пусть поглядит там свой телевизор, а я им молочко передам, – затарахтела Лукерья.
Дед знал, что спорить с бабкой не было никакого человеческого смысла. Хоть бы раз она отступилась – и-и, куды там! Никифор нежно любил свою Лукерью и во всём шёл ей навстречу, хотя частенько не считал её правой, а своё соглашательство – правильным.
На дворе уже стемнело. Дед взял фонарик и повёл внучку к Ельниковым короткой дорогой через огороды.
– Ой, – вдруг вскрикнула Настенька, – жжёт!
Старик обернулся и увидел, что девочка, засмотревшись на первые звёзды, сбилась с тропинки и зашла в заросли крапивы. Хотела, было, рукой их раздвинуть, но обожглась и вскрикнула.
– Деда, больно! – Настя потёрла ноготочками место «укуса» и вопросительно поглядела на Никифора.
– Ты, Настенька, не три, оно само пройдёт, иди за мной следком, тут недалече.
Дед пошёл чуть медленнее, то и дело оборачиваясь на идущую вослед внучку. «Да, – подумал он, – где беда постучится, там любовь откликается».
– Тебе не холодно? – спросил, останавливаясь передохнуть у соседской оградки.
– А скоро ещё?
– Пришли, Настенька, уже пришли.
Дед поднялся по ступенькам крыльца и постучал для приличия в дверь. Никто не ответил.
– Пойдём, Настенька, что звать-то.
Они вошли в сени и, пробираясь в полутьме среди кадок и мешков с молотой пшеницей, приоткрыли дверь в большую ароматную горницу. Над печкой сушились первые грибы. Лёшка, внучок тётки Авдотьи, развешивал под притолокой на верёвке карасиков, которых наловил нынче на пруду. В углу на тумбочке, покрытой расписной скатёркой, торжественно стоял большой чёрный телевизор.
– Авдотья, принимай гостью! – весело хохотнул Никифор и рукой бережно подал вперёд внучку, смущённую встречей с незнакомыми людьми.
– Тебя как зовут? – спросил Лёша, оглядывая девочку.
– Н-настя.
– Это ты из города приехала? Во здорово! Пойдёшь завтра на рыбалку?
– Ага, – Настя первый раз после приезда улыбнулась и посмотрела на деда, как бы спрашивая: «Это хороший мальчик?»
– Вот и славно! – улыбнулся Никифор в ответ. – Ну, смотрите тут свой телевизор, а я пойду. Авдотья, пусть Лёшка потом проводит Настеньку. Да, вот табе молоко от Лукьерьи, велела кланяться.
Дед вышел из сеней в огород и побрёл до дома. Звёзд набежало в небе – тьма! «Всё будет хорошо, – думалось по дороге Никифору, – притрётся, прилюбится…»
Лёша чинно проводил Настеньку до калитки и взял с неё слово, что она ни за что не проспит утро, а он будет ждать её на этом самом месте ровно в пять. «Клёв – штука ранняя!» – сважничал на прощанье Лёшка и побежал домой.
На другой день Лукерья по привычке встала затемно, до рассвета. Уже много лет её мучили, особенно под утро, тяжкие сны: годы войны, как не выключенные днём уличные фонари, высвечивали адову похлёбку того времени. А постоянно ноющая старческая боль терзала суставы за уровнем женской терпимости. Каждый вечер, засыпая на своей старой скрипучей кровати, Лукерья понимала, что боль поднимет её рано. Оттого она старалась выдумать ворох дел на завтра. Так ей легче было встать, размять суетой тело и на время забыть о боли.
А Никифор спал. Он вернулся с войны контуженным на голову. Его героическая голова частенько болела, но странная вещь: ночью боль отступала, и он спал сном младенца. Сны кружились над ним лёгкие, как ангелы. То ли души погибших товарищей слетались в сонных видениях, то ли и вправду ангелы Божии любовно глядели на него с неба. Так или иначе, каждое утро Лукерья укоряла спящего мужа: «Никифор, вставай, лежебока, Победу проспишь!» Никифор тотчас открывал глаза и с прежней «молодой» сноровкой поднимался, будто по тревоге.
Лукерья подошла к кроватке, на которой спала Настенька, и сквозь темень горницы различила мерцание двух крохотных испуганных хрусталиков.
– Настенька, ты что не спишь?! – шёпотом всхлипнула старуха.
– Где я? – пискнула Настя и недобро посмотрела на Лукерью.
– Ты дома, милая, дома. У деда с бабой, ласточка моя! – запричитала Лукерья, не меньше девочки напуганная происходящим.
Настя оглядела внимательно бабушку, перевела взгляд на горевшую в красном углу лампадку и, видимо припомнив события вчерашнего дня, спросила:
– А сколько сейчас времени, уже пять?
– Да что ты, милая, и четырёх ишо нет, вишь, как тёмно в оконце.
Лукерья присела на край Настиной кровати и бережно взяла её детскую испуганную ручку в свою шершавую ладонь, огрубевшую от вил и ухватов. Настя руку не отдёрнула. И даже была приятно удивлена, почувствовав, как её ночной страх исчезает в глубоких бороздах старушечьей кожи. А может быть, Настя в ладонях Лукерьи ощутила себя будущей женщиной, тёплой и родной, как мама.
– Бабушка, мне Лёша велел в пять проснуться, а то он без меня уйдёт на рыбалку! – чиркнула Настя фразой, словно спичкой, о вялые уши Лукерьи.
– Уж так прям и велел? – Лукерья ласково сощурила глаза и добавила: – Спи, Настенька, ещё ночь на дворе.
– А ты меня разбудишь? – допытывалась девочка.
– А как же, обязательно разбужу, ангел мой. Не уйдёт твой Лёшка без тебя. – Лукерья прикрыла острые девичьи плечики одеялом и на цыпочках вышла в сени. «Господи, помилуй нас, грешных, огради от всякого зла…» – нашёптывала старушка, всхлипывая от внезапно нахлынувшего на неё счастья.
Тем временем сквозь редеющий сумрак ночи прокрался первый лучик утреннего солнца. Старые ходики на стене пробили пять раз. Настенька спала глубоким сном Спящей красавицы. Лукерья чуток посидела у кроватки, поглядела на молочно-царственный румянец ланит юной принцессы и, вздохнув, легонько тронула Настю за плечо. К удивлению Лукерьи, Настя сразу открыла глаза. С полминуты она лежала неподвижно, не моргая. Потом широко улыбнулась и спросила:
– Уже пять?
– Пять, милая, пять, вставай! Поди, твой Лёшка уж за оконцем мается да две удилины за спиной прячет! – Лукерья нарочито весело тараторила, заметив, как смыкаются Настины глазки, не доспавшие целое утро.
Настя сладко потянулась.
– Да ты совсем большая! – ахнула Лукерья, глядя на растянувшуюся во всю кровать девочку. – Вставай, я тебе кашки заварила, молочка согрела.
– Бабушка, я потом! – Настя, как ветер, пронеслась мимо Лукерьи, наддавила плечиком старую, крашенную суриком дверь и выбежала на крыльцо.
Утро, будто студёная колодезная вода, брызнуло ей в лицо. Невдалеке, опершись на калитку, стоял Лёшка. Как только Настенька подбежала, он проворчал:
– А, проспала! Жди тебя тут всё утро!
– Неправда! – ответила Настя с вызовом. – Я давно встала. Это тебя не было!
– Ладно, пошли уж, – добродушно просопел мальчик, и дети вприпрыжку, обгоняя друг друга, побежали на пруд.
В заботах и восторженных впечатлениях незаметно пронеслись первые четыре дня деревенской жизни городской девочки Насти. На пятый пожаловали родители, о которых для полноты рассказа следует сказать пару слов.
Жена Степана Ольга работала гримёршей в одном из московских театров. Громоздким словом «театр» трудно назвать небольшую творческую группу актёров-выпускников курса, объединившихся в студию. Тем не менее студийный меценат старался, чтобы всё было «по-взрослому». Поэтому на четырнадцать лицедеев приходилось двадцать пять человек студийного персонала. В их числе два гримёра, одним из которых была Ольга. Постоянные разъезды труппы отрывали Олю от воспитания дочери. Воспитывал девочку Степан.
В Стёпе рано открылся пластический дар художника. Промыкавшись в сельской школе до девятого класса, он решительно бросил неторопливую деревенскую жизнь и, поскандалив с родным пятистенком, уехал в Москву. Работал разносчиком товара в ларьках, снимал где-то в Бирюлёво угол у бабки-процентщицы, а по вечерам ходил в какие только мог студии рисунка и живописи. Домой в деревню писал дежурные агитки, мол, всё хорошо, даже замечательно: сыт, одет, снимаю большую светлую комнату. Это была чистая неправда, но старики верили и, простив своего «блудного сына», утешались прочитанным. Домой Степан наезжал крайне редко. Для этого ему приходилось одалживать у товарищей не слишком заношенные вещи и деньги на подарки. Погостив пару дней, Степан, ссылаясь на дела, уезжал, зато потом целую неделю ел материнские пирожки и пил деревенскую простоквашу. В институт поступил легко. Экзамен по живописи прошёл с особой похвалой комиссии. Уважаемая комиссия не знала, что аттестат о среднем образовании Степан «оформил» на Арбате у какого-то ханыги.
Так он стал студентом одного из московских художественных институтов. На третьем курсе познакомился с лаборанткой по имени Оля, учившейся на параллельном потоке. Парень и девушка влюбились друг в друга и через год поженились. Степан к тому времени оставил случайные заработки, мирно простился с хозяйкой-процентщицей и переехал в комнату общежития института. Ещё через год родители Оли помогли молодожёнам с ипотекой.
Ничего не мешало появлению на свет нового человечка. И Настенька, взяв ситуацию в свои будущие ручки, как говорят, «не заставила себя ждать».
Ко времени нашего повествования Степан и Оля уже окончили институт. Оля вдохновенно работала в театральной студии. А Степану посчастливилось выполнить несколько заказных работ, заработать «кучу денег» и перекупить у одного старого художника хорошую светлую мастерскую, о которой много лет назад он пророчески писал своим доверчивым родителям.
– Мама! – истошно закричала Настя, увидев у калитки родителей с красивыми городскими пакетами, в которых, несомненно, лежали подарки. – Ура, мама приехала! – повторяла Настя, сбегая с крыльца.
Дед с бабкой поспешили накрывать стол и ставить самовар.
– Как я по вас соскучилась! – лепетала Настенька, вжимаясь то в отца, то в мать.
– Это за четыре-то дня? – усмехнулся Степан.
– Да, папа, знаешь, сколько мы тут с дедушкой прожили? И ещё с бабушкой!
– А мы за тобой приехали, – сказала Оля и внимательно посмотрела на дочь.
– Как за мной? Я же ещё…
Задуманный объём повествования не позволяет воспроизвести всё то, что намеревалась высказать родителям Настя. Давайте пожалеем читательское время и заглянем на час вперёд затянувшейся родственной беседы.
– Мама, я никуда не поеду – пожалуйста, не увозите меня!
– А как же подготовительные курсы в школу? Ты записана, мы деньги отдали… – как можно мягче обратился к дочери Степан.
В это самое мгновение в окне мелькнула взъерошенная голова Лёшки. Настя вежливо отставила недопитую чашку с молоком и выпорхнула из комнаты.
– Это они чего, за тобой приехали? – смущённо спросил Лёша, отводя глаза в сторону и не глядя на Настю.
– Лёша, домой! – послышался резкий, словно окрик совы, голос тётки Авдотьи…
Дети стояли по обе стороны калитки и глядели в небо. Чуть поодаль в махровых сумерках вечера можно было различить фигурки двух молоденьких ангелов. Взявшись за руки, они шли вдоль Никифоровой ограды. Ни разросшаяся крапива, ни торчавший сквозь штакетины приставучий репей не причиняли ангелочкам никакого вреда. Их едва распустившиеся клейкие крылышки отливали мягким изумрудом.
Ангелы остановились неподалёку от детей. Они с интересом вслушивались в молчаливый детский разговор и о чём-то грустно улыбались друг другу.
А дед Никифор попивал чай да поглядывал в окошко на седые пряди вечерней зарницы. Но разве мог подслеповатый старый человек различить первую взрослую печаль на глазах четырёх маленьких пришельцев из будущего?..
ЕЗЖАЙ, МИТЯ!
На зорьке выпал первый снег. Несколько часов подряд с неба валила плотная белая масса.
Вечером того же дня я решил по-соседски заглянуть к Петровичу. Количество выпавшего снега не давало мне покоя. Старик слыл отменным знатоком паранормальных симптомов бытия, и беседа с ним казалась мне явно не лишней.
Я открыл незапертую калитку и по прибранной от снега тропинке направился к соседскому крыльцу. Мне не удалось сделать и десяти шагов, как на крыльцо выбежал полураздетый Петрович, взъерошенный паче обычного.
– Ну что же ты так долго! – воскликнул он и с нетерпением («Пойдём, пойдём же скорей!») потащил меня в дом.
Не дав толком раздеться, Петрович из сеней затолкал меня в горницу и, обняв за плечи, подвёл к столу. Стол был накрыт на двух пьющих мужчин для задушевного ужина. Старик взял подтаявшую бутылку беленькой и аккуратно разлил водку в два небольших гранёных стакана. Затем он выдохнул и стал необычайно серьёзен.
– Митя, – Петрович взял стакан в левую руку (ах, да, он левша, припомнил я), – ты единственный в нашей слободке человек, способный слышать тонкие эфирные подсказки. Знай, Митя, сегодня Млечный путь рассыпал над нашей околицей галактические запасы небесной манны!
Я долго потом анализировал, что случилось со мной в эту минуту. Почему я не откликнулся сердцем на призыв старика к высокому свободомыслию, но мерзко, с внутренним удовольствием «уличил» его в потешном мракобесии?..
– Угомонись, Петрович! – крякнул я, закусывая огурчиком. – Может, не наше холопское дело на царские подарки засматриваться да ихние подсказки перепроверять? Дадено, и слава богу.
– Не знаю, может, оно и так, – холодно ответил старик, – только, чую, небеса знак подают. Наставляют в чём-то.
Так и сказал.
…Я проснулся и вышел на крыльцо с чувством опоздавшего на поезд пассажира.
Привычные за долгую осень рыжие глинистые ухабы повсюду до дальнего леса прикрыл слой белого утреннего снега. Деревенский околоток лежал передо мной, как нерасчерченный лист ватмана. Понемногу глаза привыкли к белизне, и я смог различить на «мелованной поверхности» отдельные неразборчивые письмена. Изящные каракули походили на пушкинские наброски пером, выполненные прямо по холсту волшебной кистью Брейгеля. Смоляные пятна деревенских изб, цветные катышки бегущих ребятишек и ослепительно синие фигуры теней на укрытых снегом фрагментах сельскохозяйственной техники.
– Эка добра привалило! – усмехнулся я и сошёл с крыльца.
Мои тапочки провалились в снег и стали походить на ворсистые пуховички. Снежок приятно холодил кожу, подтаивая поверх прошитых рантов. Я сгрёб в ладони клейкую снежную массу, растёр лицо и окончательно проснулся.