"Ну и черт с ним, с этим зубом! – с ненавистью подумала она, все ускоряя шаг. – Зачем он мне? Мне ничто не нужно во мне самой. Все, что необходимо мне в жизни, заключено в теле Линнея. Только он этого никогда не узнает… И не отдаст".
Но зуб не треснул, выдержал. Алька обнаружила это уже в мастерской, с трудом поднявшись с пола. Даже не обернувшись к холсту, она добралась до дивана, где закинув за голову красивые длинные руки, спала Стася. Повернувшись к ней спиной, чтобы не разбудить взглядом, потому что спать ничуть не хотелось, Аля уставилась на стеллаж с красками, где все банки стояли вроде бы в беспорядке, на самом же деле каждая занимала свое определенное место.
"Я так и не научилась рисовать лица, – подумала она с сожалением. – Но если б и умела… Разве я решилась бы сделать его портрет? Как я объяснила бы – кто это? О, мой милый… Когда я думаю о тебе, у меня начинает так болеть сердце, что, кажется, лучше б оно совсем остановилось. Как же страшно, что мы существуем с тобой в разных мирах, и они соприкасаются только через мою любовь. Я знаю, что ты есть. Я знаю, какой ты. А ты даже не подозреваешь о моем существовании. Ты больше знаешь о любой песчинке у тебя под ногами. Ты видишь ее… Мне бы превратиться в такую песчинку… Все равно я значу не больше. Я уцепилась бы за твой ботинок, и ты принес бы меня в свой дом. Я закатилась бы в самый угол, чтоб никто до меня не добрался даже самым узким веником, и слушала бы, как ты ходишь, как смеешься, как разговариваешь с людьми, что им советуешь… Это такое наслаждение – слушать твой голос. Он один такой. Ни у кого нет даже похожего. Я специально ходила по улицам и вслушивалась в голоса – твой не спутаешь ни с чьим. И твои глаза не спутаешь ни с чьими… Если б я могла нарисовать их, чтоб наконец почувствовать на себе их взгляд! Но разве можно показывать тебя кому-нибудь? Ты – настолько необыкновенный человек, что в тебя сразу же влюбятся… Хотя – кто? Кто увидит этот портрет здесь, у меня? Стася?”
Ее передернуло от ужаса: "Нет, только не Стася! Только не такой выбор. Этого я уж точно не переживу… Хотя, говорят, человек способен пережить что угодно. Вот только испытывать на себе что-то не хочется. Я не буду его рисовать. Я никому не покажу его…"
*****
Перед сном Стася успела подумать: "Никто из духов не захотел с нами общаться… Это плохо?"
Она никогда не была суеверна, так, сплевывала для порядка через левое плечо или бралась за пуговицу, если перед ней успевала прошмыгнуть черная кошка. Но все это, конечно, было не всерьез, скорее относилось к разряду выработанных годами автоматизмов, как навсегда закрепляется привычка мыть руки перед едой.
Сейчас же все ее тело покалывало от холодного страха, поднимавшегося прямо из живота, где с недавнего времени поселилась какая-то чужая, не связанная с ней самой, боль. Она была не такой уж и сильной, но почему-то пугала Стасю, не привыкшую к боли вообще: у нее были здоровые зубы, она ничего себе не ломала и не рожала, откуда ей знать боль?
И Стася ощущала ее, как враждебное существо, внедрившееся в самый центр ее организма, подобно бомбе, которая в каком бы месте не рванула, всегда оказывается в эпицентре взрыва. Стася пыталась думать об этом с иронией и пыталась припомнить, сколько лет вообще не заглядывала в поликлинику ("Где она хоть находится?!"), но почему-то ей было не до смеха.
То, что этим вечером духи не пошли с ними на контакт, казалось Стасе зловещим предзнаменованием. "Чего?" – спрашивала она себя, но искать ответа не хотела. Однако, едва она уворачивалась от одних мрачных мыслей, как в голову уже лезли другие. Они оказывались такими же тяжелыми и, оседая внутри, ничуть не облегчали боли, которая от них только затвердевала.
А мысли эти были о том, что на поверку двадцать семь лет – это не так уж и мало, история помнила и более скоротечные жизни. Стасе не нужно было объяснять, что ценность жизни измеряется вовсе не количеством лет, но до сих пор она считала, что уже успела сделать достаточно много. Не ломаясь перед собой, Стася признавала, что местное отделение их радиостанции просуществовало пять лет только благодаря ее способности на удивление легко договариваться со спонсорами и рекламодателями. Те на радио, кто Стасю недолюбливал, не упускали случая намекнуть, что такой сексуальной девице ничего не стоит уговорить и десяток мужчин.
Когда подобные слухи доходили до Стаси, она только посмеивалась. Ей и в голову не приходило ничего доказывать кому бы то ни было и бить кулаком в грудь. Порой Стасе казалось, что она уже родилась с убеждением: от дураков лучше держаться подальше и не иметь с ними никаких дел. Поэтому, хотя ей все же приходилось общаться со множеством людей, дружила Стася только с двоими. И так было всегда, сколько она себя помнила.
Иногда она пыталась представить: какой была жизнь до Альки? Ведь провела же Стася как-то первые семь лет! И наверняка с кем-то дружила… Вот только совсем этого не помнила. По-настоящему все началось для нее только в "эпоху Альки". Стася произносила эти слова с усмешкой, но думала об этом всерьез. С появлением этой девочки Стася будто из "куколки" превратилась в бабочку и ощутила себя такой, какой и была – красивой и яркой – потому что вдруг увидела свое отражение в светлых Алькиных глазах.
Митя тоже смотрел на нее с восхищением, но оно было другого рода, с примесью негодования на судьбу за то, что эта красота никогда не будет принадлежать ему. Аля же любила ее как истинный художник, который не станет, полюбовавшись, сжигать лес, только бы его не нарисовал никто другой.
Внешне все выглядело так, будто это Стася опекает подругу, а заодно и ее брата. Ведь это она платила за аренду мастерской и находила для Альки покупателей. Да и вообще, Стася казалась такой значительной на Алькином фоне… Но про себя Стася знала, что получает куда больше, чем дает, ведь ни она сама, и никто другой не умели творить чудеса. А вот Алька умела…
Уже проснувшись (как провалилась в сон, она не вспомнила), Стася неслышно приподнялась, опершись на локоть, и улыбнулась, оглядев подругу. Алька спала на животе, смешно, совсем по-детски скосолапив маленькие ступни и вложив одну в другую. Она всегда забиралась в постель, как мальчишка – в майке и трусиках. Стася пыталась приучить ее к красивым сорочкам, но Аля, восхищенно оглядев себя в зеркале, стаскивала легкий шелковый балахончик и совала ей назад: "Ты лучше сама носи. Я не умею в таких… Буду всю ночь сама себя караулить, как бы не порвать. У меня же плебейские привычки… Да и перед кем мне выпендриваться? Перед Митькой?"
Стася "замогильным" голосом предупреждала: "Рано или поздно у тебя появится любовник. И в чем ты ему покажешься? В этом наряде легкоатлетки тридцатых годов?"
На это Алька насмешливо щурилась: "Надеюсь, он захочет увидеть меня не в сорочке, а без нее".
Стася грозила ей кулаком: "Учти, мужчины возбуждаются на запах и красивое белье".
Но Алька не любила таких шуток. Она относилась к мужчинам с непонятным Стасе уважением. Кажется, она всерьез считала, что у мужчин тоже есть душа. Стасю это забавляло… Надо же такое придумать!
Как-то раз она убежденно сказала: "Слава богу, что мы с тобой не влюбляемся. Особенно ты…"
“Почему – особенно я?” – Алька подняла свою смешную мордашку, в которой все вдруг настороженно напряглось. Ей стало страшно услышать ответ.
Не заметив этого, Стася охотно пояснила: "Ты воспринимаешь все слишком серьезно. Творчество. Дружбу. Это – я тоже, не сомневайся. Но мужчин… Солнышко мое, я среди них кручусь целыми сутками. Это такие за… Пардон. Ну, в общем полное… Сама понимаешь – что. Для них ничего серьезного не существует. Особенно, если это связано с женщиной. Так и запомни".
Отведя глаза, Аля упрямо возразила: "Может, и мы им кажемся такими же. Ты ведь не заглядываешь им в душу – тем людям, с которыми общаешься. А снаружи мы все кажемся не такими, как есть на самом деле. Вот ты, например…"
"А что я?" – сразу насторожилась Стася.
У Альки весело дрогнули уголки губ. Они вообще были у нее такой формы, будто она всегда улыбалась.
"Помнишь, как мы встретились с тобой в песочнице?"
Стася протяжно вздохнула: "Сто лет назад!"
"Всего двадцать. Я ведь тогда тебя еще издали заметила. И сразу подумала: "Вот злюка какая идет…" Почему-то я тогда была убеждена, что все красивые – очень злые люди. А ты была самой красивой изо всех… И вдруг ты начала расспрашивать, кто меня обидел. Наверное, у меня вид такой был – пришибленный… А это я тебя испугалась".
Стася ласково рассмеялась:
"Вот дурочка! Кто тебе внушил такую чушь?"
"Я не помню. Мама, наверное… Отец ведь был красивее, чем она… Но ты согласна, что это – чушь? Как и все другие стереотипы. И насчет мужчин тоже".
"Тебе надо основать движение в их защиту, – небрежно посоветовала Стася, ничуть не рассердившись. – Сейчас самое время, а то скоро они совсем выродятся… Правда, будь готова к тому, что феминистки забросают тебя помидорами".
Алька только рукой махнула:
"Не люблю я никаких движений… Мне и комсомола хватило. Теперь я сама по себе".
"Нет, – в таких случаях говорила Стася. – Ты не сама по себе. Ты со мной".
Чтобы не разбудить ее, Стася, не дыша, сползла с дивана и на цыпочках добралась до стула. Алькины бриджики, в которых она всегда расхаживала по мастерской, свесили с сиденья короткие ножки, а красная маечка, сложившись вдоль, пролегла по ним запрещающей сразу все красной полосой.
"Она никому не позволяет себя трогать, – глядя на этот самодельный знак, подумала Стася. – Может, это правильно… Но ведь глупо ужасно!"
Ее собственные вещи были аккуратно повешены на спинку стула. Стася взяла брюки и вдруг поняла, до чего же ей лень одеваться. Все в ней, и снаружи, и внутри, было не отдохнувшим за ночь, таким же уставшим, как накануне. Взглянув на часы, Стася припомнила, и упрекнула себя за то, что опять спала чуть больше четырех часов. Недосыпание высушивало ее изнутри глубокими, корявыми ложбинками, и оборотную свою сторону Стася представляла уродливой, почерневшей, словно кора старого карагача. Но кроме нее самой никто об этом не подозревал…
Заставляя себя двигаться побыстрее, она сунула голову в зеленый пуловер, который носила, бросая вызов распространенному среди женщин предубеждению: цвету ее лица ничто не могло повредить. Не сразу угодив в прорезь узкой горловины, Стася на миг увидела комнату, будто через толщу морской воды, полной водорослей.
"Я – рыбка в аквариуме," – сказала она себе, но даже не попыталась улыбнуться. Зато мысленно прикрикнула на себя: "Давай двигай, квашня такая! На пенсии отоспишься…"
В отличие от большинства людей, легко забывающих пережитые ощущения, равно как радостные, так и тягостные, и потому оказывающихся не готовыми, когда они возникают вновь. Стася отлично помнила, как хандра уже не раз подкарауливала момент ее пробуждения. И было точно так же лень выползти из постели, противно прикасаться к одежде и не хотелось даже думать о том, чтобы выйти на улицу, сесть в машину, ехать куда-то по не проснувшемуся городу, и все ради того, чтобы первым делом его жители могли услышать не меняющийся от времени суток голос Станиславы: "Наконец-то вы со мной. Доброе утро! Оно – доброе, надо только поверить в это. Все зависит от вас самих".
Стася никогда, даже в самом начале, не старалась казаться язвительной и циничной, как некоторые девушки-диджеи. Не считая нужным стыдиться своего пола, и без иронии воспринимая слова о лучшей половине человечества, Стася всегда помнила, что именно в этой самой половине считалось привлекательным, и потому, включая микрофон, начинала улыбаться, зная, что по голосу это всегда чувствуется. И никогда не позволяла себе недобро подшучивать над своими эфирными собеседниками, а уж тем более выставлять их дураками. У нее вызывали презрение те журналисты, что стремились залезть на голову своему гостю, рискуя растоптать его, лишь бы хоть чуточку подняться самому.
Выбравшись из зеленого пуловера, она едва не вскрикнула: Митя смотрел на нее, оставаясь в той же позе, в какой спал, только повернув свою длинную голову. В его глазах не было ни мольбы, ни насмешки. Так рассматривают самого себя на детских фотографиях, заранее принимая то, что это прекрасное, вроде бы родное и одновременно далекое существо, уже никогда не сольется с тобой. И легко жалея об этом, не сердясь на судьбу. Что тут поделаешь? Иначе и быть не может…
– Потрясающе! Я-то думала, что ты спишь, – шепнула Стася, с тревогой взглянув на Альку. Но та даже не шевельнулась.
– Как можно спать, если солнце уже поднялось? – также шепотом спросил он.
– Ты уже в состоянии насмешничать? Иди, закрой за мной дверь, чтоб я не щелкала.
Митя послушно выбрался из-под одеяла – такой же тощенький и сутулый, каким был и в шестнадцать лет. "Кто бы мог подумать? Словно и не со мной было…" – подумала Стася, через десяток лет разглядев, как сама подбила его на первый сексуальный эксперимент. "Мы же друзья, хоть не так страшно будет!"
Узнав об этом, Алька почему-то расплакалась, хотя вообще-то была не из плаксивых: "Ну, зачем ты так с ним? Он тебя по-настоящему любит, он не просто так… Как он теперь будет?"
Стасе никак не удавалось понять, о чем так убивается подруга, ведь в ее собственном отношении к Мите ничто не изменилось. Она ведь не демонстрировала того, что стала еще чуть равнодушнее к нему, потому что обещанного романами удовольствия он ей доставить не смог. Это случилось гораздо позднее, и уж, конечно, не с ним…
Теперь Стася вспоминала себя шестнадцатилетнюю с недоумением: "Неужели я была такой?" Если б ей до сих пор не было стыдно перед Митей – не за распущенность, конечно, которой Стася никогда в себе не чувствовала, а за жестокость, – то этот давний "эксперимент" можно было бы вспоминать, давясь от смеха: мальчишку так трясло, что она даже опасалась, вдруг он попадет куда-нибудь не туда…
Но Стася и сейчас не смеялась, вспоминая тот день, а еще точнее, старалась вообще не вспоминать, не желая думать о себе хуже, чем требовалось для того, чтобы набираться уверенности. А она была ей необходима – что это за коммерческий директор радиостанции, если он не кричит во всеуслышание, сияя глазами и щеками: "У нас все отлично! Просто отлично. Мы лучше всех!" Рекламодателям нет дела до того, сколько темных пятен у тебя в душе, если снаружи ты – само Солнце. Такой Стася и старалась казаться…
– Может, кофе выпьешь? – спросил Митя, догнав ее у двери. – У нас есть. Правда, растворимый… Что у тебя пары минут не найдется?
Она наспех погладила его небритую щеку:
– Для такого кактуса, может, и нашлась бы… А для кофе – нет. Не сердись, я действительно тороплюсь. Иди, досыпай.
– Не хочу, – угрюмо отозвался он.
– Почему это? Солнце же уходит.
– Тебе смешно?
– Конечно, смешно. Все мое сияние искусственного происхождения, так что не очаровывайся. На самом деле я – мрачная туча, просто прикидываться умею.
Митя скептически усмехнулся:
– Ну конечно… И так всю жизнь?
– Девяносто процентов людей так и делают. Никто не знает, какие они на самом деле.
Спрятав усмешку, он серьезно пробормотал:
– Ну, если они прикидываются лучше, чем есть… Почему бы и нет?
– Вот и я говорю: почему бы и нет?
– Может, мне прикинуться двухметровым красавцем?
– Попробуй, – рассеянно отозвалась Стася уже из-за порога, и только в машине сообразила, что Митя ждал от нее другого ответа.
"Надо бы его чем-нибудь порадовать, – озабоченно подумала она, прислушиваясь к тому, как прогревается мотор. – Повесить в его такси свою фотографию? У меня есть неплохие. Пусть хвастается перед клиентами… Много ли ему надо?"