Боб обмякает в кресле.
– Давайте продолжим игру. Мне еще нужно кое-что сделать.
Мрачно улыбаясь, Мона извлекает откуда-то и протягивает дилеру новехонькую колоду, тот распечатывает ее, сдает карты. Меньше чем через минуту игра завершается.
Поняв, что произошло, Экк начинает подвывать.
Мона удаляется шаткой походкой, глаза ее косят. Боб, бормоча что-то, идет следом. Прочие игроки расходятся.
Эстель опускает твердую ладонь на руку отца.
– Ты не можешь съесть его, папа.
– Ставка есть ставка.
– Это всего лишь слова, – говорит Эстель.
Имото Хед улыбается своей не весьма привлекательной улыбкой.
– Мне просто не терпится отправить в рот мой первый кусочек Экка. И, очевидно, мой последний.
И он смеется своим не весьма привлекательным смехом.
Экк сжимается.
– Прошу тебя, папа, не при нем.
Хед постукивает пальцами по столу.
– Я выиграл Экка честно и справедливо и могу съесть его, когда захочу.
– Я не позволю его съесть. – Лицо Эстель спокойно и лишь самую малость, но непреклонно. Тон холоден.
Глаза Хеда темнеют. Волны черного смрадного дыма расходятся от него.
– Уговор, – рокочет он голосом низким, как смерть, – есть Уговор.
Эстель даже не вздрагивает.
Присутствие отца рядом с ней обращается в опустошительное отсутствие, в принявшую форму Хеда пустоту, что всасывает в сердцевину свою любой свет и тепло.
Однако на дочь его и это впечатления не производит. Хед, куда ни глянь, натыкается на ее взгляд. И наконец вздыхает, перестает дымиться и снова становится видимым ясно.
– Ладно, ты же знаешь, я старичок бесхарактерный. Он получит отсрочку.
Эстель слегка расслабляется. Взгляд ее становится мягче, она опускает ладонь на руку отца.
– Спасибо, папа. Я не сомневалась в твоей разумности.
– Шесть недель. А потом я его съем.
Она цепенеет.
– Шесть недель?
– Шесть недель. Пусть пока привыкает к этой мысли.
Экк сваливается на пол, уползает в самый дальний угол комнаты и скукоживается там, как наполовину спущенный футбольный мяч. Он не думает, что ему удастся привыкнуть к этой мысли.
И начинает плакать – тихо, чтобы никого не огорчить.
11
Мона спала как дитя – как пьяное дитя, – бледный лоб ее раскраснелся, руки она, позабыв обо всем на свете, раскинула поперек постели. Боб расхаживал по ее спальне, ему очень хотелось уйти, но сначала следовало, никуда не денешься, потолковать, и очень серьезно, с матерью.
В конце концов он присел на кровать и растолкал Мону.
Она застонала, прелестные черты ее скомкала боль.
– Ох-х, ух-х. – Правая рука Моны вознеслась над постелью и опустилась на мягкую щеку. Тонкие пальцы нежно нажали на пульсирующую скулу. – Ох, Боб, дорогуша. Это ты.
– Да, это я, мама. Я. Один. Минус кое-что, мама.
Он свирепо смотрел на Мону.
– Тебе не стоило позволять мне пить так много, – сказала она и предприняла отважную попытку улыбнуться.
– Ну да. Как будто я способен тебя удержать.
Она тихо застонала.
– Такой большой красивый мальчик, как ты, – слова ее слегка размазывались, как у терзаемого болью человека. – Против бедной маленькой женщины.
– Это ты бедная маленькая? – фыркнул Боб. – Послушай, мне пора уходить. Но я должен узнать, что ты собираешься предпринять по поводу моего Экка.
– Твоего Экка?
Боб вытаращил глаза.
– Ты хоть что-нибудь из этого вечера помнишь?
Она рискнула высказать догадку:
– Я проигралась?
– Да.
– Сильно?
– ДА.
– Ну и ладно. – Мона снова закрыла глаза. – Чем мы займемся сегодня? Через минуту мне станет лучше.
– Мама.
– Да, дорогуша.
– Ты отняла у меня моего зверька.
Веки Моны затрепетали, глаза приоткрылись.
– Правда? Вот старая дура.
В глазах Боба полыхнул огонь.
– Ты отняла моего зверька, и теперь его съедят.
– Не надо сейчас ничего рассказывать, дорогуша. Еще слишком рано. У меня нет сил.
– Вообще-то уже полдень. И я хочу получить его обратно.
Мона вздохнула.
– Я тебе другого добуду, дорогуша. Экков вокруг хоть пруд пруди, по пятачку пара. Путаются под ногами, точно катышки пыли. – Она нахмурилась. – Во всяком случае, раньше путались. Пока не поползли дурацкие слухи о том, какие они изумительно вкусные.
Она слабо усмехнулась.
– По счастью, Хед ничего об этом не знает.
Боб застонал.
Мона, ужаснувшись, открыла глаза пошире.
– Хед знает? Кому же хватило ума проболта…
Выражение сыновьего лица остановило ее.
– Ой.
– Согласно тому, что ты, мама, наплела твоей отборной компании, он не только последний из Экков, но и самое упоительно вкусное блюдо в девяти тысячах галактик.
– Это было неумно.
Мона казалась искренне смущенной, впрочем, оставалось неясным, чем именно – нравственной стороной ситуации или несколько подозрительным характером ее уверений.
Боб вскочил на ноги и принялся снова расхаживать по спальне.
– Вот и всегда ты такие фокусы выкидываешь.
– Всегда? – нахмурилась Мона. – Разве я раньше Экков проигрывала?
Боб остановился. Резко повернулся к ней.
– Я хочу получить его назад. Хватит меня обирать. – И он сорвался на крик: – ПОЛУЧИТЬ ЕГО НАЗАД!
– Да, дорогуша. Очень хороший план. Я так и сделаю. Через минуту.
Хоть бы сын ее не шумел так. А еще того лучше, исчез бы совсем. Ну ничего. Она наденет что-нибудь миленькое, сходит к Хеду, и тот вернет ей Экка. Конечно, вернет.
А пока хорошо бы позавтракать, это может снять бу́хающую за глазами боль. Она все уладит, разберется со вчерашней игрой. Но только когда перестанет болеть голова. И когда Боб прекратит орать на нее. Когда она снова придет в себя.
Впрочем, возможно, и после этого ничего у нее не получится. А вот до этого – не получится наверняка.
12
Эстель шла к Бобу кружным путем, неся на руках Экка. Весил он примерно как годовалый ребенок – тяжелый и плотный, точно клецка. На руки к Эстель он пошел со вздохом и сразу обвил носом ее зашеек.
Они заглянули в кафе, Эстель заказала четыре яйца пашот с ветчиной, сосиску, фасоль и тост с двойным маслом, плюс хрустящие вафли, тоже с маслом, сахарную пудру, сироп, три шоколадных кекса и большую чашку горячего молока. Вафли и сосиску она нарезала маленькими кусочками и с удовольствием смотрела, как Экк пытается целиком запихнуть шоколадный кекс в и так уже набитый рот.
После того как Экк покончил с последней крошкой вафель и слизнул последнюю каплю молока, его глаза начали закрываться, он обмяк на коленях Эстель.
Кроме них в кафе была только одна посетительница – хорошенькая блондинка, улыбнувшаяся Эстель. Та улыбнулась в ответ.
– Боже ты мой, – сказала девушка, изумленно округлив глаза. – Это что же за существо такое?
– Он с Мадагаскара, – ответила Эстель. – Довольно редкий зверек.
– Я бы сказала, крайне редкий. Я ничего подобного и не видела. А какой ручной! Можно я его поглажу?
Эстель кивнула, девушка, хихикая, погладила Экка по длинному гибкому носу.
– Я в зоопарке работаю, – сообщила она, указав на склон холма, покрытый голубыми бассейнами для гиппопотамов. – У нас никого даже отдаленно похожего нет. Как он называется?
– Экк, – сказала Эстель. Позже Люси пожалела, что не спросила у девушки, как это пишется, потому что никаких упоминаний об Экке, Екке, Эхке или Эххе на вебсайте малагасийской фауны обнаружить ей не удалось.
Эстель подождала, когда Люси уйдет, оплатила счет и снова подхватила разбухшего Экка на руки. Вместе они прогулялись под дивным утренним солнцем, задремавший было зверек проснулся и озирался по сторонам поверх плеча Эстель. Боб никогда не выводил его на прогулки.
Пока они шли, Эстель разговаривала с ним, и не всегда о вещах ему понятных. Однако голос ее словно окунал его во что-то полное света, теплое и безопасное.
Когда же откладывать неизбежное стало невозможно, Эстель направилась к квартире Боба и остановилась в его двери, держа на руках Экка, расставаться с которым ей не хотелось.
– Отец дал ему отсрочку, – сказала она Бобу. – К сожалению, короткую. Те из нас, кому он не безразличен, постараются, естественно, помочь ему. Надеюсь, вы пока будете обходиться с ним по-хорошему.
– Экк, – вздохнул Экк, мысли которого побрели к липким вафлям и джему.
Боб посмотрел на Эстель – так, точно видел ее впервые, – затем на своего зверька.
– Да, долгонько же ты возвращался домой. Кто эта девушка? Принеси мне тост. Я проголодался.
Эстель склонила голову набок, внимательно осмотрела Боба.
Боб сердито запыхтел.
– Что?
Эстель опустила Экка на пол, одернула на нем курточку.
– Я вернусь, – ответила она на его вопросительный взгляд. И ушла.
– Так… временная отсрочка, э? Отлично. Когда поджаришь тост, скажи Б, что он мне нужен.
И Боб ткнул Экка карандашом в солнечное сплетение. Зверек пискнул и с обидой на мордочке рысью покинул комнату.
Вернулся он через несколько секунд.
– Экк, – сказал он.
Боб сердито уставился на него.
– Ты его даже не позвал. А где мой тост?
– Экк!
– Ты его слопал, так?
Экк протестующе запрыгал на месте.
– Экк! Экк! Экк!
Боб поймал его за хватательный нос, подтянул к себе.
– Ты плохой.
Экк не сдавался, смотрел на него свирепо. Ты тоже плохой.
– Я не плохой. Я Бог.
Плохой Бог, думал Экк. Дрянной, дерьмовый, противный Бог.
Так они и смотрели один на другого, враждебные, не мигающие, пока патовая ситуация не утомила Боба, и тогда он оторвал Экка от пола, бросил его в мусорную корзину, втиснул ее под кровать и выскочил из комнаты, чтобы найти мистера Б. Экк плакал от гнева, держась за свой нежный нос.
– Мне надо с тобой поговорить.
Мужчина постарше не оторвал взгляда от работы.
– Говорите.
– Мне требуется все твое внимание.
– Конечно.
Проще сказать, чем сделать. Слушать Боба – то же, что смотреть по телевизору особенно изнуряющее реалити-шоу; вынести это можно, лишь вооружившись хорошей книгой и выпивкой да заполнив голову мыслями третьего разряда. Мистер Б постарался расположить черты своего лица так, чтобы они выражали подобие интереса.
– Валяйте, – сердечно предложил он.
– Я собираюсь выйти из дома.
– Хорошее дело.
– Тебе интересно узнать куда?
– Конечно.
Конечно нет. Однако он знал, сообщать об этом не обязательно. Нескольких тысячелетий более чем хватило, чтобы освоиться в голове самовлюбленного придурка, у которого только три мотива и есть: секс, жратва и чтобы больно не было.
Боб расправил плечи.
– Я собираюсь повидать Люси. – Он замолчал, принял горделивую позу и уставился в окно с поддельным безразличием. Громкое шарканье в комнате Боба возвестило о возвращении Экка, который за спиной хозяина забрался на каминную полку и угрюмо нахохлился – в точности как мальчишка. Мистер Б подавил смешок.
– Великолепно. Передайте ей мои наилучшие пожелания. Не забудьте о презервативе. И постарайтесь не слишком распространяться о вашей работе – вы знаете, как это действует на женщин.
Боб помрачнел.
– Ты не собираешься даже…
– Нет.
Мальчишка помрачнел еще пуще, все его тело приобрело надутый вид. За его спиной Экк воспроизвел все это в миниатюре, мордочка зверька обратилась в совершенную карикатуру физиономии Боба.
– Ну ладно. Я ухожу.
Однако с места он не стронулся.
Мистер Б сдвинул очки на глаза и вернулся к работе, надеясь услышать его шаги.
Шагов не последовало.
Они провели в таком положении некоторое время, часы мистера Б отщелкивали секунды.
– Вы вроде бы уходить собирались, – наконец сказал он.
Тучная слеза катила по гладкой щеке мальчишки, вечно красивой щеке, никогда не сминаемой тревогой, несмотря на вечно богопротивные обстоятельства самого его существования.
– Так уходите же. У меня полно работы. У меня, если вы еще не заметили, всегда полно работы – я вынужден перемещать бесконечную гору песка бесконечно малым пинцетиком.
Экк переводил взгляд с одного на другого. Потом, выбрав себе союзника, бочком скользнул в сторону мистера Б.
Лицо Боба наморщилось.
– Мне нужна помощь.
– Да, приятель, правда ваша, и мне тоже. У меня ядовитые наводнения в одной половине земного шара и вредоносные засухи в другой. Я полагал, вы собирались решить проблему влажности. Вы когда-нибудь читали докладные записки, которые я вам подавал? Простые такие. Африка: повлажнее. Америка: посуше.
– Я сделал, как ты сказал.
Возмущенный голос Бога прозвучал на октаву выше обычного.
Экк подбоченился, всем телом изобразив решительное неверие.
– Да ну? Правда? Потому что я, видите ли, счел, что существуют отдаленнейшие шансы того, что вы поняли все задом наперед. Быть может, всего лишь быть может, вы были не вполне внимательны, когда я столь усердно описывал вам ситуацию, и потому немного запутались в созданных вами массивах суши, нет? Такая возможность, минимальная разумеется, существует? – Мистер Б замолк, снял очки, показав блестевшие от едва сдерживаемого гнева глаза. – Позвольте объяснить, почему я задаю эти вопросы. Потому, что мне на голову свалились четыре миллиона людей, согнанных с места наводнением во Флориде, и пять – умирающих от жажды в Судане. Это всего лишь догадка, сделанная наобум, но я думаю, что вы, возможно, перепутали два континента.
Мальчишка отвел взгляд, страдание сообщило его лицу черты святости.
– Я не виноват. У тебя такой почерк, ничего не разберешь. А ты знаешь, я вечно путаюсь в буквах. Грубо-чудо-худо-глупо. Это болезнь такая. Диспепсия[1].
Мистер Б вздыхает.
– Дело не в чудо-худо. Не в грубо-глупо. Аме-рика. Аф-рика. Я полагал, что на сей раз объяснил разницу между ними так, что даже вы сумеете запомнить ее. Но вы же просто не слушали, верно?
Он прижал ладонь ко лбу, крепко, словно стараясь удержать кипевший внутри гнев.
Бог сделал большие глаза.
– Пр-рости, – манерно пророкотал он.
Мистер Б старался дышать поглубже, постукивал пальцами по бледной кленовой прожилке.
– Видите ли, видите ли, позвольте мне объяснить и это. «Прости», как концепция, как слово, должным образом примененное в данном контексте, предполагает наличие искреннего раскаяния, сожалений, угрызений совести. А я, как ни странно, никаких ваших сожалений не улавливаю. На самом деле у меня создается впечатление, что вам насрать, пойдет ли весь ваш клятый мир к чертям собачьим, пока вы будете доискиваться сношений с понравившейся вам на этой неделе потаскушкой с титьками наподобие дирижаблей, или не пойдет.
Истинность этого утверждения отрицать было невозможно. Боб создал мир, а затем просто утратил интерес к нему. Начиная со второй недели своей службы он только и делал, что дрых или играл со своими причиндалами, ухитряясь полностью игнорировать существование того, что сотворил.
И извиняло ли мальчишку то, что все человечество осыпало его проклятиями и ненавидело? О нет. Потому что один талантливый ход он все-таки сделал: Боб наделил всю эту расу убийц, мучеников и бандюганов встроенной потребностью поклоняться ему. Нет, не восторгаться сопляком попросту невозможно. Дурной, как два лимона, но с мгновениями такого блеска, что, наблюдая за ним, можно вдруг и ослепнуть.
Мужчина постарше возвратил очки на место и внимательно осмотрел своего подопечного. Выпадают мгновения – целые мгновения времени, – когда ты можешь почти пожалеть его, такой у него потерянный вид. И если на мистера Б (по какой-то причуде судьбы) нападало настроение приглядеться к нему, он замечал одиночество, облекавшее Боба, точно саван, а с одиночеством и печаль.
Ну, тут уж он сам, черт его дери, виноват. Никто же не принуждал его браться за работу, для которой он на редкость непригоден. Никто не заставлял создавать такую неразбериху. И если его единственный друг – вот эта похожая на пингвина безделушка, – так чья же в том вина? Не моя, подумал мистер Б.