Васька отвернулся, пошел к своей десятиместке. У входа подождал Николая, и они вместе спустились вниз.
Гошка, подталкивая Тамару, помог ей выбраться наверх по раздавленным каблуками ступеням, следом выкарабкался сам. Тамара стояла, запрокинув лицо к небу. В лунном иззелена-голубом свете, в небесной отблескивающей куртке, она почудилась Гошке статуей. Он подошел, остановился напротив. Тамара молитвенно сложила на груди руки в варежках и что-то нашептывала.
– Вот так стой и жди, – сказал Гошка. – Сейчас начнётся звездопад. Июнь – месяц умирающих звёзд.
– Может, надежд, – тихо откликнулась Тамара.
– Надежды вечны.
– Ты замёрзнешь.
– Нет, свитер тёплый.
– Не вредничай. – Тамара расстегнула свою куртку, полами её запахнула Гошку и крепко сцепила за его спиной руки.
– Гоша, скажи что-нибудь, быстро, сразу.
– Шаньга! – Он тихо засмеялся. – Ты пахнешь шаньгой, только что с мороза. Пойдём?
– А звёзды? – Она откачнулась, глядя на него огромными глазами. – Мы же на карауле.
– Я снимаю тебя с караула, пошли.
– Нет, милый. – Она повозила головой по его груди. – Не спеши. Мне так хорошо-хорошо… не спеши… Гоша, ты никогда мне не рассказывал, за что судили тебя?
Он не ответил.
– Не хочешь – не говори, – прошептала она. Видя, что попросила некстати, она прижалась к нему, затихла.
– Отпусти-ка, никак не достану.
Он полез в карман за сигаретами. Она подождала, пока он прикурит.
– Прости меня, пожалуйста, такую дурочку.
– За что? В этом деле тайны нет. Позапрошлый год дал проводнику-якуту карабин, он нас здорово тогда охотой выручал. Мы спешили до снега, до морозов управиться, не бросали работы, уж больно участок попался интересный. Продукты давно кончились, и если бы не проводник… Погиб он. Нашли, в заберег вмёрз. Выдолбили, а карабина при нём нету. Следствию что? Хоть бы какую записульку от проводника взял, что временно дал поохотиться, а нет её – где оружие? Может, он без карабина утоп. А я под шумок припрятал винтовку для себя. Попробуй докажи. – Гошка подряд несколько раз затянулся сигаретой. – Два впаяли, а просидел год – и вышел, повезло. Правда, до сих пор не понял, за что притянули: за утрату вверенного мне оружия или за то, что доверил его человеку для спасения отряда, а доверие не узаконил бумаженцией… Прошлым летом ребята с магистрали выудили карабин из Улькана. Это мне участковый лейтенант, что меня в Иркутск сопровождал, сообщил письменно, порадовал… Ну и освободили скоро.
Гошка стоял, стиснув в зубах сигарету. Лицо его в резких пятнах света и тени было чужим и жестким. Тамара взяла его под руку, спросила:
– Не знаешь, к чему кораблекрушения снятся? Я часто вижу один сон: ночь, волны и человек в волнах. Он захлёбывается, вот-вот пойдёт ко дну, а тут вдруг обломок мачты, и он хватается за неё. К чему это?
– К чему такое снится, ты у Женьки узнай. – Гошка отщелкнул сигарету. Соря искрами, она прочертила дугу и пропала в сугробе. – Одно знаю, что корабли теперь без мачт, торчат только трубы железные. За них хватайся не хватайся…
Невидимками в бирюзовых снегах хохотали куропатки, далеко в каньоне шумела работяга-река. Она трудилась по своему разумному распорядку денно и нощно, и даже в лютый мороз Домугда, притиснутая ледовой крышкой, трудно проталкивалась вперёд, без устали шлифуя своё гранитное ложе.
– Вот так, – ответил своим мыслям Гошка.
Тамара потянула его за собой. Луна висела над их головами, и они уходили не отбрасывая теней.
Вскоре на их место вскарабкались Женька с Верой. В женской палатке загорелся свет и два силуэта чётко объявились на брезенте, как на экране. Женька присвистнул:
– Ну кино-о!
– Не мешай имя, – попросила Вера. – Любовь у них, сердечность.
– Серде-ечность! – заорал студент, вырывая из наста комок снега. – Эй, актёры, гасите свет!
Он размахнулся и швырнул снежком в палатку. Комок ударил в брезент, как в бубен. Тени нехотя разъединились, одна двинулась в сторону, и треугольник света упал на снег. Наступив на него, из палатки вышел Гошка, достал мятую пачку сигарет и, чиркнув спичкой, осветил бледное лицо.
– Ты, вижу, перебрал? – спросил он Женьку. – Пойдём баиньки.
Он через плечо всмотрелся в десятиместку рабочих, из которой нет-нет да вырывались отдельные громкие голоса, кивнул на прощанье Вере и по ступенькам скатился в свою палатку. Женька обиженно сопел.
– Ох, с гонором ваш Гоша, – тоскливо заметила Вера.
– С тенором!
– С кем? – быстро переспросила повариха и вдруг зачастила: – Пошто-то встретит наедине, уставится неотрывно, а говорит, говорит всё о чем-то другом. Складно выходит, а не понять. Блажной, чо ли?
– Стихи читает. Не обращай.
– Не злись, не суди их. – Вера коснулась его груди. – Не ревнуй.
– Выставляла бы их из палатки, – ответил он. – Спать мешают, и вообще – что она, замуж за него собралась?
Повариха отвернулась.
– А я их не слышу! – неожиданно с весёлой злостью сказала она. – А я сплю!
Женька удивлённо уставился ей в спину.
– Почо их гнать-то? – чуть отвернув к нему голову, пропела повариха. – Эх ты, гуран молоденький, пущай пластаются. Небось и сам бы прибёг сольцы лизнуть, да другой на солонце пасётся… Никаво не понимашь.
Она с головы на плечи спустила платок, нехотя шагнула к палатке.
– Ох, и пьяна я нынче-е! Винище – и то тверёзей. – Сладко потянулась и, отстонав в долгом зевке, предупредила: – К нам, пьяным, не приди смотри.
– Да иди ты! – совсем растерялся Женька. – Иди спи.
Она растянула концы платка в стороны и плавными шажками пошла к палатке. Женька прислушался. Повариха тихонько пела:
Гошка лежал на спальнике одетым. Когда вернулся и затих в своём мешке Женька, он встал и ощупью в темноте выбрался из палатки. Лунатиком проскользнул к женской, отстегнул деревянные застёжки.
– Гоша, – шепотом окликнула Тамара.
Он не ответил, пробираясь мимо Вериной раскладушки.
– Глупый, – ласково сказала она в темноту.
Харлампий не спал; он слышал, как ушел Гошка, закурил. Пульсируя в темноте огоньком папиросы, думал о том, какое замешательство в размеренную жизнь базы внесла его телеграмма.
«Если приедет начальник экспедиции, – размышлял Харлампий, – устроит разгон. Рабочие, конечно, с претензиями: работы нет, другого чего нет, обманули! Да и свои итээровцы как поведут себя – неизвестно. От Гошки чего хочешь жди. Ещё этот студент, тоже не подарочек. Сергей… и Сергей хорош. Нет, чтобы порядок поддерживать, так сам с ними заодно пьёт. – Харлампий пятернёй завозил по лицу. – Рабочие-то, а? Уйти грозятся… Так-так-так. Допустим, вертолёт не прилетит. Уйдут? Вполне возможно. Тогда что же получится, план работ сорвут, не под пистолетом же их на гольце сидеть заставлять. Уговаривал? Всеми силами, есть свидетели! Так нет, своё гнули. – Харлампий вылез из мешка, сел на раскладушке. – Ну, пойдут, а вдруг что случится – тайга? Черт! Тогда – следствие… Ну, дудки, учёны! Разгон от начальника переживу, а тюрьму…»
Временами до его слуха долетал шум со стороны рабочей палатки.
«Брагу пьют, – тревожила мысль. – Перепьются, припрутся отношения выяснять, а тут свои такие же дрыхнут».
– Ну, ситуация! – Харлампий сокрушённо помотал головой. – Кругом один.
Когда последние отголоски песен утихли и Харлампия обступила жуткая тишина, которая, казалось ему, проникала во все его поры, он быстро оделся, чиркнул спичкой и стал пробиваться к выходу. Но как ни подстёгивал его безотчётный страх перед тишиной и одиночеством, как ни казалось ему желанным высокое, ясное небо, он остановился, глядя на отблескивающие в свете спички никелированные части рации. Сжигая спичку за спичкой, Харлампий стоял перед нею, чувствуя, как непреодолимо растёт желание исковеркать, выдрать из неё все хитроумные лампы, непостижимым образом состоящие в посредничестве между ним и начальством экспедиции.
«Как славненько было раньше, – завистливо и оттого с ненавистью к тому, спокойному, ранешнему прошлому думал Харлампий. – Уйдёшь на полгода в тайгу, и всё. Сам себе любое начальство! Единственная связь – олени, да и то разок-два за сезон. А теперь? Вертолёты, рации и прочая механика. Каждый день отчитывайся, а зачем?»
– Зачем? – повторил он вслух, трудно отрываясь от рации.
Харлампий не сразу вдруг выбрался наверх по окончательно раздавленным ступеням. Он выползал и снова соскальзывал вниз, бороздя по снегу растопыренными пальцами, чертыхался, но всё же вылез из ямы.
Ночь голубела. Стараясь не продавливать снег и не шуметь, начальник подошёл к палатке рабочих. Здоровый храп подвыпивших людей глушил чей-то неясный шепот. Харлампий ворочал головой, пытаясь попасть в промежуток слышимости, и не попадал.
– Эт чо? – донёсся из нутра палатки сипоток Чифириста.
Начальник обмер.
– Стоит кто, ли чё ли, – встревоженно подтвердил другой голос, Харлампий не узнал чей. – А ну как медведь? Тень-то кака огромна на брезенте.
Харлампий неприязненно глянул на низкую теперь луну и, приседая, стал отходить назад.
– Дошаришься, кто там! – долетело вслед. – Жахну картечью!
Начальник подошел к своей палатке и вперил взгляд в женскую. Поднявший его с постели страх и предчувствие беды требовали придумать такое, что оправдало бы его перед любой инстанцией, придумать заранее. Но тот же самый страх вышибал всякие мысли, и Харлампий меленько трясся от нервного озноба. «Окончательно заболел, температурю, – уверял он себя. – Свалюсь, обязательно свалюсь». Сквозь подошвы сапог Харлампий чувствовал холод враждебного снега, в голове возник и назойливо плавал комариным писком один и тот же обрывок Гошкиной песни: «Стал я вроде не к месту заплаткой… стал я…»
– Один этот хахаль Карузо с ума может свести, – прошептал Харлампий, и писк пропал. Но стоило ему закрыть рот, песня вернулась и закрутилась заевшей пластинкой.
– Тьфу-у! – сплюнул Харлампий – Уж верно навязалась не к месту.
Когда забрезжил рассвет, Гошка проснулся, натянул свитер и выбрался из палатки. Крыши палаток от предрассветного, расцвеченного перламутром неба искрились изморозью. Он попытался разглядеть дальние гольцы, но взгляд рассасывало в голубом, размытом. Далеко внизу, где чернел лес и шумела Домугда, клубился туман.
«Конец метелям», – решил он. Идти досыпать раздумал: вот-вот выглянет солнце, а он любил рассветы. Отсюда с гольца можно было увидеть солнце намного раньше тех, кто живёт в городах и посёлках, а налюбовавшись восходом, милостиво позволить солнцу явить себя другим.
Улыбаясь, Гошка взял лопату. Снег только сверху подёрнулся коркой, под ней он был сочный, податливый. Гошка резал его на ломти, складывал возле палатки. Часа через два из снега выступила фигура женщины.
Гошка творил азартно: носился кругом, отбегал в сторону, приседал. Погрев руки меж колен, снова бросался вперёд, вминал неровности, наращивал нужное.
С востока напирала синева, грудя на запад редкие тучи. В предрассветной, чуткой тишине еще громче зазвонили под толщей снега разноголосые ручейки. Гошка курил, наблюдая, как на соседние горбы гольцов наползала золотая кайма, чётко оконтуривая их на пепельной холстине неба.
Неслышно подошла и остановилась у статуи Вера. Стыдливо разглядывая её, она переступала огромными сапогами, удручённо молчала. Гошка покуривал, косо поглядывая на повариху, ждал, что она скажет.
– Ну и как?
Повариха посмотрела на него, сказала жалеючи:
– Совсем изведёшься так-то. Спать надо по ночам.
– Спасибо за ответ, – поклонился Гошка. – Поговорили об искусстве.
– Не знаю, об чём спасибо, а изгаляться надо мной не следовает. – Вера глядела на Гошку обиженными глазами. – Ты зачем меня такой-то скатал?
Он вплотную подступил к поварихе.
– Да ты никак подумала, что я тебя вылепил? – Гошка удивлённо оглянулся на статую. – Что ты, Верочка, нет. Это… никто. Обобщение.
– Пусть хоть и так. – Рот поварихи дрогнул. – Горемычная, как и я. На Тамарку не походит, та совсем не така.
Вера подошла к статуе, опустила руки. Гошка с любопытством наблюдал, как она копирует позу.
– Как есть я, только нагишом. – Повариха отступила, зашаркала сапогами в сторону кухни. С полдороги обернулась, сказала: – Чудно-ой ты скрозь… А бабу сломай, срам это, а не… общение.
Она скрылась в кухне. Вскоре белесый дым плотно повалил из трубы. Скатываясь по брезентовой крыше, он припадал к снегу и, тонко расслаиваясь, плыл в долину. Гошка сошел вниз. Ручейки огибали палатку, катили разноцветные камешки. Радостно было смотреть на их игру, стоя на живой земле. Стена снежного среза доходила ему до плеча. Вчера она была выше, скрывала с головой. Подчищая водоотводную канавку, он двигался вокруг палатки. Лопата скрежетала по щебёнке, вздыхал, оседал наст. Гошка выбросил наверх измятый снег, принялся нарезать новые ступени и утрамбовывать.
Счастливо расслабленный, потирая глаза кулаками, из палатки выскочил Женька и с открытым ртом пулей юркнул за угол палатки, и оттуда послышалось: «Вай-вай-вай! Журчат ручьи, тра-та-та-та, и тает лёд и сердце та-ает!»
– На, разомнись, пока совсем не растаяло. – Гошка протянул ему лопату.
– Не время, князь. Я еще «спу».
– Ладно. Оставлю половину ступеней тебе. Нарежешь.
– Можно включу рацию? Хоть последние известия послушаю, что там на свете… Ну можно?
– Батареи и так едва тянут. Включишь – подсадишь. Как с базой свяжусь?
– Жмо-от! – заныл студент. – Хоть на минутку! Ведь чую – меня мама по эфиру разыскивает! – Он выбросил над головой кулаки. – Сбегу! Нарежу ступени и – к едреней фене.
– Не ори! Люди спят.
– Ещё бы! – Женька деланно хохотнул. – Устали спать, потому и дрыхнут.
Гошка шутя замахнулся на него лопатой, и Женька шмыгнул в палатку, считая, что разрешение включить рацию получил. Слышно было, как шлёпнулись на пол его сапоги, закашлял прокуренным горлом Харлампий.
– Гога, – скоро позвал Женька. – Подь скорее. «Снег над палаткой кружится» передают.
Гошка быстро вскочил в палатку.
– Я тебе что говорил? – сказал, подходя к рации. – А ну вырубай!
– Полупардон! Старинная песня, – зашипел студент. – Юность отцов.
– Своего снега навалом, а ему всё мало. – Гошка рацию не выключил, присел рядом. Студент лежал, закрыв ладонью глаза, слушал. Его молодые пухлые губы растянулись в улыбке. Песня ещё не кончилась, а Гошка щелкнул выключателем.
– Вот. Был снег и нету. У нас бы таким манером. – Он взял студента за кисть руки: – Сколько накачало?
– Та-ак. – Женька присмотрелся к стрелкам. – Без четверти шесть.
– Через пятнадцать минут связь. – Гошка нахмурился, потёр лоб.
– Чего смурной? – Женька навёл на него ясные глаза. – Неужто действительно плохо?
– Хуже некуда. – Гошка прилёг рядом. – Ты ничего такого не чувствуешь?..
– Такого ничего. А ты чего?
– Контроль над собой терять начали, вот чего. – Гошка сцепил зубы. На обтянутом сухой кожей лице взбугрились желваки. Он с минуту глядел на студента и вдруг сорвался на крик: – Чего глазками ясными хлопаешь, салажонок? Звереть начали, а он – «такого ничего».
Женька опасливо отодвинулся в сторону, силился что-то сказать, но Гошка не давал, орал на него:
– Людей от безделья спасать надо!..
Он неожиданно умолк. В наступившей тишине Сергей на высокой ноте оборвал храп, приподнял голову, выпрастался из мешка:
– Опять ор? С базой говорили?
– Пока нет ещё, – ответил Женька. – Гога репетирует.
Потягиваясь, Сергей начал одеваться.
– Понятно, понятно. А тут чертовщина всякая снится, – пожаловался он, надевая сапог. – Вроде бы Харлампий – принц Датский. Голый, понимаешь, бегает, сам черный, негр негром, но Харлампий. Со шпагой. – Сергей покосился в сторону Харлампиевой койки. – Кричит: «Быть лету или не быть? Вот в чём вопрос». – Сергей закатил глаза под лоб.
Женька зашелся в смехе.