Подобно многим девушкам ее лет, Люси жаждала любви. И утолить эту жажду было несложно. Однако та же самая светозарность, что влекла к ней совершенно посторонних людей, ей и мешала. Одни мужчины считали ее волнующие очертания свидетельством глупости. Другие полагали, что она заносчива. Третьи думали, что она в их сторону и не посмотрит, так чего ж тогда из кожи-то лезть? И потому ее потенциальные ухажеры в удивительно больших количествах самоисключались еще до того, как она получала шанс узнать их имена.
А тут еще мать, которая вечно подталкивала ее в сторону «подходящих» мужчин, намекая при этом, что в ее дни девушки не сидели в ожидании мистера Что-Надо, но выходили на люди, проявляли предприимчивость. Результаты такой предприимчивости представлялись Люси сомнительными. Мать, явно много чего повидавшая в свое время, кончила тем, что вышла замуж за отца – милейшего человека, однако она (даже на любовный взгляд Люси) почти ничего общего с ним не имела. И мысли Люси перетекли, что случалось в последние годы нередко, к ее крестному отцу, Бернарду. Интересно, была ли мать предприимчива и с ним?
А, ладно, черт с ними со всеми, думала Люси. Ей всего двадцать один год. Времени, чтобы привести в божеский вид интимную сторону жизни, у нее предостаточно. И вообще, быть в ее возрасте девственницей – не такая уж и трагедия. Пусть оно и ощущается как таковая.
Люси схватила ключи, телефон, сумочку, заперла дверь и побежала к автобусной остановке – опаздывающая, злая на мать из-за разлитого чая. Если автобус не появится сию же минуту, у нее не останется времени, чтобы позавтракать. Придется поститься до одиннадцати. Мысль эта разозлила ее еще сильнее.
Однако автобус пришел сразу, пробок не было, водитель сумел проехать на зеленый шесть светофоров подряд. Ко времени, когда Люси сошла на своей остановке, она почувствовала себя бесконечно веселее.
Хозяин кафе приветствовал ее взмахом руки.
– Тост?
– Два, – ответила она. – И кофе, пожалуйста.
Увидишь поутру дружеское лицо, и сразу все меняется. Простая встреча с приятным человеком – вот и все, что требовалось, чтобы улучшить ее настроение, и на работу Люси пришла веселой и радостной, как всегда. После кофе и тостов она стала даже удивляться тому, что вообще ухитрилась расстроиться. В сущности, удовольствия жизни так просты. Человек просто-напросто должен ценить то, что у него есть, и сознавать – ладно, бывает и хуже.
8
Мать Боба играет в покер и потягивает джин. Выиграв изрядное число партий, она приходит к заключению, что джин, должно быть, приносит удачу, и переключается на двойные порции. Сдача за сдачей, карты складываются во флеши, стриты и пары, пока фишки Моны не выстраиваются в большую волнообразную стену, за которой она укрывает свое упоение.
Боб, как обычно, появляется поздно, да еще и в компании Экка. Он занимает пустое место рядом с матерью, кивает дилеру. Экк мгновенно перемещается к концу стола и с неприкрытым вожделением вперяется взглядом в блюдо сэндвичей.
– А это кто? – восхищенно воркует Мона, глядя на зверька. – Какая прелесть. Это твое…
Она двусмысленно приподнимает бровь.
– Мое кто?
– Твое дитя? – Мона помавает пальцами, однако зверушка держится от нее на расстоянии, как можно дальше вытягивая нос и осторожно принюхиваясь к ее руке.
– Мое дитя? Конечно нет. Ты посмотри на него. Это Экк, во имя всего святого. Разве у него мой нос? Приди в себя, мама. Он никто. Просто такая безделушка.
Безделушка? Экк мрачнеет, обиженно распушает мех. Он всегда считал себя стоящим на ступень-другую выше любой безделушки.
– Иди сюда, маленький Экксик, – подманивает его Мона и, когда Экк на шаг приближается к ней, похлопывает зверюшку по голове, гладит по шкурке и воркует: – Смышленая безделушка. Милая безделушечка. Он правда не от тебя произошел, дорогуша? У него ротик чем-то напоминает твой, когда ты был крошечным…
Боб сощуривается, хмурит брови.
Сидящий напротив Моны мистер Имото Хед откашливается.
– Мы сюда балабонить пришли или в карты играть?
В голосе его слышатся угрожающие раскаты. Он питает определенную слабость к Моне, но не к ее сыну, который имеет обыкновение подсаживаться к карточному столу, чтобы прибрать к рукам то, что выигрывает мать.
Впрочем, и с теми, кто ему нравится, мистер Хед до любезности не снисходит.
Рядом с Хедом сидит его дочь, Эстель, предпочитающая держаться в тени девушка с тихими повадками и холодным умом. Она не играет, никогда. Теперь она смотрит на Экка.
– Привет, – говорит она. – Какое прелестное существо.
– Пре-лестное? – Боб ногой пинает Экка в бок, и тот валится, взвизгнув от боли. – Слыхал? Она считает тебя прелестным.
Эстель, которая мигом засекла, на что нацелился Экк, снимает со стола блюдо с сэндвичами и предлагает их ему. Глаза Экка округляются от вожделения. Он сжирает сэндвичи – никто и моргнуть не успевает – и тяжело припадает, умиротворенный, к ноге благодетельницы. Та нагибается, чтобы погладить его, Экк сонно урчит.
Снова сдают карты, Мона неторопливо берет свои. Ничего. Она пасует.
Боб, нахмурясь, следует ее примеру, досадливо хлопая картами о стол. Экк вздрагивает.
Следующая сдача столь впечатляюще дурна, что в голову Моны закрадывается подозрение насчет нечистой игры. Она пробегает взглядом (не так чтобы твердым) по ничего не выражающим лицам игроков. Вытягивает из колоды три карты и кричит, требуя еще джина.
На двадцать четвертой худшей в истории покера сдаче все достояние Моны сводится к горстке фишек, не превосходящей размерами чайную чашку. Она озирается, изучая физиономии своих противников. Разумеется, у каждого из них есть возможность – иными словами, сила – для мухлежа, однако правила галактического покера нерушимы и за всю его долгую, запутанную историю никто еще ни разу не сжульничал. По крайней мере, в жульничестве не признался.
При следующей сдаче она получает от дилера двойку пик, четверку треф, джокера, фотографию пушистого котенка и почтовую открытку из Марбельи.
Мона гневно вскакивает на ноги, покачиваясь, едва не опрокидывая стол. Росту в ней вдруг становится футов тридцать. Языки огня бьют из кончиков пальцев Моны и лижут гигантский ее торс. Ее бронзовато-медные змеистые волосы овивают голову усиками пламени.
– Тут кто-то пу-пытается ви-лиять на ход игры, – произносит она лучшим своим урчащим – сталь, закаленная в джине, – голосом. – И когда я узнаю кто, последствия будут… пагубнительными. Катасферическими.
Мону шатает, джин катасферически плещется в ее глазах.
– Сядь, мама, – шипит Боб.
Мистер Хед улыбается, Эстель смотрит себе на руки. На лицах прочих игроков застыло выражение потрясенной невинности.
– Ваше обвинение до глубины души уязвляет меня, – мягко сообщает Имото Хед и неторопливо поднимается на ноги, каковому действию аккомпанирует громкий треск магнитной бури. Мона, совершая медленное зеркально отраженное движение, садится.
Игра продолжается.
9
Мистер Б смотрит на огромную стопку бумаг, руки его спокойно лежат на поверхности изящного, выкрашенного под черное дерево бидермейеровского секретера, они пребывают сейчас в полной готовности, как у пианиста, который вот-вот примется за Листа. Перед тем как вытянуть из груды бумаг определенную папку, он рассеянно прослеживает бледное мерцание кленовой прожилки секретера. Мистер Б помнит, как купил эту вещицу в Вене после того, как армии Наполеона получили под Ватерлоо последний удар. Покупка могла произойти и на прошлой неделе, такой недавней она кажется.
Мистер Б старается не задерживаться в мыслях на прошлом. Бессмысленно, говорит он себе. Только это и позволило ему протянуть так долго, опережая на шаг того, другого, оставаясь тактичным и твердым. И если в его преданности делу проступили какие-либо признаки угасания, то лишь по причине безнадежной, неослабевающей, недостойной тупости колоссальных, идиотических…
Хватит. Хватит.
Он опускает голову на руки.
И наконец вытягивает папку, ту папку, самоважнейшую папку, которая содержит его прошение об отставке. Он проверил и перепроверил каждое слово, каждую строчку, расставил все кратки над «й» и умлауты над «ё». И вот оно наконец готово. Он полностью уверен в совершенстве этого документа и в необходимости отправить его незамедлительно. Время пришло. Задержав дыхание (ибо сейчас – миг величайшей важности, мягкого толчка первой костяшки домино, с которого, надеется он, начнется долгая череда последующих действий), мистер Б с исключительной тщательностью опускает письмо в конверт, и… готово. Отправлено.
Глубокий вздох. Жребий брошен. Конечно, комитет сжалится над ним, а если не сжалится, то хотя бы поймет его отчаяние, оценит представленные им логические доводы касательно необходимости длительного отдыха либо другой работы (даже черной, если потребуется, но предпочтительно – в виде признания высокого мастерства, которое он проявлял в течение долгого времени, – кабинетной, в должности начальника чего-нибудь). Не требующей напряжения, вот что главное. Спокойной. И чтоб никакого Боба.
Он смакует это мгновение с чем-то средним между душевным подъемом и страхом. В конце концов, перемены же случаются. Мистер Б в восторге от шага, который наконец-то смог совершить. Он отработает положенные шесть недель, а затем будущее поманит его к себе, чтобы раскрыть перед ним огромную почтальонскую сумку, набитую новыми возможностями. Необходимо детально обдумать стратегию ухода. Теперь уж недолго. А подготовка предстоит основательная. Он выпускает воздух из груди.
Будь мистер Б человеком иного рода, он бы сейчас визжал, пел и скакал от радости.
Мистер Б подталкивает очки к переносице. Главное сделано, пора заняться повседневной работой. Он смотрит на неопрятные груды молитв, и сердце его наполняется знанием: этот процесс конечен, во всяком случае, в том, что касается его. Сегодня у него буква В. «Война» (геноцид / бойни / этнические чистки), «Вода» (загрязненная / ее нехватка / отравленная), «Вдовство и завещания» (несправедливые / незаконно измененные). Впрочем, для начала он вытягивает папку «Киты».
О своих китах мистер Б думает каждый день. Когда терпение, с которым он переносит Боба, спадает до низшей отметки, мистер Б думает о них, больших и важных, об их гулких песнях. Они его. Конечно, работа Боба также не лишена достоинств. Мистер Б только дивится тому, что Бог, который сваливает свою грязную одежду в понемногу плесневеющую кучу рядом с его кроватью, смог создать беркутов, слонов и бабочек. Какие мгновения божественного вдохновения! Собственно, ему нравятся и другие создания Боба – грузно скачущие полосатые тигры, грациозные, покрякивающие на лету длинношеие лебеди. Нелепые, похожие на подушечку для игл дикобразы. Мальчишка не лишен дарований, но лишен дисциплины, сострадательности и эмоциональной глубины. Дара провидения.
Как удается Бобу, пытается понять мистер Б, оставаться столь отчужденным от собственных прекрасных творений? Дело тут, помимо прочего, в отсутствии устойчивости внимания, в неспособности сохранять интерес к чему-либо, в склонности бросать новые игрушки в каком-нибудь бесплодном уголке Земли, а самому гоняться за (очередной) распалившейся шлюшкой.
Мистер Б выглядывает в окно. Разве в то время нынешняя его работа представлялась ему такой уж плохой? «Мы нуждаемся в вас, – говорили они, – в вашем опыте, стабильности, навыках работы с людьми». Не описывая, собственного удобства ради, лузера, которого они выбрали ему в партнеры.
Что уж греха таить, он был польщен. Они точно знали, надевая ему петлю на шею, какие слащавые слова следует нашептывать.
«Так трудно найти хорошего работника», – говорили они. И ведь всё же они знали. Да-да, теперь он уверен, знали с самого начала. Мальчишка и тогда был туп как валенок, и, если бы его не проталкивал кто-то, не лишенный влияния, он и сейчас болтался бы посреди галактической пустоты – спал бы, наверное, или в носу ковырял.
«Он будет расти в процессе работы, – уверяли они, – постепенно набираться высоких достоинств». Ничего он, разумеется, не набрался, и в конечном счете это никого не заботило. Во Вселенной так много более перспективных уголков, требующих повышенного внимания.
Мистер Б вздыхает.
По крайней мере, сейчас Боб отсутствует, ушел. Пусть на эту ночь он станет еще чьей-то проблемой.
10
Дилер сдает карты.
Мона получает фулл-хаус из тузов и королей и начинает думать, что, возможно, поспешила, обвинив Хеда в жульничестве. Возможно, ей просто не везло. Ха-ха, думает она и выталкивает в середину стола все оставшиеся у нее фишки.
Хед выкладывает роял-флеш.
Игроки, все как один, вскакивают на ноги. Мона одевается пламенем и, когда Хед предлагает удвоить ставку или закончить игру, сразу принимает первое предложение – опрометчиво, как мог бы сказать кто-нибудь. Но кто же бросает игру, когда такая карта прет, – Мона прикидывает, что бы ей поставить.
Боб выглядит скучающим.
– Итак? – говорит Хед. Угроза облекает его, словно облако пыли.
На глаза Моне попадается Экк. Стремительно нагнувшись, она берет его поперек спины и плюхает на стол, где он и стоит, помаргивая.
– Вот, – говорит Мона.
– Это что же за ставка? – презрительно спрашивает Хед.
Боб зевает, убирает с глаз волосы.
– Последний из Экков. Все остальные вымерли.
– Чрезвычайно ценный, – пылко сообщает Мона.
Экк, подрагивая, оглядывает в поисках сочувствия одно бесстрастное лицо за другим.
– Остался только один. Он реже редкого. – В глазах Моны появляется ненатуральный блеск.
Эстель встает.
– Прекратите, – тихо говорит она. А затем погромче: – Прекратите!
Все поворачиваются к ней.
– Верните его на пол. Он же не вещь, а живое существо.
– Он мой, – настаивает Мона, – я могу делать с ним что захочу.
И в доказательство тычет в него пальцем. Экк коротко вскрикивает, а Мона поворачивается к Хеду:
– Вот моя ставка. Последний из Экков. Его жизнь. Делайте с ним что хотите.
Эстель обращается к одному из игроков:
– Принесите, пожалуйста, черный кофе.
Она снова смотрит на Мону, которая помахивает над головой стаканом, требуя, чтобы его пополнили джином. Эстель вытягивает перед собой руку, останавливая собравшегося подойти к Моне лакея.
– Довольно, Мона, – голос Эстель спокоен. – Экк, ты можешь идти.
– Ничего он не может, – твердо говорит Мона. – Это мой Экк.
Она не спускает поблескивающих глаз с Хеда.
– Вообще-то он мой, – бормочет Боб. – Ты его до сих пор и не замечала.
Хед глумливо усмехается.
– Да на что он мне? Ладно, он последний из Экков. Но все равно же ничего не стоит.
Зверек поникает.
Мона, которая выглядит после всего выпитого немного рехнувшейся, склоняется над столом и, понизив голос, сообщает:
– Говорят, что и в девяти тысячах галактик не найти животного, чье мясо вкуснее, чем у Экков, – и, не отпуская взгляд Хеда, еще понижает голос – до шепота: – Только между нами, потому-то он и последний.
Боб округляет глаза.
Для Экка происходящее оказывается испытанием непосильным, он возмущенно пищит и съеживается. Эстель протягивает к нему руку.
– Никто, – тихо говорит она, – никто тебя съедать не собирается.
И обращается к отцу:
– Ты же не станешь?
Ни Мона, ни Хед не выказывают слабости и первыми взгляда не отводят.
– Вкуснейшее в девяти тысячах галактик мясо? – задумчиво произносит Хед. – Почему же я никогда не пробовал Экка?
Он задумывается еще на миг, а затем протягивает перед собой руку.
– Идет. Я принимаю вашу ставку.
– Минуточку. Это мой Экк, не ваш. – Гневный взгляд Боба блуждает между его матерью и Хедом. – Если кто его и отведает, так я, а не вы.
Эстель снимает Экка со стола.
– Не слушай их, – шепчет она. И строго произносит, обращаясь ко всем игрокам: – Прекратите сейчас же. Это неправильно. Вы и сами знаете. Боб! Он – твой зверек. Не позволяй им так поступать.