Николаю фильм вначале показался довольно скучным, а потом заинтересовал. Действие происходило в кинотеатре. После сеанса включался свет, и каждый раз один из зрителей сидел в своем кресле мертвый, с пулевым ранением. Когда главному итальянскому следователю, наконец, это надоело, он сам пошел в этот кинотеатр и сам посмотрел кино. Это был штатовский вестерн, в котором ковбои и просто бандиты то и дело палили друг в дружку из кольтов, не вынимая изо рта дымящихся сигар и иногда перебрасываясь скупыми фразами. И что же? Включают свет – еще один готов! Вынули пулю – а пуля от револьвера «Кольт» 45-го калибра 1886 года выпуска. Оружие редкое. Искали-искали, где такую пушку можно найти, у кого она может быть, и все впустую. А убийства продолжаются. И тогда комиссар еще раз пошел в кино, сел в первый ряд, и в конце фильма главный бандит, зловеще пыхтя сигарой, прицелился прямо в него из кольта и выстрелил. Зажгли свет – комиссар мертвый.
Коля задумался, взял папиросы и, как был в линяло-сине-фиолетовых спортивных штанах и майке, вышел на веранду. А хорошо все-таки жить у нас! Говорят, в Америке фильм запросто могут прервать в самый интересный момент для того, чтобы четверть часа крутить рекламу всякого ширпотреба… Размышления прервал сосед справа, Миша, водитель-«дальнобойщик».
– Ну, ты видал, какую муть показывают? Разве так может быть, чтобы прямо из экрана вылетела пуля? Это же чушь собачья! Откуда там пуля? Там и пистолета-то быть не может! – Миша нервничал, и Коля угостил его папиросой «Сальве». Порывисто затянувшись, Миша продолжал:
– Там же одна оптика! Кино идет из проектора на зкран. А звук – из колонок. И как такая пуля может убить зрителя?
– Ну, Миша, понимаешь, это такая аллегория. На самом деле, такого, конечно, быть не может. Дело в том, что, насмотревшись фильмов, где запросто убивают людей, зрители, сами того не замечая, могут настроиться на убийство. Им начинает казаться, что это – обычное дело, и нет ничего страшного, если кого и пристрелят. И тогда уже люди начинают гибнуть по-настоящему. А так фильм, вроде, неплохой.
Миша подумал секунд десять, докурил, и пошел к своей двери, а Коле захотелось пройтись. К вечеру стало приятно и прохладно. Вспомнилось, что дома кончается хлеб, да и газировочкой бы запастись. Коля быстро переоделся, и с сеткой – авоськой и алюминиевым сифоном вышел из двора. Вот, не надо переживать, что кто-то в квартиру вломится, весь двор под перекрестным обзором бабулек, сидящих на своих верандах. Это вам не в Америке. А Миша – славный парень, только вот мыслит как-то чересчур конкретно.
По дороге Николай встретил знакомого, выпили по кружечке пивка возле выгоревшей бело-голубой будки на Островидова угол Карла Маркса. Нижняя часть киоска была украшена большими круглыми дисками, напоминавшими гигантские монеты. Там же и сифон заправил, за 12 копеек. Знакомого звали Федором, ходили с ним в одну школу, № 92. Потом пути-дороги разошлись. Школьный товарищ сдуру влез в уже обворованный кем-то киоск Союзпечати, когда приехала вызванная кем-то милиция, стал отбиваться, а в отделении, куда его все-таки приволокли изрядно помятым, стал кричать, обзываться фашистами, ну и загремел по полной… В лагере заболел туберкулезом, освободили по актировке. Вышел – женился на однокласснице, которая ждала его два года почти, родили сына. И вот Федька рассказывал, как пытался устроить пацана в институт:
– Штымп один, сосед мой, торчит в том институте доцентом. Я ему – пристрой пацана, трали-вали, я в долгу не останусь… А он мне: хорошо, только пусть он сдаст экзамены хоть на тройки, и я его протащу. Не, ну ты понял, этот баклан мне – «хоть на тройки»! Да если бы он мог на тройки сдать, – я что, просил бы?
Миша знал Фединого сына. Пацан действительно звезд с неба не хватал, и ему было непонятно, зачем его мучить этим институтом. Но и на этот вопрос у его кореша был ответ наготове: а що ему, два года терять в армии? Мимо проходила женщина, и Федор ей кивнул.
– Это мы поздоровались, или попрощались? – кокетливо спросила она.
– Это мы поговорили! – парировал находчивый Федор.
Тепло попрощавшись, товарищи расстались.
Заходя в подъезд, Николай услышал возмущенный Мишин голос:
– Но такого же не может быть? Откуда там взялась пуля?
Праздник
Давид Маркович занимал ответственный пост. Он отвечал за красоту всего Жовтневого района, а непосредственно – за вывески и рекламные надписи на домах. В те, уже далекие, времена реклама выполняла совершенно абсолютно другие функции, чем теперь. Это теперь если вешают лайтбокс или растяжку с надписью, скажем, «Pepsi», то хотят, чтобы люди больше пили этой газировки. А тогда, если сияла вечером вывеска «Гастроном», то, в основном, чтобы освещать окружающий пейзаж.
К работе своей Давид Маркович (для друзей – Додик) относился с полным вниманием. Это благодаря его усилиям улыбками вспыхивали лица одесситов и гостей города, когда они видели на «круглом доме», что на площади Мартыновского, справа от магазина учебных пособий большую надпись: «Летайте самолетами Аэрофлота!», а слева от того же магазина, в витрине «Бакалеи»: «Збираючись в далеку путь консервів банку не забудь!». Вам еще неясно, отчего эти улыбки. Так я вам объясню.
В витрине магазина учебных пособий стоял искусно выполненный из какого-то белого материала, то ли гипса, то ли пластика, скелет в натуральную величину. Для особой наглядности правая рука его была поднята, и создавалось полное впечатление, что вместе с вечной своей улыбкой он посылает в окружающий витрину солнечный мир оба эти послания. Согласитесь, дорогой читатель, что, несмотря на всю двусмысленность такой рекламы и весьма сомнительный экономический эффект, она стоила того, чтобы украшать «круглый дом». Впрочем, нам неизвестно, было ли это так задумано, или все получилось случайно. Да и реклама, что про Аэрофлот, что про консервы, особой альтернативы не предполагала.
Жил Давид Маркович в обычном одесском дворе, из тех, которые теперь ностальгически именуют «двориками». Внутреннее убранство их было примерно одинаковым, хотя возможны и варианты:
– дорожка из гранитных квадратных (примерно полметра на полметра) каменюк, первоначально обтесанных довольно грубо, чтобы не было скользко, но позднее отполированных сотнями тысяч, а может и миллионами шагов нескольких поколений одесситов. Если стучать по ним кочергой, то летели искры, я знаю, я так делал, когда был малый. С кочергами проблем не было, у многих тогда было печное отопление;
– пара деревьев, создающих тень в раскаленные летние дни;
– беседка со столиком и двумя лавками;
– душевая кабинка дяди Володи из гофрированного ржавого железа;
– старый недействующий колодец;
– водонапорная колонка (ее называли «кран»);
– техническое дополнение к общему пейзажу – или старый и ржавый Москвич-400 на спущенных шинах, или еще более старый, еще трофейный, мотоцикл BMW, вовсе без колес;
– вход в катакомбы под трухлявой деревянной дверью. В этом подвале, с двух сторон заложенном блоками ракушняка, некоторые жильцы держали домашние припасы и всякий ненужный хлам;
– террасы, на которые выходили двери квартир второго этажа. Там всегда стоял вкусный керосиновый запах, а по вечерам гудели синим пламенем примуса;
– веранды жителей первого этажа.
У кого есть чем дополнить этот список, или если кто имеет на что его сократить, то пожалуйста, флаг в руки, я ничего не имею против. Так вот, именно на первом этаже и жил Давид Маркович, и у него тоже была такая верандочка, причем особенно уютная, квадратная, а не длинная, как у всех, оттого, что квартира его была в самом углу двора.
Давид Маркович – «ветеран война», так он себя обзывает, когда есть повод. А он есть: сегодня – День Победы. За несколько дней до праздника уже приготовлена соответствующая одежда – светлая рубашка навыпуск с двумя карманами по бокам и одним – на груди (над карманом – орденские планки, довольно скромные), шляпа в сеточку с узкими полями, сандалии и широкие штаны. В карманах рубашки: овальные сигареты «Полет», спички, пару рублей с мелочью и ключ от квартиры. Солдату лишнего имущества не надо!
За те годы, что Маркович живет во дворе, сложилась традиция отмечаний Дня Победы. Вечером, после всех мероприятий официальных, начинался свой сабантуй, на котором присутствовали оба ветерана, живших во дворе.
Кроме Давида Марковича из соседей воевал еще и Соломон. Как его отчество, никто никогда не спрашивал. Все его так и звали: Соломон. О войне он никогда не рассказывал. Поговаривали, что он чем-то очень уж проштрафился в самом конце ее, и что, будто бы, даже и сидел. А может и неправда все это было. Спрашивали у паспортистки любопытные женщины, а она ничего толком не отвечала, только загадочно закатывала глаза.
Однако, Додик всегда звал Соломона к себе на веранду вечером 9 мая. Как будто между ними был какой-то секрет, про который говорить нельзя не только при посторонних, не воевавших, а даже между собой. Соломон брал свою бутылку, несколько бычков, пойманных накануне на Ланжероне, закуску сооружали нехитрую – немного жареной картошки с бычками, хлеб.
Соломон не мог похвастаться такой славной должностью, как Давид. Его служба была скромнее – он был киномеханик в клубе им. Ильича. А, впрочем, никогда на жизнь не жаловался. Оба ветерана были одинокими, и, теперь я понимаю это, совсем нестарыми мужчинами. Им обоим не было и пятидесяти. Кроме них, в банкете мог участвовать кто угодно, но соседи, выпив по пару рюмок с заслуженными людьми, шли к себе домой, праздновать с семьями и смотреть телевизор, у кого был. С пустыми руками гости не приходили, а так как они выпивали не всё, что приносили, то возникал излишек, которому Додик радовался, как ребенок.
Вечерело, сквозь листву, освещенную снизу дворовым светильником, пробивались первые звезды. Доносящиеся из чьего-то окна песни прошлых лет навевали мысли о минувшей войне. За столом оставались четверо – двое ветеранов, и пара молодых пацанов, живших в том же дворе (одним из этих оболтусов был автор этого повествования, ему было лет тринадцать, а другим – его лучший с детства кореш Вовка, на год старше). Пацаны, естественно, не пили, а только немного поели бычков, и внимательно слушали рассказы старших, они хотели узнать что-нибудь о событиях, известных им по кинофильмам. О войне, правда, пока речи не шло, не считая тостов.
«И знаешь, Хаим, ты таки вовремя проснулся, твой друг, парикмахер, уже намылил!» – закончил Додик старый анекдот про учителя и парикмахера. Все посмеялись, хотя молодежь, неопытная в этих делах, и не поняла всей глубины юмора.
– Давид Маркович, а как оно было там, на войне? – не выдержал все же Вовка. Девятого мая все-таки…
– Ладно, я сейчас расскажу.
Тут надо отметить, что Давид Маркович разговаривал с замечательно-жутким акцентом, приводящим в неописуемый восторг всех приезжих, а особенно проверяющих из Киева и Москвы, которые потом пытались воспроизводить его перлы, но, как правило, неудачно. Но даже неудачные эти попытки очень смешили коллег из столиц. Благодаря этому одесскому выговору все проверки деятельности Додика заканчивались просто превосходными отчетами. Ну и, конечно, Маркович умел принять гостей…
– Когда я бил на фронт, я служил в полку, – начал рассказ Додик, – визывает мене командир полка, и говорит: «Вот пленный немец! Веди его в штаб дивизий!». Я взял тот немец и пошел. А была зима, такой холод, что просто зусман! Я вышел на тот лед… И что делать? Я взял того немца, убил, прихожу и говорю: «Немец хотел бежать, я убил его!» Командир раскричался: «Это бил очень важный немец, полковник! Ты пойдешь под трыбунал!» И тут начинается бой. Командир побежал в атака! Я уже прицелился в тот командир…
В этот момент стало ясно, что Соломон в ярости. Он сжал стакан в руке, пальцы побелели, как и его губы. Но он пока молчал.
– Тут летела бомба и убила его! – закончил рассказ Додик. Выдержав МХАТовскую паузу, и хитровато прищурившись на слушателей, он добавил свой комментарий к сухой хронике фактов:
– Ви думаете, если бы не бомба, он бы жил?
– Ах ты сука! – прохрипел Соломон, – да из-за таких, как ты…
Он встал из-за стола, проскрипел деревянной калиткой и заковылял к себе.
– Ты что, Соломон? Я же пошутил! – закричал Додик.
– Да пошел ты, – отмахнулся, не оборачиваясь Соломон. Было непонятно, отчего он шатается, то ли от водки, то ли…
– Не, ну вы видели, шуток не пронимает! – Додик взывал уже к пацанам.
Оба вышли молча.
– Ну и идите вы все! – закончил посиделки Додик и допил свой стакан.
Уроки мужества
Георгий Моисеевич Битман работал учителем географии. Это был мужчина лет за тридцать с вечно багровым лицом, рыжими волосами и голосом с приятной хрипотцой. В облике его было нечто необузданное, бунтарское. Это был хороший учитель. В нем сочетались черты характера, привлекавшие наше внимание, а это было очень непросто, его привлечь.
Как многие выдающиеся личности, Георгий Моисеевич обладал недостатком, весьма существенным для школьной администрации, но не имевшим абсолютно никакого значения для нас, семиклассников и семиклассниц: он любил выпить. Этой привычки своей он не скрывал, с достоинством перенося попреки директора, завуча и некоторых коллег обоих полов, он знал, что в его пользу работает фактор недостачи педагогического персонала в школах, особенно мужского. Мы же, юные ученики, относились к такому пороку весьма снисходительно, тем более что своими пытливыми мозгами установили достаточно простую функциональную зависимость между цветом лица учителя и качеством получаемой информации: чем багровее, тем интереснее.
Имелись и побочные явления. К шалившим пацанам применялись методы воздействия, мало совместимые с правилами советской школы – шелабаны, «лычки» и пинки под зад.
Во время одной из таких экзекуций ослабленный вестибулярный аппарат Битмана сыграл с ним злую шутку. Он, не попав ногою в цель, утратил равновесия, и, под громкий хохот юных оболтусов, гепнулся на пол, щедро натертых красной мастикой. На стук падения и громкий смех отреагировал проходивший по коридору мимо класса завуч школы, Василий Михайлович.
Это тоже был выдающийся человек, уроков которого ждали с нетерпением. Завуч преподавал историю, причем в довольно большой части этой самой истории принимал непосредственное участие. Он был ветераном войны, и орденские планки его свидетельствовали, что не в Ташкенте он совершал поступки, оцененные медалями и орденами.
Как-то на «уроке мужества», перед девятым мая он рассказал нам, как в начале войны, будучи диверсантом и командиром роты особого назначения, попал в затруднительное положение. Получил приказ взорвать мост после того, как по нему пройдут наши войска, в последний момент, перед самым носом у наступавших немцев. И тут на него налетает какой-то майор, совершенно не в себе, и приказывает поднять в воздух мост прямо сейчас, в сию же секунду, дескать, немцы уже близко. А по мосту идут наши солдаты.
И вот, – не послушаешь запаниковавшего майора, он застрелит тебя за невыполнение, по законам военного времени. А выполнишь его приказ – на штыки поднимут свои, видя гибель своих товарищей. Да и вообще, как-то людей жалко.
И вот, лейтенант госбезопасности, а в таком звании был в конце июня сорок первого наш завуч, выбирает единственно правильное значение: берет майора под арест, и выполняет приказ своего командования. Наши прошли все. Немцы не прошли. Вернее, прошли, но значительно позже, когда мост восстановили. А что стало с майором – история умалчивает. Но догадаться можно. Не надо паниковать. Нужно быть очень смелым, чтобы позволить себе трусить в Красной Армии.
Василий Михайлович, бывало, заходил в прокуренный школьный туалет на первом этаже, куда, по понятным причинам, директор, женщина, доступа не имела. Курившие одну на двоих, а то и троих папиросу ученики быстро сбрасывали окурки в «очко», предупрежденные негромким возгласом стоящего на стреме товарища – «шухер, Вася!»
Но это не помогало. Выворачивались карманы, и курево изымалось. За драки он ругал несильно, достаточно мягко разнимая конфликтующие стороны. Только если дрались неправильно, то есть не один на один, то следовала презрительная фраза: «И что ж за такая жлобская привычка, бить кодлом одного?» Массивная фигура Василия Михайловича сама по себе призывала к порядку, как силуэт дредноута у берегов мятежной колонии.