Пасмурное утро. Как и каждое мое утро: в узком проулке, куда выходят окна, в которые никогда не смотрят, утро всегда пасмурно. Вялые, замедленные движения. Глаза наполовину закрыты. Ненавистное состояние.
Так я собираюсь на работу. Очень важную работу курьера. Сажусь за стол, гипнотизирую его серенькую поверхность «под искусственный мрамор». Чтобы позавтракать, одного созерцания мало. Нужно разыскать тарелку, хлопья, молоко, может, и еще что-то, и соединить все это в правильной последовательности. Но до того – столько закрытых дверей, косо завернутых стеклянных банок. И еще вчера я установил мышеловку, а сегодня уже понятия не умел, куда. В голове не укладывается.
По утрам я мог думать только наборами простейших действий, только о них и только с их помощью. Временами я задумывался, а можно ли разложить на простейшие составляющие всю жизнь? Было бы проще учиться полезным вещам, писать картины, к примеру. Также, как… кто-нибудь из известных, из великих, несомненно. Всего-то: раз – обмакнуть кисть в краску, два – сделать мазок, широкий, изогнутый, три – обмакнуть другую кисть, четыре – сделать рядом такой же мазок, немного заходя на первый, позволяя краскам встретиться и смешаться. Выглядит просто, даже изобличительно просто.
Однако стоит мне окунуться в мир гудящих жестянок, стремящихся протиснуться между таких же жестянок и не обращающих внимания на мой допотопный скутер, зажатый в плотном потоке, в мир недовольных или отсутствующих в оговоренное заранее по несколько раз время адресатов, в мир срочных и самых срочных и наипервейших по срочности заказов, как голова отключается. А вечером, вваливаясь в крошечный коридор пыльной квартирки, я хочу одного – забыться. В голове мелькают улицы, светофоры, фары, дорожная разметка, и все это непрестанно гудит. Мне не до того, чтобы раскладывать на составляющие свои действия. И тем более не до того, чтобы остановиться и отвлечься на что-то, возможно, более нужное и важное.
Я потянулся к дверце холодильника, чтобы открыть ее и достать молоко, но рука встретила неожиданное препятствие. И вот уже банка с хлопьями летит на пол, медленно, с наслаждением, оттягивая момент, когда разлетится во все стороны стеклянным фонтаном. Ее падение не подчинялось законам физики: склянка падала слишком медленно. Я стремительно отклонился назад, да так, что мое тело оказалось почти параллельным полу, и поймал банку. Потрясающее чувство! Я ощутил себя супергероем с отменной реакцией, метким глазом и отличной координацией. Мгновения триумфа, пусть и крошечного, сугубо домашнего, бытового, случались нечасто. Это был как раз такой момент. Надеюсь, что мышь, которой предназначалась заготовленная вчера ловушка, видела мой звездный час: мышеловка так и не сработала.
Блаженство быстро исчезло вслед за тем, как секундой спустя я врезался лбом в открытую дверцу шкафа. Кадры из фильма, не иначе, только не из супергеройского боевика, а из дешевого, незамысловатого ситкома. До чего ты нелеп, несчастный, – удрученно подумал я, но спустя мгновение отвлекся на поиски парных носок.
Новый я не отступал.
Всегда, то есть, раз в год или даже два, я мечтал съехать со своего пятого этажа вниз по перилам. И вот, сегодня, ничуть не думая о последствиях, хотя стоило бы, я запрыгнул на перила и с удовлетворением и некоторым смущением скатился вниз. Если быть откровенным, радость от этого события не вполне компенсировала физическое неудобство.
На улице я легко перемахнул через несколько тротуарных ограждений и даже улыбнулся в ответ на неодобрительные взгляды пары неспешно прогуливающихся пожилых леди, которых задело созданным мной холодным воздушным потоком. Мысленно улыбнулся. Скутер завелся с первого раза, что в холода с ним бывает гораздо реже, чем хотелось бы, и бодро, почти не дребезжа, помчался по улицам, удивительно мягко лавируя в автомобильном потоке. Я преуспевал в течение всего дня и даже наркоманы, пристроившиеся обсудить свою нелегкую жизнь или просто подремать у моей двери, перегородив дорогу, почти не испортили мне настроение.
Ночью я был в горах, несся на лыжах между заснеженных елей, парил над землей, совершал кульбиты в воздухе, покорял высочайшие трамплины, развивал невероятные скорости. Такие сны давно меня не посещали, наверное, с самого детства. Попытки заняться спортом вне сновидений проваливались, принося только разочарование и стыд. Для чего-то я был слишком долговяз, для чего-то – слишком медлителен, для другого – слишком неуклюж. На лыжах же я и вовсе ни разу не стоял, они внушали мне ужас, сравнимый только со страхом перед скейтбордом.
Звук бьющегося стекла, вой сирены и крики бесцеремонно сняли меня с дистанции.
Я аккуратно, не включая свет и стараясь не шевелить шторы, выглянул в окно. У музыкального магазинчика напротив шевелилось и кричало нечто темное, бесформенное – свалка из тел. Рядом нервно крутилась мигалка автомобиля гарды.
Выстрел. Это полицейский, худенький, маленький, выстрелил в воздух. Гвалт тут же прекратился, и полицейские смогли быстро скрутить оторопевших грабителей и затолкать их в машину.
Такие мелкие магазинчики как этот страдали от грабителей больше всего: располагаясь в нелюдных проулках, где аренда была подешевле, они так и манили любителей легкой наживы.
Полиция редко оказывалась поблизости в нужный момент. Произошедшее сегодня – счастливое исключение. Но помимо полиции есть и другие. Я, например, мог бы спугнуть грабителей.
Возможно, даже стоило попробовать. Я мог бы стать героем. Под покровом ночи творил бы добро. Или предотвращал зло. Пытался бы предотвратить зло. Человек-попытка-не-пытка, Тот-над-кем-нельзя-громко-смеяться-в-его-присутствии. До дикости наивные фантазии, но они были хороши уже самим своим существованием. Я давно не мечтал и остался собой доволен.
Осознавая свою ничтожность, а также, весьма кстати, – ничтожность бытия, я решил попробовать и, вооружившись газовым баллончиком, организовал вахту у магазина игрушек.
Я просидел за мусорными баками две ночи, а на третью в проулок осторожно втиснулась машина гарды. Двое направились в мою сторону. Тот, что что был покрепче и поусатее, ослепил меня фонариком.
– От жильцов поступил звонок. Нам сообщили, что третью ночь кто-то прячется рядом с магазином. Сэр, скажите, Вы бывали здесь раньше?
Я никогда не умел врать и оказался в полицейском участке. Объяснился, как смог. После долгих совещаний меня отпустили. Так я не стал героем.
Я даже себе не могу помочь, не говоря уже о тех, кого я совсем не знаю. Не помню, чтобы я вообще кому-то помогал. Просто так, по доброй воле, просто потому, что был внимателен и не смог пройти мимо. Я не испытывал особенных чувств на этот счет, но решил, что задуматься стоит, как только выдастся свободная минутка.
Нет, был случай… Несколько месяцев назад я в пятый раз, – это точная цифра, учитывающая сложную систему всех «но», «если бы» и «почти», – оказался на вечеринке. Коллега с работы, с которым мы иногда перекидываемся парой слов, пригласил меня, полагаю, из исключительной вежливости: я просто был рядом, когда он приглашал кого-то другого. Мы оба понимали, что я, отвечая взаимной вежливостью, не должен приходить. Но я проигнорировал приличия.
Вечеринка выдалась из разряда «лучше, чем ничего». Весь вечер я сидел на неудобной скамейке, вероятно, не предназначенной для сидения, и наблюдал, наблюдал, наблюдал. Вот девушка, кажется, ищет, с кем бы поговорить, симпатичная, кстати. Вот она идет в мою сторону, вот я начинаю таращиться на нее, стараясь скрыть немигающий взгляд в тени обильных бровей. Невероятно, слишком невероятно: она резко меняет направление и подходит к другому одиноко сидящему. Что ж, пожалуй, я помог тому парню. Они очень мило общались, хотя я и не слышал, о чем шла речь. Как старые знакомые – с таким сдержанным интересом. Может быть, я помог сразу обоим, в чем, если быть откровенным, нет моей заслуги. Но я не всегда хочу быть с собой полностью откровенным.
Спустя несколько дней после освобождения из полицейского участка я ехал вдоль набережной, доставляя очередной сверхсрочный заказ. Все шло, как обычно: однообразные дни, наполненные лишь усталостью и гулом в ушах. Был канун Рождества, но это меня не занимало. Я был пуст, как никогда. Все, чем было наполнено сейчас пространство моей черепной коробки – это дорога. От края до края, от уха до уха – все было дорогой, голым асфальтом в белых и желтых полосах, влажно поблескивающим в свете фонарей.
Я не заметил его. Справа прямо под колеса моего скутера выскочил парень. Я его не видел, никак не ожидал, что из потока машин кто-то на меня выпрыгнет. Я рванул скутер вправо, в сторону, противоположную той, куда устремился парень, и, не сбавляя скорость, проскочил перед носом с визгом затормозившего такси. Скутер меня подвел: тормоз не сработал. Вот я уже на тротуаре, и передо мной ничего, кроме красной кирпичной стены. Не помня себя, я спрыгнул со скутера. Уже в полете, таком же замедленном, как полет склянки с хлопьями в один из самых счастливых дней моей жизни, я видел сплющиваемое об стену единственное свое транспортное средство. Увлеченный трагедией ржавого труженика, я не увидел, куда лечу, и спустя мгновение приземлился ровно в центр цветочного киоска.
Меня завалило цветами и залило ледяной водой из опрокинувшихся пластиковых ваз и ведер. Рядом в цветочной куче кто-то пошевелился и сел, беспощадно сбрасывая с себя яркие герберы. Очевидно, то была девушка, продававшая погубленные мной цветы, а иначе у нее попросту не было бы повода так возмущаться. Она раскраснелась и начала захлебываться от гнева, который только усиливался из-за липших к лицу мокрых волос. Я был напуган и одновременно страшно рад, что выжил сам и что тот парень, виновник произошедшего, тоже остался жив – краем глаза я видел, как он со всех ног бежал по мосту через Лиффи. Я на него не злился, даже при том, что скутер мой погиб, а это означало только одно – конец курьерской карьеры. Если подумать, она и не начиналась, курьерская карьера – это же смешно. Я был даже счастлив, что моей работе пришел конец. Сам бы я никогда ее не бросил.
Я был, в лучшем случае, пятым хозяином этого облезлого недоразумения. Он обеспечивал мне пропитание и крышу над головой, но я его не любил. Мы были как полицейские-напарники из боевиков, с трудом находящие общий язык, за тем лишь исключением, что к концу истории мы так и не стали лучшими друзьями.
Тем временем меня кто-то ухватил за воротник куртки и принялся трясти. Я вынырнул из своих глубоких и не очень мыслей и увидел все ту же разъяренную девушку. Лицо ее перекосило от гнева, но она не находила нужных слов, лишь повторяя "Ты..!", "Тыы!!" и раздувая ноздри. Я не хотел спорить, да и о чем, собственно: я не заслужил ни похвалы, ни снисхождения, ни жалости. На глаза попался уцелевший, хотя и немного помятый и подмерзший, подсолнух, и я протянул его девушке, виновато улыбаясь. Ничего глупее нельзя было придумать, но это чудесным образом сработало.
– Я Джул, – сообщила она, все еще сердитая, но чуть более расположенная к диалогу. – И нам нужно серьезно поговорить.
Я был рад поговорить, пусть и о возмещении убытков за испорченные цветы. Впрочем, это была не единственное, о чем мы разговаривали в тот день, сидя на тротуаре среди сломанных цветов на шумном берегу Лиффи.
***
Когда позвонил Майк, я в прострации сидела на унитазе. Боясь пропустить судьбоносный звонок, я повсюду таскала с собой телефон. Мне было неловко, хоть Майк и никак не мог узнать, где я в этот момент нахожусь. Даже не поздоровавшись, он затараторил.
– В семь, у Кевина, ты знаешь, серый, четыре этажа, дверь в краске, ну сто раз же, дослушай, лучше в восемь, копуша, я уже точно буду там. Ну?
Я отреагировала, как всегда реагирую в таких случаях.
– Да, эээ, наверное, хотя я не уверена. Но идея отличная. Я перезвоню, – ответила я нарочито сдержанно.
– Ты что там, на толчке сидишь?
– Я перезвоню!
Люди, много людей, очень много людей в одном помещении. Заняться особенно нечем, а когда заняться нечем, люди начинают заговаривать друг с другом. Со мной такое тоже может случиться. Это веский аргумент против того, чтобы вообще куда-то ходить. Но выбираться время от времени нужно, так? Повеселюсь, развеюсь, а Майк обеспечит мое отступление, если запаникую. Да, решено. Или нет? Мне это не нужно. Или нужно?
Я готова задушить себя за нерешительность. Не скажу, что это по-настоящему портит жизнь, но отнимает слишком много времени. Когда делаешь выбор быстро и он оказывается неверным, можешь отмахнуться: а, я даже не подумала. Но если думаешь, долго, усердно, и ошибаешься – это конец, провал, это еще одно море времени, осушенное без всякой на то необходимости. Почему я это не предусмотрела? Ну что за идиотка? И не забыть вспомнить, сколько времени потрачено на то, чтобы сделать неправильный выбор. И еще немного – на то, чтобы предположить, как все могло бы обернуться, подумай ты получше. И еще несколько минут – на обнадеживающие мысли о том, что все могло обернуться еще хуже. Думай я обо всем этом поменьше, реже бы впадала в уныние и больше бы успевала.
Иду. Выгуляю новую водолазку. Она быстро пропитается запахом сигарет и чужого парфюма и приобретет чуть большую теплоту. Майк обещал прийти? Ох, отчего-то я ему не верю: он редко держит обещания, а потом заявляет, что это для моего же блага. Но сегодня такого не случилось, а значит, шанс остается. Куда он любил являться, по известным причинам – без приглашения, так это в кинотеатр. Я не просто так называю причины известными. У всех есть такой приятель: он прочитал все о новом фильме, о режиссере, продюсере, актерах, дублерах, монтажерах, замечает все нестыковки сюжета и незамедлительно о них рассказывает. Что он еще любит делать, так это восклицать: я бы никогда не сделал такую глупость! Все сразу было понятно! Я так и знал! Ха! И нескончаемое: я-я-я всезнайка, я самый умный! Не буквально, но это именно то, что все слышат. Скажите ему, что он вас отвлекает, наживите себе смертельного врага.
Я слишком много думаю. Пора бы заткнуться. М-ммм-м-ммм-м-мм-м, м-мм…отличная песня. Интересно, в ней имеется в виду как раз то, о чем я думаю? Да заткнись уже и иди работать! Нужно найти перевод, я ведь ни слова не понимаю по-немецки, а песня как раз на немецком. Иду и работаю.
Итак, семь тридцать, я на месте. Кажется, никого здесь не знаю, хотя несколько человек приветственно помахали рукой, когда я вошла. Я растерялась, как обычно это делаю, а делаю я это мастерски. Сомнительный повод для гордости.
Время, отведенное для того, чтобы ответить тем же, истекало. Уж лучше отвернуться и сделать вид, что я ничего не заметила в полумраке, чем таращиться на человека и пытаться по-крабьи отклониться в сторону. В последний момент я догадалась, что ответное приветствие ни к чему не обязывает. Взмах получился резкий, судорожный и, очевидно, в сочетании с остекленевшими глазами, весьма комичный. Отчего-то мне все, что делаю, кажется комичным. На этот счет у меня смешанные чувства, обдумывание которых заняло бы добрый час, но на этом – все, останавливаюсь.
Количество одежды удручало: обшарпанная деревянная вешалка походила на дерево. Многочисленные пальто, плащи, пиджаки, шарфы и кляксы шапок образовывали ее густую крону. Очень большое, старое, раскидистое дерево, по цветовой гамме – осенний клен. Я зацепила свой плащ за свободный кончик крючка, молясь, чтобы вешалка не рухнула.
Люди от двадцати пяти и до бесконечности были везде: на подоконниках, немногочисленных стульях, еще менее многочисленных барных стульях, на диване, креслах и подлокотниках, на лестничных ступенях и друг у друга на головах. Над дверным проемом висела самодельная растяжка: "Поздравляем непутевого папашу! Держись, новичок, и присматривай за своим отцом!". Ох, все верно! Этот парень, Колин, недавно стал отцом. Во второй или третий раз. Я разговаривала с ним пару раз, не более, и то потому, что он приносил для Майка какие-то редкие книги, а я попросту жила ближе. Очевидно, с Майком они были куда более дружны, вот только Майка тут не было. Сейчас Кевин был занят: имитировал смех после чьей-то неудачной шутки, похлопывая себя по выпуклости над брюками. На свете мало шуток, способных вызвать такую истерику, и вряд ли хоть одна из них звучала в этих стенах.