Глава 5
– Ты слышала? Приехал Писа Перуанец…
Сестра промычала что-то, не отрывая взгляда от экрана. Когда показывали голливудский боевик, дозваться ее было невозможно. Пощелкивание выстрелов и ежесекундная брань будоражили Татьяну словно бетховенские сонаты. Щеки ее начинали пылать, губы подергивались, а в черных глазах разгорался сатанинский огонь.
«У тебя воображение чересчур богатое, – не соглашался Аркадий. – Посмотри на это неподвижное тупое лицо: пустой взгляд, отвисшая челюсть. Пакетик попкорна в руки – и перед нами стопроцентная американка».
Америку брат ненавидел тем сильнее, чем трогательнее любил американскую литературу. Марк Твен, Стейнбейк, Апдайк – эти имена он произносил с благоговейным придыханием. Аркадий считал, что янки предали своих писателей.
Но его мучило и другое, например, то, что «Кентавр» уже создан. «Вот, как я хотел бы писать», – печально признался он однажды, словно ожидал, будто я подтолкну его к подражанию. Я утешила его, напомнив: все книги на свете, по словам Поля Валери, написаны одной рукой, и для истории Духа имена значения не имеют.
«Хочешь сказать, и плагиат – не преступление?» – раздраженно воскликнул Аркадий.
Я напомнила, что это мнение Валери. Подражающий ориентируется в лице полюбившегося автора на литературу, какой она должна быть.
«Демагог твой Валери, – отрезал брат и отгородился книгой. – Имена не исчезнут из истории. Наоборот это они и составляют литературу».
«Литературу составляет сама литература, – не согласилась я. – Никто не знает, кем на самом деле был Шекспир: вельможей, семейным дуэтом или действительно неудавшимся актером, но это не делает его сонеты ни грубее, ни тоньше».
…Этот достаточно давний разговор всплыл в моей памяти сейчас, когда я всматривалась в лицо сестры. «Ее глаза на звезды не похожи…»
– Ну что?! – Она заерзала и на миг перевела взгляд на меня. – Писа приехал, подумаешь событие! Твой Писа такой урод! Тупой урод, к тому же.
– Говорят, он стал миллионером, – невзначай обронила я.
– Что?
– Квартиру в Москве купил…
– Нет, правда?
Фильм ее больше не интересовал. Она примостилась на ковре, по-турецки скрестив стройные ноги, обтянутые белоснежными лосинами, но теперь в ее фигуре не чувствовалось расслабленности. Спина выпрямилась, плечи расправились, собранные в высокий хвост волосы взволнованно встопорщились.
– Писа Перуанец – миллионер, – повторила Татьяна недоверчиво и испытующе поглядела на меня. – А ты не врешь? От кого ты слышала?
– Он сам заходил ко мне сегодня.
– Ну еще бы, к тебе кто только не заходит. Просто паломничество какое-то!
– Он пригласил нас в гости.
– С чего бы?
– Писа справляет юбилей. Сегодня разминка перед забегом.
– Значит, бабушка отпадает?
– Слышала бы она… Писа вызвался отвезти нас утром на машине.
– Блеск! – взвизгнула Таня и выбила из ковра фонтанчик пыли. – А твой Писа не такой и мерзкий.
– А я говорила, что он мерзкий?
– Да ты разве скажешь… Только тебя ведь передергивает, когда ты о нем говоришь.
– Неправда! Я очень рада была его видеть.
– О, моя милая фрекен Лида! – жеманясь, пропела сестра и, легко вскочив, прошлась передо мной по-кошачьи. – Вы – сама воспитанность! Вы так умны и благонравны. А как добры! Не потому ли вы так бедны?
Наивно округлив бездонные глазищи, Татьяна умильно улыбнулась и чмокнула меня в щеку. Но тут же ее лицо исказилось отвращением. Прищурившись на что-то поверх моей головы, она свирепо прорычала:
– Ненавижу! Противный натюрморт! Слушай, унеси его к себе в магазин.
Висевший над столом коричневых тонов натюрморт в дорогой багетовой раме был подарен маме, когда ее провожали на пенсию. С тех пор прошел почти год, но все это время Татьяна вела непримиримую борьбу с несчастной картиной, уверяя, что от нее исходит отрицательная энергия. Если б сестра слышала об этих энергиях раньше, то седовласый Хемингуэй неминуемо был бы объявлен злостным вампиром. Танина неприязнь всегда принимала затяжные формы и, как правило, она без труда справлялась с теми, кто ей мешал.
– Это мамин натюрморт, – напомнила я, хотя знала, что для сестры не существует чужой собственности. Свою она оберегала с остервенением сторожевой собаки.
– Плевать! – отозвалась Таня и задумчиво протянула: – Значит, Писа теперь богатый человек?
– Кто бы мог подумать, да?
Она тихонько хмыкнула:
– Ну почему же? У него для этого были все задатки.
– О боже! Какие?
– Ты еще спрашиваешь? Интеллект – близок к нулю, нравственные ограничители – в зачаточном состоянии, пробивная сила выше всяких похвал.
– По-твоему, именно это и нужно, чтобы разбогатеть?
– Сто процентов! Вот вы с Аркашкой на всю жизнь останетесь нищими.
– А ты?
Ухоженные брови ее лукаво заиграли. Ленивым движением стащив с волос резинку, Татьяна осыпала себя золотистым дождем. Так и не ответив, она удалилась в нашу комнату, и оттуда донесся старческий скрип шкафа. Я взглянула на часы: была половина седьмого.
Аркадий не поверил своим ушам. Целый день он не вылезал из постели, но ничуть не посвежел ото сна. Даже его всегда готовые к улыбке губы сейчас выглядели вялыми и холодными.
– Я? В гости к этому кретину?! – Он задыхался. – Может, ты еще и пообещала, что я приду? Да я убью тебя своими же руками!
– Я ничего ему не обещала, успокойся. Почему ты его так не любишь? Писа чуть не прыгал, увидев меня.
– Попробовал бы он не прыгать, – пробурчал брат. – Ты – единственный порядочный человек, способный с ним общаться. Как тебе это удается?
– А знаешь, он ведь разбогател…
Эта новость произвела на Аркадия обратное впечатление. Злорадно ухмыльнувшись, он мстительно произнес:
– Так ему и надо. Пусть теперь трясется над сундуками и сохнет от алчности.
– Писа не выглядит особенно усохшим…
– Это начальная стадия, – заверил брат.
– Ты понял, о чем я говорю? У Писы есть деньги.
– И что?
– Ты же утром собирался искать спонсора.
Не успела я договорить, как лицо его побагровело. Даже в остановившихся глазах растеклась кровавая сеточка. Казалось, горло его залито жаром – он не мог произнести ни слова.
– Тихо, тихо!
Я схватила его за плечи и опрокинула на подушку.
– Если все равно придется у кого-то просить денег, то почему бы не у Перуанца? Чем он хуже других?
Прошло не меньше минуты прежде, чем брат обрел способность говорить.
– Ты разболтала ему о романе? – Спросил он ровным голосом, и я почувствовала себя детоубийцей.
У меня не хватило смелости даже кивнуть, но Аркадию и не требовалось подтверждение.
– Писа не провел здесь и дня и уже все обо мне знает. Отлично. Я очень тронут твоей заботой. Что ты молчишь? – Вдруг заорал он и спихнул меня с кровати. – Пошла вон! Видеть тебя не хочу! И передай этому вшивому миллионеру, что я скорее сяду на паперти, чем возьму у него хоть копейку!
– Копеек давно нет, – напомнила я, уже держась за ручку двери. – Ты безнадежно отстал от жизни.
Мама слушала его вопли, застыв на пороге кухни. Отчего-то она показалась мне меньше ростом и старше. Мы встретились с ней глазами, но я не увидела в них ничего, что могло бы меня ободрить. Молча покачав головой, она скрылась в своем кухонном мирке.
Закрывшись в ванной, я включила воду, но кран только удушливо зашипел и сплюнул последнюю каплю. На меня вдруг накатила волна отвращения ко всему, что было вокруг: к облепившимся ржавыми пятнами трубам, покрасить которые не хватало денег; к вечно мокнущим углам; к прикрытой клеенкой стиральной машине, не умеющей ни полоскать, ни отжимать. Выстиранное белье мне приходилось перетаскивать в ванну и ворочать в желтоватой воде огромные, разбухшие пододеяльники. Мама не позволяла Аркадию помочь мне: всякая работа в ее понимании была строго поделена на женскую и мужскую. После каждой стирки ободранная на руках кожа долго не заживала, а дешевый крем уже не помогал.
Я взглянула на свои руки. Июньское солнце подлечило их от цыпок, но они все равно напоминали ссохшиеся куриные лапки. Маникюр я последний раз делала еще в университете, в те сказочные времена, когда вся стипендия оставалась мне на личные расходы. Тогда я всерьез собиралась сеять разумное, доброе, вечное. Но получив диплом, внезапно осознала, что при моем дремучем невежестве надо обладать по истине сатанинской самоуверенностью, чтобы осмелиться учить других. И у меня не было таланта, чтобы подобно брату, высокомерно отгородиться от родительских забот о хлебе насущном. Да они и не поверили бы в меня так, как в него. Мужчина талантливее женщины. Это аксиома. Даже самый пустой мужчина. Даже Писа Перуанец.
– Эй! – сестра забарабанила в дверь ванной. – Ты там уснула? Ты в курсе, что у нас совмещенный санузел? Я, между прочим, на горшок хочу!
Я сдвинула шпингалет, и Татьяна так рванула дверь на себя, словно боялась чего-то.
– Что ты тут делала? – Она быстро обшарила взглядом ванную.
– Ничего особенного, что ты так всполошилась?
Она вымученно усмехнулась:
– Думала, ты себе вены вскрываешь.
– С чего бы?
– Это мое выражение, не обезьянничай. Уже семь. Мы идем?
– Если хочешь…
– А этот? – Она мотнула головой в сторону Аркашиной комнаты.
– Вряд ли.
Таня презрительно хмыкнула:
– Ну-ну… Гордыня обуяла?
– Он еще после вчерашнего…
– Мне-то не ври! – сурово осекла Таня.
Она любила брать на себя роль старшей сестры.
– Сейчас я оденусь.
Таня великодушно предложила:
– Дать мою джинсовую юбку?
– Она же совсем короткая!
– Подумаешь, старуха! Тебе, пигалица, она будет как раз до колен.
Но я отказалась и облачилась в свою шелковую четырехклинку. Она ласково поглаживала мои колени и чуть слышно вздыхала при ходьбе. Светлая рубашечка без рукавов смотрелась с ней очень даже неплохо. Оглядев меня, Таня вздохнула:
– Голь перекатная…
Я не стала возражать. На мой взгляд, сестра пострадала от нашей неустроенности куда больше меня. Много лет назад, когда ей было года четыре, мы нарядили к празднику елку, повесили электрическую гирлянду, и Таня срывающимся от волнения голоском воскликнула: «Елочка, зажгись!» Видимо, этого пожелала не только она, потому что в ту же секунду во всем Тополином переулке погас свет. «Зажгись! – тоненько умоляла сестра. – Ну, зажгись… Она никогда не зажжется!» В тот вечер елочка так и не зажглась, а через год Таня уже и не просила об этом. Она больше не верила в чудеса.
Возле подъезда Перуанца толпились соседи, было похоже, что истосковавшиеся фанаты ждут появления поп-звезды. Визит Писы обеспечил весь переулок пищей для разговоров не меньше, чем на полгода.
Сейчас же каждый считал своим священным долгом вспомнить умилительные подробности из детства столичного воротилы бизнеса, коим Писа, конечно же, не являлся. Но я не посмела бы и намекнуть на это. Я оглядывала оживленные, раскрасневшиеся лица и понимала, что эти люди счастливы оттого, что на их глазах сбылась хоть у кого-то пусть не русская, пусть американская, но все же мечта. Есть ли в природе такое явление, как русская мечта, не смог бы ответить даже мой брат. Он считал, что русские не так безлики и бедны воображением, чтобы иметь одну мечту на всех. И, уж конечно, на ней не могут стоять водяные знаки.
– Ну что ж, молодец, – не вынимая изо рта папиросы, изрек дядя Миша Терентьев и с сомнением добавил: – Наверное, так и надо.
Сам дядя Миша служил когда-то в милиции, но по пьяному делу разбил служебный мотоцикл, и его потихоньку выперли. Потом, правда, ему не раз приходилось туда заглядывать, но уже в ином качестве, что, кстати, ничуть не портило его отношений с младшим составом. Я дружила с его дочерью Валей, которая, выйдя замуж, заполучила сказочную фамилию – Оболенская. Перед крошечной Анной Оболенской меня так и тянуло сделать книксен, хотя обе они обладали внешностью далеко не аристократической. Работала Валя дворником, чтобы пользоваться служебной квартирой.
Весь цвет Тополиного переулка собрался в этот час на крошечном пятачке, потому что прошел слух, будто Писа каждого угостит рюмочкой. Букет пестрел цветами и запахами. Пунцовым пятном колыхались одежды нашей изысканной Дамы В Красном, душа которой витала где-то в небесах. Ее слепой сожитель был, как всегда, рядом. Он увидел ее будучи маленьким мальчиком, кода еще мог пользоваться зрением, и полоумная крошка с восторженным взглядом и вечно распахнутым нежным ротиком полонила его неокрепшее сердце. Когда устроенный им же самим в канаве взрывчик ослепил беднягу, страшно обжег лицо и кисти рук, только его неунывающая подружка ничего не заметила. Он по-прежнему оставался для нее светлоликим героем, разумным, красивым и добрым.
С тех пор прошло уже тридцать лет, но эта пара не расставалась ни на день. Каждое утро Дама В Красном, шелестя шелками (зимой поверх была надета пятнистая шубка), отводила своего друга к церкви, где он, не произнося ни слова, ждал милостыни, и ему, видимо, хорошо подавали, потому что оттенки красного то и дело менялись. Он не мог разглядеть свою любимую, но ведь и она не видела его. Оба смотрели в душу друг друга, и это было лучшее, что они могли увидеть в этом мире.
Рядом с ними, то и дело подталкивая слепого локтем, вертелся чернявый Саид, зарабатывающий на жизнь сбором пустых бутылок. Мне случалось встречать его далеко от нашего переулка. Что-то бормоча под нос, он быстро семенил от одного мусорного бака к другому, и, не церемонясь, запускал в кучу мусора обе руки. Вдали от дома Саид никогда не здоровался, да и я не напрашивалась на приветствие.
Стоять на месте Саид не умел, и разговор с ним был сущим мучением. Он кружил возле собеседника, подталкивал его и хлопал по плечу, но соседи всегда останавливались, встретив Саида, ведь он лучше любого репортера знал все городские новости.
Позади Саида угрюмо возвышался старый Чиж, не так давно вернувшийся из заключения, куда его отправила собственная жена. Разгульный дед заметно присмирел после отсидки, и кругленькая Чижиха теперь гордо порхала по двору, сея феминистские настроения. В отличие от Саида, Чиж использовал свои голосовые связки скупо – редкий человек мог похвастать тем, что перебросился со стариком хотя бы парой слов. Но на дне его молчаливости вряд ли таились великие мысли. Я подозревала: Чиж просто не любил людей.
И все же сейчас он стоял вместе со всеми у подъезда Писы Перуанца, как и отъезжающая на днях в Литву мать моей подруги Ирины Варнис, жившей там уже несколько лет; и та самая тетя Надя Сыркина, что утащила Пису из моего магазина; и глухонемой дурачок Федя, который преследовал меня в детстве и часами сидел в подъезде возле нашей двери. Когда я выросла, даже он перестал обращать на меня внимание.
Неслышно, точно тени, подошли родители Игоря Васильева, писавшего мне из армии трогательные, тоскливые письма с детскими рисунками из их тамошней жизни. В одном из них он упомянул, что их заставили работать в ледяной воде, и у него после этого начала изредка неметь нога. Вернулся Игорь, прихрамывая, и с каждым днем ноги сопротивлялись все больше, заплетались и подворачивались. Через год его разбил паралич, но Игорь протянул еще пару лет, он был очень сильным парнем. Я знаю это, потому что однажды он подхватил меня на руки и долго, осторожно кружил посреди двора.
– Молодец, – повторил дядя Миша и астматично закашлялся, но папиросы не вынул.
– Конечно, молодец, – подхватила тетя Надя (она была в дружбе с матерью Перуанца). – Теперь ведь как? Зубами рвать надо.
Я представила зубы Перуанца. Они были крупными и крепкими, только сбоку одного не хватало. Видно, этот вылетел в драке за московскую квартиру.
– Чудный мальчик! – Восторженно отозвалась Дама В Красном и ласково погладила слепого по изуродованной щеке. – Он похож на моего Петю. Правда, он очень красивый?
Она обвела наши лица сияющим взглядом: «Правда? Правда?»