– Костя. Бабушка там?
Миша помотал головой. Знал разницу!
Опять наставил пухлый палец:
– Туда! Туда!
Администратор вперил взгляд василиска в собственную пехоту.
– Не может такого быть, – забубнил из будки охранник. Петр понял: низшему звену безопасности театра влетит по самое не горюй. Такой просос! И день, как назло, выдающийся. В театре был глава государства. А театр, оказывается, охраняли три обезьяны: одна не видит, другая не слышит, третья не скажет. В будке сидели две: та, что не видела, и та, что не слышала. Оправдывались:
– Вход строго по пропускам. А пропуска с фото и печатью.
…А третья обезьяна? Которая и видела, и слышала, но молчит. Вот бы кого найти. Но где искать? – размышлял Петр.
Впустила сквозняк, стремительно прошла, вынося носки врозь, девушка с гладко прилизанными волосами, на плече спортивная сумка. Кивнула охранникам. Своя. Те – ей. Металлическая рамка запищала. Те и ухом не повели. Комета со спортивной сумкой пронеслась, не затормозив.
Петр и Кириллов обменялись взглядами. Оба подумали одно и то же. Администратор заметил их взгляды. Осекся.
А Костя уже злился, делал, сидя на матери, такое движение пятками, как будто давал шпоры коню:
– Туда!!!
– Генерал, – не удержался Петр.
Администратор что-то заблеял. Кириллов приложил к уху телефон и попросил вожатого начать работу с собакой.
Вундеркиндом Костя точно не был. Лестницы, коридоры быстро его запутали. «Туда» теперь звучало без уверенности. «Я бы сам заблудился», – подумал Петр.
– У меня руки отваливаются, – пожаловалась мать.
– Стойте здесь, – велел Кириллов. – Васильев, Козлов, с ними, – оставил стражей.
Мать спустила ребенка на пол.
Зато спаниель дело знал. Он загребал передними лапами, толкал задними. Тянул провожатого дальше, как будто видел след няни и ребенка в виде огненных стрелок: туда!
Кириллов и Петр не отставали. Позади пыхтел администратор.
Опять лестницы, лестницы.
Когти стучали и скрежетали по полу.
– Глянь, – придержал полицейского Петр. Показал.
Кириллов присел на корточки: на стене, невысоко от пола отпечаток детской ладони. Бурый. Костя карабкался здесь по лестнице вверх.
– Ее с ним в этот момент не было, – тихо заметил Петр. – Иначе бы Костя держался не за стену, а за няню.
Иначе руки его не были бы в крови.
Администратор не слышал их слов, но увидел отпечаток. Из розового стал багровым.
– Мы попробуем выяснить, кто из сотрудников мог выписать разовый пропуск, – пошел на попятный он.
Кириллов уже вызывал по телефону техника с лабораторным чемоданчиком.
– Идете там? – позвал из коридора вожатый.
Но долго ходить не пришлось. Собака привела в просторный зал. Их окружало пространство, странно изломанное на коридоры, уступы, утесы огромными ящиками с металлическими углами. Стоял, задрав витые ноги, трон. Виднелись три оранжевых идеально круглых купола. Петр с нарастающим чувством абсурдности понял, что это апельсины. Очень-очень большие апельсины. Но сойти с ума не успел – вспомнил: есть такая опера, «Любовь к трем апельсинам».
– Что это? – спросил Кириллов.
– Бутафорский цех, – откликнулся позади администратор.
Спаниель сел на задницу, громко с привизгом зевнул и вывалил язык. Кириллов беспокойно огляделся.
– След оборвался? – спросил у Кириллова Петр.
– Песик-то случайно не сломался? – поинтересовался у вожатого собаки Кириллов.
Тот надулся:
– Голова у тебя случайно сломалась.
– Хамить не обязательно.
– Собака показывает, что пусто. Нет здесь никого.
– А в другом месте может она быть?
– След пришел сюда.
– А ушел куда? – спросил Петр, забыв о своем обещании быть немой тенью. Да и Кириллову было не до того.
Вожатый пожал плечами:
– Должно быть, ушел, как пришел.
– Интересное кино, – пробормотал Кириллов, оглядываясь.
Позвонил одному из своих янычар. Через пару минут из лифта вышел Костя за руку с матерью и двое полицейских.
– Сюда? – спросил Кириллов. Мать села рядом с ребенком на корточки, чтобы быть одного с ним роста:
– Костя, сюда?
– Туда! – обрадовался он. Вертелся в ее руках, крутил головой: – Туда!
Кириллов метнул сердитый взгляд на вожатого, на пса. Тот с надменной гримасой развел руками, в одной был поводок.
– Туда! – уверенно вел, семенил короткими ножками Костя: – Туда!
Теперь он топал на месте от счастья. А смотрел – вверх.
– Вот! Вот!
Петру на миг стало страшно. На миг показалось, что сейчас увидят мертвую. Тело, свисающее на веревке.
Все задрали головы. Перед ними, между ящиков-утесов, высился бархатистый, пылью пахнущий слон. Мерцала бутафорским златом и каменьями сбруя.
…Или ребенок видит то, чего еще не видят они?
– Элмер! – торжествовал Костя, тыча пальцем в игрушечного исполина: – Элмер!
– Кто это – Элмер? Родственник ваш? – обернулся Кириллов на мать.
– Сразу видно, вы не папаша, – откликнулась та: – Поэтому не в теме. Книжка такая. Про слона. Слона так зовут, Элмер. Косте нравится. У него все слоны – элмеры.
– Да, – вздохнул Кириллов, – я не папаша.
С женой, насколько знал Петр, Кириллов развелся года четыре назад и с тех пор был незавидным холостяком.
Мать снова взяла Костю на руки. Поняв, что несут его не к слону, а прочь, ребенок заорал, как паровоз.
– Надо вернуться туда, где видели отпечатки, – распорядился Кириллов; Петр слышал только обрывки слов, все покрывал мощный ор «генерала», даже Кириллов чуть морщился. – Оттуда спустимся ниже, проверим, не отходит ли…
– Нет, – перебила его Смирнова, страх за Костю улегся, а нервы еще были натянуты. – Вы – вернетесь. И проверяйте. Что хотите. А мы – едем домой.
Она, запыхавшись, пыталась удержать в руках орущего красного ребенка:
– Он устал… Мы – помогли… Как могли… Хватит!
Давить на нее было так же бесполезно, как и уговаривать.
Первые мгновения после того, как мать и ребенок исчезли в лифте, все невольно наслаждались тишиной.
– Ну и голосяка, – первым заговорил администратор. – Оперным певцом станет, – позволил себе сострить. Он понял, что дело окончилось ничем, испытал облегчение: баланс сил восстановился. Теперь не страшно чесать на доклад к начальству: «В Багдаде все спокойно». Он снова был хозяином делянки. Подобрел.
– Слон – из балета «Баядерка», – гостеприимно объяснил.
Только никого его объяснение не заинтересовало.
– Дупель пусто, – сказал Петр.
Он и Кириллов глядели друг на друга: оба понимали, что других идей нет. Собака сидела, не шелохнувшись.
– Собачка какая спокойная. Или глухая? – все болтал администратор.
– Он привык к шуму, – надменно пояснил вожатый (он немного оскорбился за «собачку» и «она»). – Раньше раненых при минометных обстрелах искал. Сейчас у него типа гражданка.
Администратор смутился и умолк.
– Ну все, – сказал Кириллов тихо, – инструментов для поиска у нас больше нет.
Полиция отступала.
Они вышли в коридор, сигнал здесь наконец пробился через толстые театральные стены. Потому что телефоны зазвонили сразу у Кириллова, и у администратора. Тот ответил немедленно и подобострастно:
– Але?
Петр хмыкнул: начальство. Кириллов отошел, прежде чем ответить.
Петр не стал ни мешать, ни обижаться – служба есть служба.
К одному уху у администратора была приложена трубка, а другое стало малиновым. Как будто начальство через трубку вливало ему раскаленную жижу прямо в мозг.
Петр тем временем достал телефон, который дал Борис. Нажал вызов. Гудки, голосовая почта.
Администратор отнял от уха телефон, посмотрел на Петра заячьим взглядом:
– Вы сами отсюда дорогу найдете?
Тот поднял ладонь:
– Ноу проблем.
Администратор умчался.
Снова подошел Кириллов:
– Лена звонила. Кровь на руках принадлежит самому ребенку. Она посмотрела фотки рук. Ничего нового. Порезался, пока шастал один по театру.
«Шастал один по театру – маленький ребенок! – в закулисной части, закрытой для чужих, – и никто не заметил? Или заметил, но не счел необычным? Подумал: притащил своего кто-то из артистов… Или заметил, но предпочел молчать?» – думал Петр. «Не считает подозрительными» и «не являются подозрительными» – это две очень разные вещи. Петр во всем предпочитал убедиться сам. Мелочей – нет.
– Чего ты завис? Идем, – позвал Кириллов.
У него своя служба, у Петра – своя. Борис платит ему не за то, чтобы он делился с полицией своими мыслями. Но сегодня я тебе, завтра ты мне, – на этом принципе держались связи. Поэтому Петр сказал:
– Не верится.
– О’кей, – приглашающим тоном отозвался Кириллов.
– Идем к отпечатку.
Вернулись на лестницу, к бурому следу маленькой ладони. Петр присел, изучая угол.
– Вот здесь он уже в крови, так?
Кириллов кивнул.
Петр попытался вообразить движения маленькой фигурки. Костя шел вверх? Или вниз? Примерил на себя – с поправкой на уменьшенную амплитуду движений.
Поднялся.
Пошел вниз. Кириллов за ним. Оба смотрели под ноги, как два грибника.
– Во, гляди, – показал Кириллов. Еще одно бурое пятнышко. Отпечаток маленького пальца.
– Надо идти обратно, – сказал Петр. – Здесь уже кровь на порезах подсохла.
Опять пошли вверх. Коридоры все так же казались Петру одинаковыми. Казалось, он только и делал, что шел по одной и той же лестнице. Окон нет. Ровный белый свет галогеновых ламп, ровное гудение. «Как только они сами здесь ориентируются? – думал Петр о тех, кто работал в театре. Камешки, как Мальчик-с-пальчик, бросают? Разматывают нить из клубка? Или видят мелочи, приметные только им?»
Но люди, попадавшиеся навстречу, шедшие мимо, ничего не бросали, не разматывали. А только чуть дольше задерживали взгляд на двух чужаках.
– Вот где он порезался! – торжествующе объявил Кириллов. В углу лежала скомканная металлическая лента: очевидно, недавно сняли с ящика после транспортировки. Блестящая, гремящая, – малыш не мог пройти мимо, не изучив. Кириллов показал то, что Петр видел и сам: бурые следы на тонко раскатанном металле.
– А вон – откуда он нам всем помахал ручкой!
В окно-балкон виднелась кованая решетка.
– Элементарно, Ватсон. Дело раскрыто. Все, возвращаемся на базу, – позвал за собой Кириллов.
Петр дернул шпингалет, открыл дверь-створку. Его обдало холодом и запахом выхлопов, но после театра с его кондиционерами даже этот воздух приятно освежал.
Небо было затянуто обычной московской пеленой.
Перед ним была стена «Евразии». Петр нашел на ней металлическую торпеду – камера наружки, которая засекла Костю на том месте, где сейчас стоял он сам.
Петр закрыл окно.
Кириллов по телефону отозвал техников.
– А не рано удочки сматываешь?
– А что тут ловить? – убрал телефон Кириллов: – Ребенок нашелся живой и, в общем, здоровый. Впаять няньке нечего, кроме того, что она тупая клуша. Или безответственная ссыкуха. Выбирай, как тебе больше нравится. Но за такое половину московских нянек притянуть можно.
– Что, половина московских нянек бросают маленьких детей в театрах с закрытым пропускным режимом?
– Согласен. Театра еще не было.
– Почему же нянька до сих не объявилась?
– А ты бы после такого шума объявился?
– Странно.
– А мне не странно.
Кириллов пожал плечами:
– Чувак же сказал: закрытый пропускной режим у них. Я так себе это представляю. Нянька отвлеклась на минуту, а мелкий удрал – то ли на слоника посмотреть, то ли еще на какую байду. Она обернулась – нет его. Ну она не заволновалась сильно. Куда пацан денется из закрытого театра? Думала, ща найдет ребенка сама, выкрутится. Но тут вдруг кипеж: волонтеры, пол-Москвы на ногах, фотки в инете.
Петр хмыкнул.
– Ну и после такого кипежа, поняла нянька эта, – продолжал Кириллов, – что влетит ей по самое не хочу.
– Тогда где…
– Где она сейчас? У парня своего. У родни. В кусты свалила. На дно легла.
– Как они эту няньку вообще наняли? Они ее раньше знали?
– А как все нанимают – через знакомых знакомых.
– То есть нянька на хорошем счету была? – уточнил Петр.
– На что ты намекаешь?
– Ну раз люди ее дальше – другим, своим знакомым – порекомендовали.
Кириллов понял, куда он клонит, но устал препираться:
– Слушай… Для розыска оснований нет. Близких ее мы не знаем – может, и нет там никаких близких или живут в другом городе. Если бы соседка ее бучу не подняла да ребенок с ней не был, то вообще бы никто ничего не заметил.
– Не заметил, что она пропала, хочешь сказать?
Терпение у Кириллова лопнуло:
– Ничего я не хочу сказать! Есть факты. В театре ее нет. По «скорой» ее не привозили. Среди жмуров твоей подружки тоже нет, – перечислял Кириллов. – Сорян. Нет тела – нет дела. – И мягче: – …И вообще говоря, нашли ребенка довольно быстро. Согласись. Все бы истории так хорошо кончались.
Сомнение на лице Петра он принял на свой счет.
– Ты же знаешь. Там сейчас, – он показал подбородком, имея в виду Петровку, всю Москву, – куча настоящих дел ждет.
«Настоящих» он выразительно подчеркнул. Большой город не спал двадцать четыре часа в сутки. В нем воровали, грабили, толкали и покупали наркоту, насиловали, избивали, убивали. И в нем пропадали люди – по-настоящему. Это было понятно.
– Она не моя подружка, – только и возразил Петр. – А что за соседка? Ну, ты сказал, которая бучу подняла?
Куда-то время втекает широкой рекой, приносит и уносит с собой людей, события, стулья. А есть места, в которые оно просачивается через игольное ушко. И стоит там, слегка подернутое тиной. Кажется, что времени там нет совсем.
Таким местом была, безусловно, приемная генерала Соколова.
Затылок Бориса лежал на деревянной полированной панели, которая тянулась по стене. Выше дерева стена была выкрашена в казенный желтый. С противоположной стены на Бориса, прищурив светлые глаза (имиджмейкер посоветовал улыбаться «не только ртом»), умеренно-доброжелательно смотрел президент Петров в раме. Только портрет в этой приемной и позволял заметить, что время сюда все-таки просачивается.
Рама когда-то обнимала генеральных секретарей партии – одного за другим, в том же порядке, в котором они сходили во гроб. Потом приютила Горбачева с картой Южной Америки на выпуклом лбу. Потом все стало немного запутанно, и в ней нейтрально повис Святой Георгий. А потом президентом стал Виктор Петров. И генерал Соколов понял, что лучше быть с победителями, чем на пенсии.
Стулья недавно сменили обивку, но в них тоже было нечто советское. Красный язык ковровой дорожки стелился к двери, за которой были чертоги Соколова. За обкомовским столом сидела секретарь. Борис видел только неплохие ноги – между четырех деревянных, кривых и резных. Лицо секретаря было скрыто экраном компьютера, стоявшим, как избушка на курьих ножках, к Борису задом.
Борис вытащил телефон. Проверил время, заодно оповещения о новых смс. От Петра – ничего. Убрал. Почувствовал, как окаменело тело. Как сплюснут на жестком сиденье зад. Как приятно пошевелиться хоть чуть-чуть. Секретарь показала поверх экрана глаза, снова опустила.
– Извините…
Борис заговорил, кашлянул, как бы выбивая пробку, – голос от долгого молчания тоже словно бы застоялся. Секретарша опять высунулась из-за экрана. Она глядела не мигая, без улыбки – сама корректность.
– Боюсь, в моем календаре ошибка: у меня с генералом встреча сегодня, но я теперь уже не уверен, что сегодня, не перепутал ли я день…
– Секундочку, – она вернулась к экрану. По движениям ее локтей Борис понял, что она открыла календарь. Застрекотали клавиши.
– Нет, все верно. У меня тоже записано. Сегодня. В тринадцать пятнадцать.
– Но сейчас почти три, – с трудом подавил злость Борис. Ошибка. Вообще не следовало говорить: во взгляде секретарши – невольно, как и все в природе, – пробежало презрение. Низшая форма министерской пищевой цепочки – проситель, которого маринуют в приемной.