– Очень. Красивее не бывает, – в сердцах сказала Сыркина и задумчиво почесала пористый нос.
Она была женщиной дородной, крикливой и жалостливой. В детстве мы не раз получали от нее и оплеухи, и конфеты «Дунькина радость».
– Пошли, – дернула Таня. – Чего встала-то? Разговоры дурацкие слушать?
– Подожди!
Светлые волосы вспыхнули и исчезли за углом. Я бросилась туда, толкнув кого-то, но за домом никого не оказалось.
Таня догнала меня и испуганно заглянула в лицо.
– Показалось, – быстро сказала я, предвосхитив ее вопрос.
– Ты видела… его?
В ее голосе зазвучало неподдельное сострадание. Все-таки она была на него способна.
– Кого? А, нет… Это был не он.
– А за кем ты так бежала?
– Я же говорю: показалось.
Она торопливо кивнула:
– Это я слышала. А что показалось-то?
– Так, призрак промелькнул… Тебе не кажется, что здесь пахнет медом?
У Тани задергался нос.
– Да нет… А при чем тут мед?
– Ты когда-нибудь бывала на пасеке?
– Да что с тобой? Какая еще пасека?
– Маленькие домики для пчел. Там все время слышен звук жизни, а воздух густой и сладкий. Как ты думаешь, он золотится на солнце?
Татьяна толкнула меня в бок:
– Ты кого-то встретила, да?
– Где я могу кого-то встретить?
– Действительно, где?
Когда мы вошли в подъезд, где как на похоронах, тоже стояли люди, Таня произнесла тем же тоном:
– А это красиво…
– Что – красиво? – Не поняла я.
– То, как ты рассказывала о пасеке. Откуда ты это знаешь?
– Я прожила очень долгую жизнь, дорогуша!
– Терпеть не могу, когда ты называешь меня «дорогуша»!
– Тогда не приставай ко мне с расспросами.
Я и сама не ожидала, что отвечу ей так резко. От неожиданности Татьяна оступилась и ударилась о перила. Потирая ушибленную руку, она обиженно косилась на меня, как бывало раньше, если вечером я отказывалась взять ее с собой. Оглянувшись, чтобы никто не заметил, я притянула сестру и поцеловала заалевшую от злости щеку.
– Извини, – выдавила Таня, и это было уже совсем ни на что не похоже, потому что не извинялась она никогда.
Дверь в квартиру Перуанца внезапно распахнулась, и Писа возник на пороге колеблющейся глыбой.
– Лидуся! – опять заорал он, и по голосу стало понятно, что с утра они с друзьями времени не теряли. – А это кто? Татьянка, что ли? Ты?! Сдохнуть можно, какая красавица… Вот где цвет России-то! У нас в Тополином переулке. Татьянка, дай я тебя поцелую, прелесть моя!
– Перебьешься, – отрезала Таня и, отодвинув его, прошла в комнату.
– Вы вдвоем? – Придержав меня, подозрительно спросил Писа и даже взглянул через перила вниз. – А где наш писатель?
Расслышав его слова, сестра оглянулась, и проступившее в ее взгляде недоумение снова кольнуло меня в сердце. Я замялась, отыскивая уместное оправдание, но Таня опередила меня. Глядя Перуанцу прямо в глаза, она отчеканила:
– Аркадий остался дома. У него есть дела поважнее, чем ходить по гостям.
Не знаю, почувствовал ли Писа себя уязвленным, но в его голосе разлилось облегчение.
– Романы сочиняет? – Подмигнул он мне. – Детективы писать надо, так и скажи ему. Или ужастики. Милое дело!
За его спиной Татьяна вытаращила глаза, это значило, что она в шоке.
– Он еще отвратительнее, чем помнился, – шепнула она, когда Писа ввалился в квартиру, увлекая нас за собой.
– Просто он разбогател, – одними губами ответила я.
У Писы собрались все, кто шпынял его в то далекое лето, когда он еще даже не стал Перуанцем. Мечтал ли он уже тогда об этом вечере торжества над нами, или даже на это у него не хватало воображения, и все произошло стихийно? Стол был уставлен водкой «Довгань» и разноцветными баночками с непонятным содержимым.
– День рождения у меня послезавтра, – прокричал Писа, перекрывая магнитофон, и запрокинул в рот стопку водки. Шумно выдохнув, он продолжил, даже не закусив: – Завтра скатаемся к вашей бабуле. Я все помню! Танюша, ты едешь? Без тебя из города ни шагу!
– Еду, еду, – буркнула сестра и решительно взяла рюмку.
Я пихнула ее под столом ногой, и немного водки выплеснулось на клеенку.
– С ума сошла? – Прошипела она, не поворачивая головы.
– Это ты сошла. Отец тебе голову оторвет.
– Отец? Шутишь? Что-то я не помню, чтоб он Аркашке хоть слово сказал.
– Это другое дело.
– Ага.
– Поставь рюмку.
– Да пошла ты!
Я не могла угадать причину ее вспышки, и это беспокоило меня. Когда я переставала понимать сестру, это означало, что дело приняло серьезный оборот. Так было, когда в четырнадцать лет Таня перестала прибегать ко мне по утрам и заходилась криком, стоило мне сказать ей хоть слово. А вскоре я совершенно случайно узнала, что мама сводила ее на аборт.
– Лидуся, ты почему не пьешь? – Через стол крикнул Писа и опять выразительно подмигнул.
– Я вообще не пью, дорогой мой Перуанец. Ты разве забыл?
– Ну, я думал… Столько воды утекло! И водки тоже, – он заржал и сунул в разинутый рот кусок колбасы.
Отставив нетронутую рюмку, Таня вдруг серьезно спросила:
– Как ты думаешь, я смогла бы поступить в МГИМО?
– О боже! – Вырвалось у меня. – Я и не подозревала, что ты собираешься…
– С чего бы мне собираться? – Раздраженно прервала она. – Я просто спрашиваю.
– Ты прекрасно владеешь английским…
Таня заметно смягчилась:
– Ну уж, прекрасно! Хотя, может, и неплохо.
– Ты даже фильмы смотришь без перевода.
– Разговорный английский проще пареной репы!
– Да и по-французски ты болтаешь. Хотя это мне трудно оценить…
– Французский, английский, – она с досадой сжала кулачки. – Этим теперь никого не удивишь, понимаешь? Деньги нужны, черт бы их побрал!
Я помедлила:
– Ты непременно хочешь попасть за границу?
– А тебе надо, чтоб я сгнила тут с тобой на пару? – Она обожгла меня чернющими глазищами и залпом заглотнула всю водку.
– Отец тебя убьет, – упавшим голосом повторила я.
– Отец меня и пальцем не тронет, – она хмыкнула и, наклонившись ко мне, шепнула: – Он гордится мной, поняла? А кем ему еще гордиться? Все его несбывшиеся надежды только во мне и могут реанимироваться. Так и будет, поняла?
– А эти кумушки всё шепчутся!
Я узнала голос, не обернувшись. Аллочка Зуева была нашей доморощенной Грушенькой. Все лето она просиживала на низкой лавочке возле нашего дома, загадочно улыбалась и, скинув туфли, шевелила ухоженными пальчиками. Эти пальчики неустанно плели невидимую сеть, в которую охотно попадались и мальчики, и старики. Партнер не был важен для Аллочки, ее интересовал сам процесс. Видимо, ее сеть была достаточно частой и монеты в ней тоже застревали, потому что Аллочка давно не испытывала нужды. В школе она показала себя абсолютной тупицей. Но на все упреки и насмешки учителей Аллочка неизменно отвечала, что в свое время Эдисона тоже выгнали из школы. Откуда ей стало об этом известно не признавался никто, потому что беседовать она была в состоянии, только удовлетворившись. Эту пикантную подробность я узнала от брата.
Сейчас в Аллочкиных глазах горело нетерпение хищника, учуявшего крупную добычу. Один слух о миллионах Перуанца был способен раскалить ее ненасытное нутро до температуры земного ядра. Но кроме того, как ни трудно было признать это, Писа был еще и мужчиной. И хотя Аллочка надела мягкие «лодочки», я так и видела, как шевелятся ее пальчики, распространяя аромат желания. Стоило ей поднять на Перуанца глаза, как они начинали увлажняться и туманиться, а мягкие розовые губы оживали, беззвучно что-то нашептывая. Мое воображение отказывалось нарисовать мужчину, способного устоять против Аллочки. Наш брат не заходил к ней только потому, что у него никогда не было денег, а если они появлялись, Аркадий торопился их пропить. Но я-то знала: в лучшие времена и он просыпался в Аллочкиной постели.
– Какой орел к нам залетел, – сказала она протяжно, не сводя с Перуанца глаз.
– Как залетел, так и улетит, – с досадой буркнула Таня и демонстративно выгнула спину, чтобы опиравшаяся о ее стул Аллочка не прикоснулась к ней рукой.
– Ну, может, чуть-чуть и задержится…
– Ненавижу! – выдохнула сестра.
Аллочку она действительно не выносила, но главным образом за то, что у той выдавалась вперед верхняя челюсть, а Таня находила это отвратительным.
– Видеть ее не могу! – Продолжила Татьяна, морщась.
Я попыталась успокоить ее:
– Она ведь не к тебе пришла, правда?
– Неужели Писа до такой степени туп…
– Ну знаешь, в этом нам точно не понять мужчин. То, что кажется женщинам мерзким, доводит их до неистовства.
– Так кого же ты видела у дома? – Неожиданно вспомнила Таня. – Не Славу, нет?
Я только улыбнулась, вспомнив о нем.
– Нет, он давно перестал мне мерещиться.
– А что за Слава? – Снова втиснулась Аллочка и жарко задышала мне в лицо.
– Не твое собачье дело! – Таня отпихнула ее локтем.
– Ну и не надо…
Аллочка обиделась и, наконец, отошла от нас. На ее походке обида никак не сказалась: двигалась она мягко, и все ее тело тянулось навстречу тому, кто стоял перед ней. Это был Писа Перуанец.
– Вот сука! – Не церемонясь, воскликнула Татьяна, но никто не обратил на это внимания.
– Да пусть развлекается, Бог с ней!
– Смотреть противно… Так что ты говорила про Славу?
– Как раз я ничего не говорила.
– Вы с ним совсем не видитесь? – Она пытливо заглянула мне в глаза.
Мы с ним совсем не виделись. Тот осенний день, когда мы бродили туда-сюда по переполненной красками рябиновой аллее, и его рыжая шевелюра весело вписывалась в пейзаж, давно поблек под зимними заносами. А когда снег стаял, оказалось, что под ним только мокрая черная земля. Теплый свет его волос согревал теперь другой дом, в нашем ему не нашлось места.
– Ну и черт с ним! – Таня стиснула мои плечи и потерлась щекой.
Хмель уже светился в ее удивленных глазах, а щеки воинственно пламенели. Распушившиеся волосы щекотали мне лицо, я легонько отбросила их и поймала какой-то особенно пристальный взгляд Перуанца. Он смотрел на мою сестру, не замечая Аллочки. Все-таки Писа был неизлечимо глуп. Каждый в нашем переулке понимал, что Татьяна Зайцева ему не по зубам. Но слабые мозги Писы не могли справиться с такой мыслью, если она не была высказана громко и членораздельно.
Со стопкой в руке к нам подсел Гена Шкляев и принялся рассказывать о своем разводе. Это печальное событие случалось в его жизни уже трижды, и каждый раз Гена обнаруживал в нем бездонный источник для упражнений в остроумии. Аркадий полагал, что наш общий друг переживает развод чересчур глубоко, и чтобы не лишиться рассудка спасается смехом.
– Над чем смеетесь? – Ревниво поинтересовался Писа, который, похоже, начинал понимать, что в этой компании до него по-прежнему никому нет дела.
Он пробирался к нам, неся в одной руке рюмку, а другой придерживаясь за стол. Под его толстыми пальцами клеенка съеживалась, и тарелки угрожающе подползали к краю, но наш Писа был из тех людей, которые полагают, что в своем доме могут вести себя, как угодно. Плюхнувшись рядом со мной на крепкий, будто для него подобранный стул, он по-хозяйски расставил колени, но тут моя маленькая сестрица так откровенно вперила взгляд ему в ширинку, что даже Перуанцу стало не по себе. Он закинул ногу на ногу и незаметно выпрямил спину. Нисколько не жалея его, Татьяна следила за его телодвижениями с тем особым выражением, которое мой брат определял, как «маркиза в свинарнике».
– Что вы ничего не пьете-то? – Пробормотал Писа, схватившись за бутылку.
Но Татьяна и тут не дала ему спуску.
Конец ознакомительного фрагмента.