– Как это произошло? – спросил отец, питавший слабость к младшему сыну, напоминавшему ему мать, которую он любил и помнил.
Выслушав сбивчивый рассказ продолжавшего всхлипывать Малыша, посмотрев на его залитое кровью из рассеченной брови лицо, сердито сказал:
– Твой брат поступил нехорошо. Но все равно нечего плакать, мужчина не плачет. Заживет, как на дикой собаке. Если просишь, чтобы тебя научили тому, что можем мы, всегда будь готов к удару. Всегда! Где бы ты ни был, кто бы перед тобой ни стоял, будь готов отразить удар. А теперь иди!
Так Малыш впервые столкнулся с тем, что потом постигал в течение почти пятнадцати лет, пока был жив отец.
После его смерти они со старшим братом разлучились. У каждого теперь была своя жизнь. Брат остался в цирке, ему платили достаточно, а Малыш подался в «свободное плавание». О его новой профессии знал лишь один человек, но это бы не брат. Да и что их теперь связывало? Они даже не были похожи друг на друга. Старший брат смотрелся типичным выходцем из юго-восточной Азии, маленький, щуплый, с узкими глазами, плоским желтым лицом. А Малыш многое позаимствовал у матери. Он был повыше брата, кожа белая, глаза только чуть-чуть раскосые, лицо как у европейца – вытянутое, разве что скулы малость широковаты. Да и волосы не жесткие и черные, а каштановые и мягкие.
Когда он в очередной раз пришел к брату с просьбой обучить его кое-каким приемам борьбы, то уже был готов к удару и успел увернуться. После этого брат стал учить его тому, что постиг от отца сам. Вскоре и отец заметил, что младший быстро прогрессирует, и стал уделять ему больше внимания.
Малыш не ходил в школу, начала грамоты преподал ему цирковой завхоз, он же научил считать деньги.
– А больше тебе ничего и не нужно, – смеялся завхоз. – Какая уж учеба, если мы сегодня здесь, завтра там. Главное, чтобы мог отличить сто рублей от одного. Вот и вся грамота. Садись, будем считать вечернюю выручку. Бери стул.
Так Малыш научился считать деньги. Потом читать. Он уже выходил на манеж, отец придумал новый номер и использовал в нем младшего сына. Малыш становился возле толстой широкой доски, а отец метал в него острые ножи, которые вонзались в дерево в нескольких сантиметрах от головы, рук, ног. На афишу непременно выносилась его новая фамилия – Цой.
Публика ахала, а в финале номера бешено аплодировала и вызывала на бис. С возрастом у отца ослабло зрение, и он без выступлений, к которым привык, и без которых уже не представлял свою жизнь, быстро зачах.
– Когда дикую собаку лишают возможности охотиться, она погибает, – шептал он Малышу, лежа в кровати. – Ты всегда должен это помнить. Пока ты охотишься, ты силен, ты жив.
После его смерти номер перешел к Малышу, который метал ножи ничуть не хуже, чем отец, и имел у зрителей даже больший успех. Тут отчасти сказывалось то, что на вид ему можно было дать не больше тринадцати лет. Может, он и насовсем остался бы в цирке, но в его дальнейшую судьбу вмешался тот самый завхоз, который учил его считать деньги. Он продал Малыша.
– Слушай, Малыш, – подозвал он его к себе как-то после программы, – зачем тебе солиться в нашей бочке, в которой давно пахнет тухлятиной? Ты молодой, красивый, сильный, тебе море по колено. Хочешь прилично получать и почти не работать?
– А разве так можно, получать деньги и не работать? – рассмеялся Малыш. – Если за легкую работу мне будут хорошо платить, то я, так уж и быть, согласен.
– Когда ты втыкаешь ножи в доску, ты очень сильно устаешь? – спросил у него завхоз.
– Я вообще никогда не устаю.
– Вот-вот, о чем я и говорю, – обрадовался завхоз. – Метнул ножичек – и тысяча баксов в кармане.
Короче, он убедил Малыша пойти в ученики к человеку, который впоследствии и стал Посредником, снабжавшим его заказами. Лишь через пару лет он признался, что заплатил завхозу пятьсот баксов за то, чтобы тот уговорил Малыша сменить профессию.
– Дешево же он меня продал, – усмехнулся Малыш-Цой, когда услышал эту историю.
– Не забывай, в то время это были приличные деньги, – покачал головой Посредник. – Сейчас да, это мелочевка, сейчас все обесценивается, а тогда на эту сумму можно было неплохо подняться. Но если бы он запросил больше, я бы все равно заплатил. – Посредник смотрел на Малыша, как смотрит скульптор на свое творение. – Я ведь, когда тебя случайно увидел с этим твоим номером, то сразу понял, что ты прирожденный исполнитель, что у тебя есть все, начиная от безобидной на первый взгляд внешности и заканчивая тем, чему научил тебя отец. Что для тебя не существует преград. Найти простого исполнителя, костолома легко. Такие покупаются за копейки. А найти такого, как ты, и сделать настоящим профессионалом, удается раз в десять лет. Так что береги себя, у нас с тобой впереди много работы.
Поднятые из воды машины и выловленные чуть позже трупы, ничего не дали. Никакой практически информации, которая помогла бы следствию продвинуться вперед. Морозову оставалось одно: ждать, когда раненый очнется и сможет отвечать на вопросы. Поначалу майор частенько, порой дважды в день, утром и вечером, наведывался в палату, где лежал Малыш, но в клинике ему объясняли, что заговорит тот еще не скоро. Если вообще когда-нибудь заговорит. Раненый по-прежнему находился в коме, на грани между жизнью и смертью.
– Я вообще удивляюсь, – признавался главврач Морозову, – как он еще тянет. Обычно после таких ранений и таких заплывов нормальные люди не выживают. Очень интересный случай, хоть диссертацию защищай.
Шли дни, и майор постепенно остывал, на столе у него лежало вдосталь папок с нераскрытыми делами, которые тоже требовали его внимания, и он все реже захаживал в клинику, попросив лишь сразу же сообщить ему, если раненый пойдет на поправку.
Иногда сквозь мертвую тишину и непроницаемую тьму до слуха Малыша начинали доходить звуки, временами он как бы видел легкое мерцание света в конце черного тоннеля. Мысли уже не выплывали сами по себе, вне зависимости от его воли, а мало-помалу подчинялись ему, выстраиваясь в понятный ряд логических вопросов:
«Где я?.. Что со мной?.. Почему так нескончаемо долго длится ночь?..»
Вместе с сознанием прорезалась боль. Он не узнавал своего тела, такого всегда послушного. Попробует шевельнуть рукой – и сразу же пронзительный укол боли. Ногой – то же самое. В такие моменты он стонал, пока еще не слыша собственного голоса.
– Пульс, температура и давление сдвигаются в сторону нормы, – докладывала врачу дежурная медсестра. – Появились первые признаки реакции на окружающее. По всей видимости, к нему постепенно возвращается сознание. – Ей было по-настоящему жаль этого худенького подростка, чудом выкарабкивающегося с того света.
Малыш не рвался к роскоши – снимал однокомнатную квартиру. О ее местонахождении знал один лишь Посредник. Время от времени Малыш менял адрес, переезжал. Никогда у него не появлялись гости, женщины.
– Пойми, чем меньше людей о тебе знает, – учил его Посредник, – тем дольше ты проживешь.
Он сам подыскивал ему квартиру, сам договаривался о цене и вообще опекал Малыша, как опекает импресарио какого-нибудь знаменитого музыканта. Малыш был для него той самой сказочной курочкой-рябой, которая несет золотые яйца, поэтому ее следовало беречь и ограждать от постороннего влияния.
Сам же Посредник мечтал через годик-другой тихонько отойти от дел, поселиться где-нибудь на берегу теплого моря. Денег, по его расчетам, должно было хватить до конца жизни и ему с женой, и их единственной дочери, в которой он души не чаял. Разве что прикопить еще самую малость, чтобы уж вовсе не думать о них.
Малыш, можно сказать, сорвал его планы. Когда киллер начинает бунтовать и пробует мыслить самостоятельно – это уже чревато провалом. Лучше обрубать сразу, не дожидаясь возникновения больших проблем.
Чисто сработав на ночной дамбе, Посредник сразу же стал заметать следы и в городе. Как он ни оберегал своего питомца от контактов с людьми, все равно образовался некий круг тех, кто знал Малыша и мог поинтересоваться, куда тот запропал. Поэтому на следующий же день после ночного дела Посредник отправился на квартиру к Малышу и тщательнейшим образом ее обыскал. Ведь там случайно могло остаться что-нибудь такое, что вывело бы на него, Посредника.
Да и деньги, которые Малыш получал от него за свою работу, хранились, как он предполагал, там же: парень не доверял банкам. Посредник нашел их. Сумма была солидная – сто пятьдесят тысяч. Мысленно поблагодарив Малыша за такой щедрый подарок, прикинул, что момент, когда он сможет позволить себе отойти от дел, стал значительно ближе, чем пару дней назад.
Ближе-то ближе, но у него оставалось еще два невыполненных заказа. В обоих случаях дело верное, к тому же у него все продумано, все спланировано. Осталось потрудиться, чтобы найти замену Малышу.
Осмотревшись, не оставил ли следов, Посредник упаковал все ценное в большую сумку и вынес в машину. Уже из дому позвонил хозяину квартиры: жилплощадь освобождается несколько раньше срока, но полученную вперед плату тот может оставить себе.
– Ключи лежат в комнате на столе, – сказал напоследок.
Все, с Малышом-Цоем покончено. Теперь забыть о нем раз и навсегда. Жизнь продолжается.
Даже подарок Малыша, маленькую скульптурку, Посредник убрал со своего письменного стола.
Ближайшие планы: поездить по глубинке, поискать, сейчас многие молодые ребята мечтают стать суперменами, многие занимаются боевыми искусствами. Глядишь и найдется среди них достойный преемник Малышу.
«Главное, чтобы он не походил на тех двух, которых я нанял убрать его самого. Ни одной извилины, ни подумать, ни схитрить, только и знали, когда и где нажать на курок да как урвать побольше бабок. Серая посредственность».
Если бы Малыш без вопросов выполнил свой «профсоюзный» заказ, как он это делал раньше, никаких проблем не возникло бы. Но его упрямство, его капризы с повышением гонорара и предоплатой насторожили заказчика. Именно он, заказчик, настоял на том, чтобы убрать парня на обратном пути. Посредник не мог спорить. За Малыша ему заплатили как за бизнесмена средней руки, пять штук. За две он нанял тех двух лопухов, которых чуть позже убрал сам. Естественно, все пять тысяч остались у него в кармане.
Главврачу Юрию Самкову недавно исполнилось тридцать пять. Прекрасный возраст для мужчины, у которого запросы, то есть горизонты желаемого, куда выше средних по стране и нет еще такой помехи, как семья, а лишь идет пробный выбор женщины, достойной того, чтобы быть им осчастливленной.
Самкова считали везунчиком, еще со студенческих лет, когда он учился в медицинском. Закончив его с отличием, он совершил нелогичный в представлении многих поступок – не остался в аспирантуре, да вдобавок отказался от столичного распределения и уехал в провинциальный Кузнецк, где ему достались от умершего дяди, брата матери, квартира и загородная дача.
Самков же делал свой выбор вполне осмысленно, понимая, что в столице он окажется одним из многих, а здесь ему уготовано стать первым. И это ему удалось. Одним из первых он занялся частной практикой, акционировал клинику, прикупил, взяв кредит, кое-что из оборудования.
Кроме всего прочего, Самков умел отлично ладить с коллегами из других городов, где занимались пересадками органов: посылал к ним состоятельного пациента, а на себя брал заботу о доставке трансплантата. Еще ни одного здешнего туза, прибывшего по его рекомендации, не отправили назад.
В Кузнецке же Самкова считали человеком чистым, незапятнанным. А его высокопоставленные и богатые клиенты-пациенты не могли понять: зачем ему понадобилась городская больница?
– Придет время – поймете, – отвечал Самков, а сам при этом думал: «Как до вас не дойдет, что городская больница, это халява? Где еще при необходимости я мог бы позаимствовать не только нужное количество крови, но и кожу, орган для пересадки? А лекарства? Для некоторых в больнице их нет, но я-то знаю, где и что лежит».
Малышу повезло, что его привезли, когда в клинике задержался на ночь Самков. Того поступивший привлек тем, что был молод, находился между жизнью и смертью. Если бы он умер, то в распоряжении Самкова оказалась бы хорошая почка, чего давно дожидался некий опекаемый им больной. Тем более что этого паренька никто не знал, никаких документов при нем не нашли. Значит не возникнет и вопросов по поводу того, хватает ли в его теле положенных по законам природы органов.
Если бы не повышенный интерес к пареньку следователя майора Морозова, которого Самков терпеть не мог, он угробил бы его и взял почку для пересадки. Но Малышу снова повезло: Самков боялся милиции.
В один из вечеров Малыш внезапно увидел свет. Это было так неожиданно, что он зажмурился и лишь через несколько минут осторожно приподнял веки.
«Да, свет. Ночь кончилась».
Осторожным взглядом обвел комнату, в которой лежал. Кроме него, в комнате никого не было, однако, несомненно, он находился в больничной палате.
И тут вдруг сразу, целиком, вспомнил все. Как поехал в Кузнецк, как сделал то дело, из-за которого сцепился с Посредником, как возвращался обратно, и как его прижали на дамбе. Кто и за что, Малыш не знал – ни тогда, ни сейчас.
Новые впечатления и холод, прошедший по телу, с непривычки вымотали очень быстро, и он обессиленно закрыл глаза…
Для доктора и персонала больницы он прикинулся идиотом.
Каждый день Малыш начинал с того, что прокручивал в памяти события недавнего прошлого, обсасывал каждую мелочь, но больше всего его интересовал вечер, когда он перепрыгнул ограждение на дамбе и покатился к воде под аккомпанемент автоматных очередей.
«Посредник! – Малыш даже привстал в постели. – Это он хотел меня убрать! Решил, что я выхожу из-под контроля, становлюсь опасным».
Внезапная догадка его потрясла, потому что Посредник был единственным, кто знал о его существовании, знал, кто он и откуда пришел. А понадобись, только он мог бы сказать, куда Малыш подевался. Что ж, в этом были свои преимущества. И Малыш мастерски продолжал играть роль идиота.
– Он не может притворяться? – спросил Морозов во время своего очередного визита.
– Увы, нет, – с удовольствием огорчил его Самков.
– Жаль, у меня к нему было несколько вопросов.
– Я мог бы попытаться получить на них ответы, стимулировав парня медицинским способом, но это значит, майор, окончательно поставить на его сознании крест.
Морозову пришлось приобщить папку с делом Малыша к другим, пылившимся до лучших времен. Ну не может человек давать показания по состоянию здоровья, и черт с ним!
Малышу все надо было начинать с самого начала. Он уже вставал, но, притворяясь невменяемым, говорил персоналу абсолютно идиотские фразы, отвечал невпопад. Милиция его больше не трогала. Ранним утром, когда все еще спали, он уходил в заброшенный сад рядом с больницей, разминался, а потом приступал к осмысленной тренировке. Азиатское упрямство и славянский оптимизм, которыми его наградили отец и мать, делали свое дело. Силы постепенно возвращались к нему, тело становилось гибким и послушным, удар точным и стремительным.
Мало-помалу решались и другие проблемы, скажем, с одеждой. Та, что была на нем в злополучную ночь, осталась в милиции. Один из больных отжалел ему перед выпиской старый спортивный костюм, в нем-то Малыш и делал по утрам свои вылазки в безлюдный яблоневый сад.
«Надо раздобыть хоть какие-нибудь документы, – думал он. – И нужны деньги, много денег. С их помощью я найду этого старого жирного борова, и он получит свое».
Небо заволокло тучами, но дождь пока медлил. Малыш неслышной тенью скользил по улицам мало знакомого ему города. Это был его первый «выход».
Пока Малыш не собирался действовать по-крупному. Он вышел прогуляться наудачу. Этим вечером в городе во многих квартирах пили и веселились – весенний праздник. А Малыш стрелял взглядом по окнам домов, выискивая те, в которых не горел свет. Для сна рановато, а отсутствие света могло означать одно: хозяева в гостях и вернутся нескоро.
Его внимание привлекло здание сталинских времен, в которых так полюбилось жить новым русским, – с высокими, в три с лишним метра потолками. На втором этаже виднелись подряд три темных окна, а это говорило о том, что они принадлежат одной квартире. Малыш прикинул: расстояние от угла дома, где проходила пожарная лестница, до среднего окна, в котором хозяева беспечно оставили открытой форточку, – метров десять.