Заторможено поискал вокруг себя глазами, но ничего, что привлекло бы мое внимание, не увидел. Заинтересованно обошел таинственное строение. И остановился у толстых ссохшихся деревянных дверей со ржавыми ручками и широкими, с большой палец, щелями. Они были приоткрыты так, что смотреть через них можно было только в левую сторону. И когда глаза привыкли к полумраку, сердце вдруг изумленно замерло. Так правдоподобно мне почудилось, будто я заглянул вовнутрь одной из кладовой моего родительского дома. Потому как здесь точно так же, как там, в глубине, было огороженное сосновыми горбылями стойло. Рядом с ним, у противоположной от меня стены был сваленный в кучу, вышедший из употребления домашний скарб. В котором, приглядевшись, я узнал прислоненное к стене основание железной кровати с провисшей сеткой и к ней две ржавые спинки с блестящими оцинкованными шариками на концах собранных веером прутьев. На этой или точно такой кровати я спал в родительском доме, когда учился в старших классах. А еще раньше с благоговением забирался на неё к родителям, устраиваясь, сидя между отцом и матерью. И принимался откручивать блестящие шарики, чтобы магически пошебуршить ими, гладкими, тяжелыми и холодными в ладонях…
Тут уж меня обуяла и сладкая грусть. Будто я в самом деле томился перед дверьми в родительский дом. Будто он мне, приснившись, каким-то непостижимым образом здесь материализовался. А это тем более мне очень мило сердцу, потому как в реальной жизни его уже не было. Родительский дом вместе с другими окраинными домами снесли под основание лет восемь назад. Посадили на освободившееся место кустистую пшеницу, которая отчего-то там до сих пор так ни разу не уродилась. Захотев теперь посмотреть в правую сторону, я, поднатужившись, попробовав раскрыть двери пошире. Но не сдвинул их с места. И только тут заметил, что они от давности лет вросли в землю. Тогда, подобрав живот, сам протиснулся через них. На меня гостеприимно дыхнуло сухой прохладой и печальной затемненной неторопливостью. На душе сделалось так, будто я действительно переступил порог времени, перенесясь лет на пятнадцать назад, в годы моей ранней юности. Здесь и в правой стороне все было так же, как в – родительском доме. У фасадной стены, накреняясь, стоял оборудованный под гнезда для кур несушек стеллаж, сколоченный из горбылей и фанеры. Рядом был вкопан в глиняный пол деревянный шест, похожий на телевизионную антенну. В дальнем темном углу была невысокая аккуратная куча, накрытая покрывалом и мешками из рогожи. В которую, перед тем как уехать поступать в университет, мы вместе с отцом снесли сложенные в фанерные посылочные ящики все мои школьные учебники. Так и не решившись выбрасывать их на мусорную свалку.
Сентиментально, словно и мне здесь тоже стало семнадцать лет, я походил по загаженному иссохшим куриным пометом полу. Нежно коснулся пальцами отваливающейся от стен штукатурки. Заглянул, томимый невинным любопытством, в куриные гнезда: не осталось ли в них яиц или скорлупы. Тихо постучал ногой по деревянному длинному корыту, из которого родители когда-то кормили замоченным комбикормом кур… Затем, загрустив вконец о невозвратно ушедшем для меня прошлом, мягко присел на корточки перед накрытой кучей школьных учебников. По которым учился распознавать глубинные взаимосвязи общественных и природных процессов. Осторожно, дабы не поднимать пыли, отвернул загаженный край покрывала. Вытащил наугад из первопопавшего ящика «Обществоведение». Раскрыл. Узнал сделанные на полях моим почерком пометки. И вспомнил, как воодушевленно штудировал эту книгу и как уверенно сдавал экзамены на аттестат зрелости. А затем и – вступительные экзамены в университет…
«А что если её бросить на крышу?» – Неожиданно и как-то по странному отчужденно подумалось мне. Однако сейчас же взорвавшаяся неоглядная душевная сила не дала мне времени решить это сознательно. Она едва ли не подбросила меня с места, стремительно поведя на стоящий в дверях наклонный световой столб. Протиснувшись через проем наружу, я резко зажмурился от прямых солнечных лучей. Но не остановился. А с закрытыми глазами расчетливо отошел от дверей на столько, чтобы стал виден шиферный склон. Повернувшись, решительно открыл глаза и с замахом бросил «Обществоведение» на крышу. Растрепавшаяся в полете книга, отчаянно махая заламывающимися картонками обложки, будто дряблыми крыльями, опустилась на шифер развернутой. Ссохшимися до хрупкости страницами вниз. И мигом превратилась в какой-то толстый и, похоже, тоже зачитанный до ветхости том. Испугавшись, что он рассыплется от удара о землю, я метнулся вперед, чтобы успеть поймать его в руки. И схватил-таки растопыренными пальцами за шершавую и в прошлом явно солидную обложку. А когда, суетясь из-за чрезмерного возбуждения, повернул титульной стороной вверх – остолбенел, перестав дышать от радости. В центре её золотистыми выцветшими буквами было глубоко оттиснуто: ДИКС ГОЛДЕНБЕРГ. ИЗБРАННЫЕ СОЧИНЕНИЯ.
Боясь поверить в невообразимую удачу, суетно перелистал ветхую книгу. Это оказался действительно Дикс Голденберг, учение которого я оспаривал в своей почти готовой к защите диссертации. Хотя и не прочитал ни одного его оригинального сочинения, а – только обобщал труды критиковавших его отечественных авторов. Поскольку ни в одной публичной библиотеке книг его найти мне не удавалось. А к спецфондам допуска не было из-за отсутствия ученой степени. Которую я мог получить, лишь защитя диссертацию по Голденбергу. Возликовав, попробовал было сейчас же начать читать вожделенную книгу, которую чуть ли не каждую ночь видел во сне и ни разу до сего случая – наяву. Но от страшного возбуждения буквы, будто блохи, скакали перед глазами, как если бы я не стоял на твердой земле, а трясся в пригородном автобусе. Тогда, напрягая волю, решил отложить чтение на время, когда вернусь домой. И – неудержимо захотел помчаться к велосипеду, чтобы поехать немедля. Даже запихал уже Голденберга под ремень брюк и окинул прощальным взглядом чудное строение. Но тут, замешкавшись, подумал, что такого второго случая, когда, по сути дела, можно обменять вышедшие из употребления школьные учебники на ценнейшие книги, мне, может быть, больше не представится. И мною вновь овладело наваждение. Напрочь обмякли, словно отмерли, ноги. Томительно сладко захотелось попробовать бросить на крышу еще какой-нибудь учебник.
Оглушено слушая взорвавшийся в голове гул, возвратился вовнутрь загаженного курами помещения. Давя ногами ссохшийся куриный помет, наискосок прошел к ящикам с книгами, Вытащил на этот раз из кучи три связанных шпагатом учебника. Вынеся их наружу, забросил их по баскетбольному в прыжке двумя руками словно в корзину – на крышу. И почти сейчас поймал такую же тугую связку томов в обложках из искусственной кожи, на корешках которых были названия трудов Оллеонида, Васильева и Дунченяна! А уж таких книг у нас даже на черном рынке увидеть невозможно. Хотя авторов их знают, особенно в наших академических кругах все: от академиков до аспирантов. Старшие и титулованные относятся к ним непримиримо воинственно. Молодые и непризнанные, наоборот – боготворят их и защищают, как могут от нападок. Хотя ни те, ни другие, сдается мне, никогда и не читали их оригинальных трудов.
И вот тут уже вместе с приливом бешеной радости, опять как в самом начале, я почувствовал и пронзительную настороженность. Опять будто что-то в глубине души почуяло для меня здесь смертельную опасность и повелело немедленно бежать отсюда. Я замельтешился, начав сильно потеть от страха. Но, не умея в обуявшей меня жадности отказаться от мысли стать обладателем уникального книжного богатства, в конце концов, решил: пусть будет – что будет. И стремглав помчался выносить наружу посылочные ящики с учебниками, а затем горячено бросать одну за другой потрепанные и годные разве что для макулатуры книги на крышу. Опустошив все до одного ящика, коротко и как бы воровато оглядел лежащие на земле в беспорядочной куче разноформатные тома с известными, но никем из моих знакомых ученых людей нечитанными сочинениями. Отдуваясь и стерев с лица пот, подумал: как же мне теперь все это увезти домой? И вспомнил о мешках, которыми были накрыты учебники. Заставил себя что было силы еще раз зайти вовнутрь помещения и выбрать там два наименее истлевших мешка. Чтобы не поднимать пыли, скомкал их и, брезгливо держа от лица подальше, вынес наружу. Отряхнул, не открывая глаз и воротя от пыли нос. Расстелил на земле и стал очищать от присохших комочков куриного помета, орудуя сначала щепочкой, а затем, чтобы ускорить дело, ногтями.
И все же когда, торопясь, укладывал как попало книги в мешки и когда, выбиваясь из сил, волоком тащил их через весь высохший сад, душа моя начала потихоньку больно разъедаться каким-то, словно для меня инородным, агрессивным ощущением, что будто бы я – ОПОЗДАЛ. И что со мною уже что-то успело произойти ужасное. Это премуторнейшее ощущение и вовсе разбушевалось во мне, когда, измучившийся, добрался-таки до велосипеда и углядел, что оба его колеса спущены. А сам он густо покрыт странной, явно не дорожной серой пылью. Словно, пока я возился у чудного строения, на него успело опуститься пылевое облако. Однако не хотя прямо сейчас что-либо обо всем этом думать, я, дабы не терять времени, дрожащими пальцами приладил к насосу шланг и, отчаянно дыша широко раскрытым ртом, накачал переднее колесо. А, убедившись, что оно не спускает, чуть успокоился от мысли, что камеры не проколоты. И принялся накачивать заднее. Однако муторное свербящее ощущение неотвратимой беды от этого не приуменьшилось. А, наоборот, от усилившегося мистически-малодушного страха – по спине, как улитки, потянулись вниз липкие струйки нездорового холодного пота. Ноги сделались бесчувственными, как деревянными. Но я, будто стоя не на ногах, а на ходулях и никак умея избавиться от дрожи в руках, все же сумел погрузить на велосипед мешки с книгами, привязав один к багажнику, а другой перекинутый через руль, зажав локтями.
И когда поехал, исступленно давя на педали, прочь, тоже не поимел возможности в пути сосредоточиться и взять себя в руки. Потому как мне всю дорогу навязчиво мерещилось, будто у меня под ногами притаился некто невидимый. Который методично дергает за мои донельзя напряженные нервы, чиркая, будто острой гранью булыжника по стеклу. Это – так невыносимо надсадно скрипели все трущиеся части велосипеда. Хотя перед тем, как поехать сюда, я их обильно смазал машинным маслом, и когда сюда ехал, они не скрипели. А потом тут на меня еще и обрушился невероятной силы ударище, от которого все оборвалось внутри. И в душе образовалось непреходящее до сих пор состояние беспомощной неприкаянности. Приехав домой и случайно взглянув на себя в зеркало, что в прихожке, обнаружил, что за те от силы пару часов, которые пробыл на чудном месте, я постарел минимум лет на десять. Хотя щеки за это самое время не покрылись даже щетиной. Правда, со следующего утра щетина, словно вознамерившись наверстать упущенное, начала расти так быстро. Что мне, чтобы смотреться интеллигентно, приходилось бриться по два разу в день: утром и в полдень. А если собирался куда-нибудь пойти вечером (в кино или в гости), то и после работы. Но все равно за ночь успевал зарасти так, что порою смотреть на себя становилось невыносимо.
Но и это было еще половина беды. Внешность, да и возраст, признаться, меня особенно не заботили. Сущая беда оказалась в том, что я ко всему прочему оказался и раздавленным как личность. Прочитав, делая карандашом пометки и конспектируя, оригинальные труды Голденберга, я пришел в такое дремучее отчаяние, что не смог спать и до рассвета. И поднявшись, принялся сжигать по листикам вместе с черновиками всю свою почти готовую диссертацию. Потому как в ней, оказалось, оспаривал то, чего у Голденберга не было и в помине. Видимо, и наши отечественные авторы, на чьи работы я опирался, тоже его никогда не читали. А приписывали ему взгляды, которые сами и придумывали. И тем самым создали в моем представлении иного, реально не существующего Голденберга. То есть даже не суррогат его, а какую-то уродливую социально-духовную химеру. То же самое обнаружилось, когда прочитал все остальные привезенные в мешках книги. И вконец убедился, что у меня самого тоже ничего за душой нет. Потому как получилось, что я строил в своей душе личность на фундаментах одних химер, в реальность которых верить мне уже никак не возможно. Но и перестать верить значило бы – выдернуть из-под самого себя фундамент и провалиться в пустоту. Но даже такое несчастье со мною может произойти лишь в том случае, если я как личность – реален. Пусть донельзя одурачен и умственно замордован, но все же – реален. А если же и я – плод чьего-то непорядочного вымысла? То тогда и катастрофа даже в моей душе будет не настоящей, а выдуманной. И вот этого-то я боюсь больше, чем чего-либо..Вставьте текст
Триптих: интеллигентное неприятие блокадного существования
1 посвящение в Доме С
1
Когда-то лет, наверное, двадцать назад, здесь была обыкновенная мусорная свалка. Но со временем из проржавелых городских канализационных труб сюда натекла дурно пахнущая сероводородом, бензином и аммиаком вода. И это место превратилось в болото. С высоты, говорят, оно отдаленно напоминает пунцово-коричневое лицо, густо изъеденное серыми оспинками, каковыми на самом деле являются макушки бывших мусорных куч. Из этих куч до сих пор, будто куски арматуры из бетона, торчат давно выброшенные из домашнего употребления всякие металлические вещи. Столовые ложки, кастрюли, велосипедные колеса. А также – проржавелые насквозь жестяные консервные банки и стершиеся автомобильные шины… И вот по макушкам этих незатопленных полностью зловонной водой мусорных куч мы и пробирались с моим старшим братом Олегом к заднему двору знаменитого дома С. По прямой идти нам к нему – самое многое километр. Дом С – многоэтажный красавец-исполин высится одиноко поблескивающей на солнце мраморной скалой прямо за плотными камышами, аккуратно обрамляющими со всех сторон болото. Но мы с Олегом петляли уже, наверное, целый час, прыгая с кочки на кочку немыслимыми зигзагами. То почти вплотную приближаясь «к Дому, то затем опять предельно от него удаляясь.
– Эту тропу на болоте из домэсевцев знают лишь трое: директор госавтоторга; тот, кто мне её показал, имени его я тебе не назову, и я… – Увлеченно говорил мне в нашем долгом пути Олег. Он четыре года проработал в партийно-хозяйственном аппарате. И недавно ему, наконец, дали квартиру в Доме С. – Эти кочки – настоящий лабиринт. Чуть ошибешься – заблудишься. И придется тогда, чтобы отсюда выбраться, лезть в, вонючую воду, от которой невозможно быстро отмыться. А у нас, ты знаешь, если от кого хотя бы повеет болотным запашком, то он в тот же день, лишится партбилета. А вместе с ним автоматически и всех привилегий и, в первую очередь, понятное дело – проживания в доме С. Можно было бы, конечно, провести тебя и через Центральный Вход. А заодно показать, как говорится, в упор все его парадное великолепие, которое тебе и не снилось, пожалуй. Но там проверяют пропуска. Правда, для тебя и пропуска не надо. Сейчас жизнь гораздо либеральнее, чем прежде. Достаточно документа, удостоверяющего, что ты мой родной по отцу и матери младший брат. Нам нынче разрешено приводить к себе в гости близких родственников. Но ты ведь, увы, пока не тот человек, родство с которым можно было бы афишировать. Вот если бы тебе удалось каким-нибудь образом пробиться в номенклатуру. То я тогда ни только провел бы тебя через парадный вход к себе в гости. Но и прописал тут на постоянное местожительство. У меня великолепные связи. А в Доме после недавней основательной чистки на удивление много пустующих шикарных квартир.
– Заманчиво, конечно, пожить в вашем Доме. – С трудом поспевая за Олегом, бодро заторопился я продолжить наш с ним разговор. Потому как мне от несвежего воздуха становилось уже невмоготу дурно. А слушая брата, я автоматически отвлекал внимание от неприятных запахов. И мне не надо было напрягать волю, чтобы пересиливать позывы к рвоте. – Но почему вы называетесь домэсовцами, а ваш дом – Домом С?
Думаю, потому что С – наиглавнейшая буква для нашего сознания. Все великие слова начинаются с С. К примеру, Сталин, социализм, или вот самое последнее – сикритикинавтика, обозначающее современное состояние нашего общества… Но если говорить честно, то я и сам до сих пор толком не знаю почему. – С простодушной готовностью принялся Олег пояснять мне и это. – Есть, впрочем, что-то вроде легенды. Будто бы Дом этот спроектирован и построен под руководством самого С. Ну, ты, думаю, догадываешься, о ком я говорю. Да, да, того самого, которого потом расстреляли, а затем – реабилитировали. Но без официального уведомления об этом в печати! Так что между собой мы все смело называем его Домом С. Хотя в документах он по-прежнему проходит как Экспериментально-Показательньный-Дом-Коммунистического-Труда-и-Быта при Академии Общественных наук имени Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина-Берии-Урии-Онаняна. Или коротко – ЭПД КТБ при АОН им. КЭЛСБУО. Язык, признаюсь, поломаешь, пока произнесешь. А дом С – просто и даже красиво, хотя…