– Майк! – неожиданно пронзительно взвизгнула я.
– Робин! – издевательски взвизгнул он в ответ.
– Я что-то не то делаю.
– Что именно?
– Я не знаю. Надо подумать.
– Ты только не увлекайся и выходи иногда на связь.
– Хорошо.
– Надо сходить в кино, мне это всегда помогает.
– Пожалуй. То есть: тебе, пожалуй, помогает. Хочешь, чтобы я сходила с тобой?
– А у тебя нет выбора. Позже уточню время.
– Идет.
Майк издал пукающий звук и повесил трубку.
Да, я скисла, как недельное молоко, и теперь ощущала себя рыхлой массой. Поникли плечи, глаза прилипли к полу, словно гравитация стала куда сильнее, чем ей положено, сильнее настолько, что сегодня ни один самолет не покинет аэропорт. Но что же будет с теми самолетами, что сейчас в полете? Что я наделала?!
"Гравитация, бессердечная ты сука" – эта фраза всегда меня веселила, но сейчас я оказалась ей не по плечу. Глаза никуда больше не хотели смотреть. Опустились уголки рта, и все лицо следом за ними, превратив меня в бассет хаунда. Я могла рассмотреть только одно: знакомую дорожку, что вела к волшебной стране физической и моральной апатии. Апатии во всем, кроме самокопания, разумеется. Нужно было срочно вытаскивать себя, хотя бы из дома, хотя бы с этих нескольких квадратных сантиметров ковра, на которых я стояла, не шевелясь, уже несколько минут. Я так и поступила, но лишь спустя несколько часов: в стране апатии любые действия занимают в разы больше времени, чем обычно. Паршивое чувство, становящееся еще более паршивым от того, что не имело очевидных оснований. На причину можно злиться, играть со своим отношением к ней, но мерзостное чувство без всякой причины непобедимо: слепота была его опорой.
Следуя обычному депрессивному расписанию, вслед за апатией пробудилась необузданная фантазия: если я сделаю то-то и то-то, непременно случится что-то хорошее. Хуже неоправданного беспокойства могут быть только неоправданные надежды. Такие захватывающие, такие теплые… Они победили, я решила, что если отправиться в одно место, которое очень мной любимо, то случится нечто хорошее, нечто, что непременно поможет разобраться в себе, с собой и со всем на свете.
Этим местом был книжный магазин Уиклоу. Маленький, уютный, домашний. В солнечную погоду пространство превращалось в золотистое медовое вино, обволакивающее и ароматное. Время замирало, и я замирала следом. Мысли переставали скакать, как лабораторные мартышки, шелуха рассуждений, которые мучили меня ежедневно, облетала, обнажая то, что действительно было важно. Конечно, так бывало не всегда, но я все равно надеялась.
За прилавком магазинчика всегда стояла сама миссис Уиклоу. Мистера Уиклоу я ни разу не видела за те несколько лет, что прихожу сюда. Я предполагала самое плохое, я отчего-то всегда предполагаю самое плохое. Мистера Уиклоу, вероятнее всего, уже нет в живых. От того, наверное, его супруга проводит здесь каждый день, не зная усталости. Хочется думать, что она очень любила своего мужа. Она приветлива, но ровно настолько, чтобы не отпугивать посетителей. Однажды я изменила себе и зашла в крупный сетевой книжный магазин, такой, в котором множество консультантов, рвущихся тебе помочь. Девушка-консультант преследовала меня от полки к полке, предлагая книги, к которым я и близко бы не подошла, не говоря уж о том, чтобы их читать. Я сбежала оттуда, то есть ушла чуть более поспешно, чем принято выходить откуда-либо, даже если очень торопишься.
Миссис Уиклоу производила впечатление человека, который знает каждого, кто переступает порог ее магазина. Возможно, мое мнение было предвзятым: она вряд ли могла не заметить, что один и тот же человек заходит к ней по несколько раз в неделю, хотя я изо всех сил стараюсь быть незаметной. Безмятежность и спокойствие, царившие у нее, были мне не свойственны и очень притягивали. Признаться, я не всегда уходила от миссис Уиклоу с книгами, потому что приходила вовсе не за ними. Когда в голове случался бардак, я спешила сюда, чтобы впитать каждый атом спокойствия. Я осматривала полку за полкой, стеллаж за стеллажом, не пропуская ни одного книжного корешка. Это как медитация. В общем, каждый справляется, как может, и в своем способе я не находила ничего предосудительного, хотя одной из моих сверхъестественных способностей была способность найти подвох даже в стакане воды. Я вывела особый вид таких вещей – отрицательные суперспособности, разрушительные для их владельцев.
Я должна была спросить миссис Уиклоу насчет ее отношения к таким, бесполезным для ее коммерческого предприятия, визитам, и боялась услышать, что она против, или прочесть это в ее сдержанном "все в порядке, милая". Но я непременно спрошу, только не сегодня. Сегодня мне нужно как следует подумать. Меня преследовало тошнотворное беспокойство. Оно всегда было со мной, но после той вечеринки обострилось стократно. Поэтому сегодня я должна была решить что-то с собой, и только затем получить право приставать к окружающим.
Чего мне искренне хотелось, так это что есть сил стукнуться лбом о книжную полку. Возможно, это смогло бы выбить из моей головы все лишнее. Я слишком много думаю, и, очевидно, совсем не о том, о чем следовало бы. Не конструктивно. Не продуктивно. Не (здесь должно быть много внушительных слов из пособий по успешному менеджменту). Я знаю, что есть проблема, пока мне неведомая, но на этом нужно закончить. Если не развернуть взгляд наружу, никогда не удастся выяснить, в чем ее суть. Просто не думать, просто не думать. И не думать о том, что нужно поменьше думать. Как же я себя бешу, чудовищно бешу! Как при этом меня терпят окружающие? Ума не приложу. Я несносна, абсолютно невыносима.
Я представила, как моя голова движется к деревянной полке, но не более. Ничто не выдавало мои членовредительские наклонности, в основном ввиду их отсутствия. Я никогда не считала смерть достойным решением проблемы. Несколько лет назад погибли мои родители, но я не заламывала руки, не кричала, что хотела бы погибнуть вместе с ними. Я не терзала окружающих скорбной маской, требующей непременного участия и сопереживания. Одна мысль, которую мне следовало бы повторять себе почаще и сейчас – жизнь одна, и она не так уж длинна, как оказалось. Мои родители успели пожить, насыщенно и ярко, и это немного ослабляло боль, хотя и не более, чем если подуть на свезенную коленку. К чему я веду? К тому, что жизнь – самая удивительная вещь, которой мы обладаем, и добровольно лишаться ее означает обобрать самого себя. Я представляла, сколько удивительного могу не увидеть, не услышать, не почувствовать, и вот это действительно внушало ужас.
Нет, все это не имеет никакой ценности. Я имею в виду свои мысли. Они не делают меня счастливее ни на одну улыбку, ни на одно теплое прикосновение. Я не несчастна. По крайней мере, задай мне кто такой вопрос, пришлось бы хорошенько задуматься. Но есть в то же время что-то, что мне мешает, и есть то, чего мне не хватает. Вот только что именно здесь лишнее, а чего недостает… Догадки дразнят и мгновенно исчезают, и, может случиться, что озарение не наступит никогда.
Мелко, глупо и эгоистично? Тем не менее, сколько человек каждый день задаются одним вопросом: как мне жить здесь? Помимо насущных проблем, которые, как я считаю, в большинстве случаев, приложив в два, три раза больше усилий, чем мы привыкли, можно решить, есть простой вопрос, сладить с которым по силам не каждому: как мне жить здесь? Каждый день, каждый час приходится переваливать через новые ступени, подниматься вверх по эскалатору в то время, как он едет вниз, о чем вас, разумеется, никто не предупредил.
Каждый день приходится преодолевать (или нет) испытания моралью, людьми, своими комплексами, которых ну просто не может не быть совсем. Внутри каждой привычки живет комплекс – ее основа и созидатель. Внутри каждой моей привычки – точно. Не думаю, что чем-то отличаюсь от остальных людей, хотя и стараюсь отличаться от некоторых из них более, нежели от других. У всех то же самое, я уверена, но не все обращают внимание на причинно-следственные связи.
Что-то промелькнуло, но я уже была далеко. Идти и найти это, сейчас же! Только возьму фонарик и карту. И дождевик. И батарейки.
Я стояла, не моргая, неотрывно глядя на корешок книги, чье название не могла прочесть – глаза высохли и заслезились. Мне нужно – выследить и истребить свои комплексы. Не то, чтобы это было озарением, но звучало вполне разумно. И я непременно этим займусь, если не струшу.
Это было замечательным решением, но оно ничуть не ослабило беспокойство. Я была неприятно удивлена. Ну что еще? Что еще мне от себя нужно? Если бы у меня были подруги, они сказали бы, что я влюбилась. Только это было не так. Во-первых, у меня не было подруг, во-вторых, я не влюбилась. Я знаю, каково это, и уверена тверже, чем в том, как меня зовут, что это не так. Я вполне охотно признавалась себе, что влюбилась, но сейчас все иначе. Это ощущение беспокойства сродни тем ужасам, что испытывают герои триллера.
Я не оставляю мысли, что тот парень – психопат, хотя Майк наверняка предупредил бы меня. Я верю, что он хорошо разбирается в людях. Нужно поговорить с ним с глазу на глаз, вдруг он и во мне хорошо разбирается, я же, какой ни есть, но человек.
Кажется, я простояла около одной полки слишком долго: миссис Уиклоу издала кашляюще-чихающий звук, в общем, тот звук, имитирующий кашель, который непременно получается комичными пугающе-однозначным. Я очнулась и медленно переместилась к соседнему стеллажу.
Ожил колокольчик над входной дверью, но я не обернулась – его звук стал мне привычен настолько, что потерял способность обращать на себя внимание. К тому же я знаю, как неприятно чувствовать на себе посторонний взгляд, когда заходишь куда-то. С этой точки зрения я не любила дверные колокольчики. То есть, я не любила все, что могло бы привлечь ко мне внимание. Было спокойнее, когда меня не замечают, и мне это очень нравилось. Колокольчик зазвонил еще раз, резко и отрывисто, как будильник.
Он окончательно привел меня в чувство. Я стояла одна у стеллажа с путеводителями, среди которых, уверена, не было ни одного путеводителя, как улететь в путешествие автостопом по Галактике, и чуда не произошло, несмотря на медовый туман и теплые солнечные лучи. Я поспешила уйти. Остаток дня я провела в отрешенном бездействии. В последний раз, – пообещала я себе, и даже записала маркером на холодильнике: не смей останавливаться. Морской узел завязался сам собой: мне нужно остановиться и успокоиться, но при этом нельзя останавливаться, проваливаясь в себя. И еще сотня мыслей и правил между этими двумя, но ни одного ответа, как же мне жить здесь?
***
Я наматывал круги, овалы, треугольники и прочие фигуры по Феникс парку до полного изнеможения. Несколько раз принимался лить дождь, за ним неизменно следовал ледяной ветер, заставляя почувствовать себя больным и разбитым. Когда дождь принялся вновь, с усердием, заливать дорожки, я сдался. Домой идти я не собирался, поэтому позвонил Майку и предложил встретиться в ближайшем пабе. Тот все еще был не в духе, долго хмыкал в трубку, щелкал "так-так-так" и демонстративно шуршал бумагой.
Проверяет свою занятость – должен был подумать я, но не подумал.
– У меня есть немного времени сегодня, – сообщил он, выдержав холодную, тяжелую паузу.
Я предвидел такой ответ, но все равно очень обрадовался. Майк спасал меня одновременно и от посещения паба в одиночку, которое я предпринимал редко и с большой неохотой, и от неблизкого пути домой, который я мог и не пережить. Продрогший, сырой и голодный, я припустил в паб почти бегом.
Уже стемнело, и желтый свет фонарей превратил улицы в декорации. Я вообразил себя героем фильма, должно быть, мелодрамы: я иду после расставания с любовью всей своей жизни заливать тоску-печаль. Неконтролируемая дрожь, сотрясающая тело крупными волнами, сбивающая дыхание, отвлекла меня от этих мыслей. Я сунул руки под мышки, втянул голову поглубже в плечи и ускорил шаг.
Наконец – дверь, выкрашенная черной краской. Я налег плечом и, не вынимая рук, протиснулся внутрь. В пабе царил теплый полумрак, раздавались нестройные звонкие голоса. Я был спокоен, это место мне нравилось: до меня никому не было дела. Посетители и персонал выглядели такими дружелюбными, что мне захотелось срочно с кем-нибудь из них заговорить. Я выбрал высокий столик и неуклюже, все еще не вынимая замерзшие руки, как будто под мокрой курткой им могло стать теплее, вскарабкался на высокий стул. Ко мне незамедлительно подбежала официантка: слишком улыбчивая и симпатичная, чтобы я смог вымолвить хоть слово. Я готов был заказать первое, что увижу в меню, но буквы беззаботно плясали по заламинированной странице. Девушка продолжала улыбаться, но глаза ее нервно бегали, взывая о помощи. Спустя несколько минут я все-таки сделал заказ.
Я так замерз, что первым делом в один глоток прикончил порцию виски. Он мгновенно согрел, но следом принялся творить вещи, о которых его никто не просил. В пабе не было больше прямых углов и прямых линий, картинка подернулась туманом, голоса стали далекими и глухими, я стал меньше, стены – выше, потолок таял в затянутом тучами, темном небе. Я прикрыл глаза, чтобы стряхнуть наваждение, и чуть не провалился в самый сладкий сон в своей жизни. Я был готов свернуться на жестком деревянном стуле и уснуть, но подоспел Майк. Алкоголь как средство приведения растрепанных чувств в порядок совсем мне не подходил.
– Когда ты успел так надраться? – удивился Майк, усаживаясь напротив меня.
– Я только что пришел.
– Тогда тем более объясни: когда ты успел?
Я молчал: говорить и тем более объяснять что-то было лень. Я забыл, зачем позвал Майка, отвлекая от очень важных дел, но умолчал об этом. Он смотрел на меня, не моргая.
– Я долго думал…– начал я, но Майк меня прервал. Он подозвал официантку и заказал две порции жареной рыбы с картошкой.
– Еще виски? – спросила она, заметив, что мой стакан пуст.
Я энергично кивнул, но Майк вновь вмешался:
– Нет, спасибо, достаточно.
Он скрестил руки и молча уставился на меня. Только я попытался открыть рот, как он вновь меня оборвал:
– Сначала придешь в себя, а потом будем разговаривать
– Но у тебя же совсем немного времени сегодня, – невнятно произнес я. Майк не отреагировал. Я поднял руки, признавая поражение.
Угол наклона стола заметно сократился после того, как я расправился со своей порцией, не заметив вовремя, какой она была огромной.
– Давай, рассказывай, – велел Майк.
– Эммм…я много думал сегодня…
– Нет, расскажи, как ты оказался в пабе, да еще и в таком жалком виде.
Я хотел ответить, что это не имеет значения, но, в таком случае, мне нечего было сказать Майку.
– Сегодня я пошел в расхваленный тобой книжный и увидел там Робин.
– О, как она? Мы собираемся в кино на днях, не хочешь с нами?
– Могу сказать только, что она жива.
Мы еще помолчали.
– Я сбежал.
Глаза Майка округлились, и он привстал со стула.
– То есть я зашел, увидел ее и вышел. Не беспокойся, она меня не видела, – аргумент слабый, но этого хватило, чтобы вернуть Майка на его место.
– И как ты мне это собирался объяснить?
– Объяснить? Я не собирался тебе ничего объяснять.
– А должен бы.
Голос Майка звучал так, словно кто-то с наслаждением царапал камнем стекло.
– Что ты хочешь услышать? Как я не стал разговаривать с кем-то, с кем разговаривать не хотел? Ну прости.
– Что такого она тебе сделала?
– Кто? Робин? Ничего. То есть, понятия не имею, вот что я хочу сказать.
– Робин заслуживает кого-то получше, – пробормотал Майк, но я хорошо расслышал его слова.
– Значит, твоих рук дело. Что ты так печешься о Робин?
– Ты совсем ничего не понимаешь?
– Например?
– Ты все придумал. Все из-за того, что ты трус и ничтожество. А Робин, помимо того, что она мой друг – еще и лучшее, что могло с тобой случиться, но не случилось.