– Что еще? – спросил Богдан, замерев со спичкой в пальцах.
– Скажи мне свое сокровенное желание, и я исполню его!
– Только одно? – Богдан загасил спичку и повертел ее в пальцах.
– А разве бывает много сокровенных желаний, о мой жадный друг? – выкрутился джинн, заискивающе подплывая к молодому человеку.
– Нет, – согласился с ним Богдан. – И я вовсе не жадный.
– Я читаю в твоем сердце…
– Лучше не надо. Я сам неплохо в нем читаю, – остановил Богдан джинна.
– Но разве ты не хотел попасть на Восток? Ах, дивный, чарующий Восток, – джинн повел рукой, слегка зацепив люстру. Та опасно закачалась. Джин, ничего не заметив, продолжать вещать: – мир минаретов и прекрасных гурий, заставляющих трепетать мужские сердца! Мир сказочных легенд, услаждающих слух и разум отроков, подобно кристальным водам колодца среди жгучей пустыни, дарующим наслаждение и радость усталому путнику…
– Достаточно, я понял, – остановил его Богдан. – Но все же желаний маловато.
– Хорошо, два! Только для тебя, о мой несравненный повелитель.
– Три, – продолжал торговаться Богдан.
– Ты слишком многого требуешь от меня!
– Четыре!
– Ну, три так три, – согласился джинн, обреченно вздохнув. – Но обещай мне после этого свободу.
– Да на здоровье!
– О щедрейший и добрейший из повелителей! – обрадовался джинн, складывая руки на груди. – Приказывай, и я исполню твое желание!
– Ты что-то там говорил про Восток…
– Слушаю и повинуюсь, – джинн склонил голову и дунул на Богдана, вытянув губы трубочкой…
Мир вокруг закружился. Богдана подхватил воющий поток и бросил в пучину времени и пространства…
Так Бодя попал на Восток.
Лампы при нем не оказалось, и как теперь добраться до этого бессовестного джинна, облапошившего его, словно младенца, он не представлял.
Восток оказался совсем не таким сказочным местом, как это рисовали его фантазия и сладкие речи джинна – нищета, грязь, нахальные стражники, хитрые торговцы, жадные менялы, обирающие народ наравне с муллами, сборщиками налогов, бессовестными судьями и прочим влиятельным сбродом. И, главное, никаких гурий! А самое противное, нигде не продавали ни хваленой араки, ни вина на худой конец – спиртное официально было запрещено Кораном, но Синдбад не без причины подозревал, что где-то его все-таки подпольно продают. Только вот где?
…Синдбад спустил ноги с топчана и потянулся за стоявшей у стены саблей. Саблю он не так давно отнял у одного из разбойников в качестве военного трофея.
Легкие ножны были отделаны серебряными завитушками и полудрагоценными камнями, зато удобная рукоятка богато инкрустирована крошечными рубинами. Богдан потянул меч из ножен, отложил ножны в сторонку и полюбовался тонким синеватым лезвием дамасской стали. Такое лезвие действительно могло рассечь тончайший шелковый платок налету. Богдан вытащил из кармана жабо англичанина и принялся любовно полировать лезвие сабли.
На входной лестнице что-то зашуршало.
Синдбад опустил меч на колени и прислушался, вглядываясь в темноту. За углом чайханы кто-то тихонько крался.
Синдбад затих, затаившись: не иначе воры пожаловали!
Появившаяся из-за стены тень толстого низенького человека, остановилась на верхней ступеньке и покачалась из стороны в сторону. Человек пробормотал что-то неразборчивое и крепче прижал руками халат на груди, словно сильно замерз. Синдбада он не заметил. Тот медленно поднялся с топчана и, прокравшись вдоль стены, схватил за грудки неизвестного.
– Ага-а, попался, гнусный воришка! Шайтаново отродье!
– Ай! – неизвестный подпрыгнул от неожиданности. – Синдбад! Это же я!
– Хозяин? – удивился Синдбад, разжимая пальцы и принюхиваясь.
От Махмуда – так звали чайханщика – разило вином.
– Ты не спишь? – заплетающимся языком проговорил Махмуд, отодвигаясь от собственного вышибалы и придерживая руками что-то под халатом.
– А ты, хозяин, я смотрю, злостный нарушитель Корана, – шутливо погрозил пальцем Синдбад, прищурив один глаз.
– С чего это ты… ик… взял? – Махмуд изрядно побледнел, что было заметно даже в темноте. Лишь его нос продолжать пылать красным пятном.
– А что это у тебя там, под халатом припрятано? – Синдбад надвигался на чайханщика вихляющей походкой.
– Ничего, теб-ик… показалось. Иди лучше спать, – пролепетал Махмуд, отошел еще на шаг назад и уперся спиной в деревянные перила.
– Тебе, наверное, тяжело, давай помогу, – продолжал настаивать Синдбад, протягивая руки.
– Уйди, сын греха! – взвизгнул вконец перепуганный Махмуд, заслоняясь одной рукой.
– Э, хозяин! – поцокал языком Синдбад, осуждающе качая головой. – Разве это я сын греха? Это ты у нас величайший грешник. К тому же, разве тебе разве неизвестно что пить одному – великий грех?!
– Разве? – Махмуд недоверчиво уставился на своего работника.
– Точно тебе говорю! Аллах завещал делиться с ближним…
– …Знаешь, М-мх-муд! Ты н-нплохой этот… м-жик! – Синдбад вертел пальцем у лица Махмуда, обняв того за плечо и пытаясь сфокусировать взгляд на его лице.
Они сидели на элитном топчане. Перед ними стояли последний из трех кувшинчиков с аракой, две пиалы и тарелка с нарезанным салатом из помидоров и огурцов, к которому никто из них так и не притронулся. Два пустых кувшинчика валялись рядом на курпачах.
Махмуд что-то мычал, все время пытаясь завалиться вбок. Лицо его опухло, нижняя губа отвисла, а глаз остекленели и глядели в одну точку.
– Д-вай вып… ик… ем, – предложил Синдбад, поймал нетвердой рукой кувшин и плеснул в две пиалы араки, но больше пролил на столик.
– Д-вай, – согласился Махмуд, принимая пиалу, и опрокинул ее на себя.
– Сюши, Мх-муд, – Синдбад влил в себя араку, поморщился и грохнул пиалой о столик, – а хде у вас тут… эти, как их… бабы?
– Ба-бы… – эхом отозвался чайханщик, пытаясь стряхнуть с халата очередное мокрое пятно. – Хто это?
– Жен-щи-ны! – раздельно произнес Синдбад, потрясая руками. – Хде они?
– Бабы – они… взде, – произнес Махмуд и грохнулся лицом в салат.
– О-о, – расстроено протянул Синдбад и потряс кувшин, который до сих пор держал в руках. Арака плеснулась на донышке.
Синдбад вылил ее себе в рот, откинул пустой кувшин на курпачу, подцепил непослушными пальцами с тарелки дольку помидора, засунул ее в рот и, кряхтя, сполз с топчана. Он долго пытался попасть ногами в кроссовки, затем махнул на них рукой и, покачиваясь, направился в личные апартаменты Махмуда – душа требовала еще кувшинчик, а у этого барыги явно где-нибудь был припрятан еще один. Но Синдбад дотянул только до лежанки, застеленной мягкими, словно перина, курпачами, и блаженно растянулся поперек нее…
Глава 2. Судья Икрам-бей
Утром Синдбада разбудил невообразимый шум.
Синдбад поморщился, сползая с лежанки на пол и держась за больную голову. Во рту пересохло, словно в давно высохшем колодце, а в голове, казалось, отстукивал однообразный ритм начинающий ударник.
Молодой человек не сразу сообразил, где он находится – события прошлой ночи с трудом вспоминались, всплывая обрывками из глубин памяти. Сначала он поймал Махмуда с аракой, потом тот долго сопротивлялся, не желая делиться выпивкой, а после они пили, пили, пили… Что было дальше, Синдбад так и не смог припомнить. Одно было ясно: Махмуд остался дрыхнуть на топчане, а Синдбад каким-то непонятным образом оказался у него в комнате, в его постели.
С трудом воздев себя на ноги, Синдбад доковылял до серебряного кумгана3, стоявшего на прикроватном шестигранном столике с резными ножками, и вдоволь напился из него. Потом приблизился к неплотно прикрытой двери и осторожно выглянул наружу сквозь узкую щель.
В чайхане и около нее собралось, казалось, полгорода. Все удрученно качали головами, глядя на несчастного чайханщика, бившегося в руках двух эмирских стражников с длинными копьями. На Махмуде не было лица. Он пытался оправдываться, но стражники его не слушали, застыв в ожидании указаний своего начальника – громилы в кольчужной рубашке, в металлическом шлеме с шишкой и с кривой саблей, заткнутой за пояс. Тот ковырял в носу, брезгливо морщась на распластавшегося перед ним пленника.
– Поверьте, господин стражник! Я не пил, Аллах тому свидетель! Я вчера сильно устал и прилег поспать на свежем воздухе!
– Э, от тебя несет, как из винной бочки! – не поверил ему главный стражник. – Старый лгун, ты еще запираться вздумал и оскорблять своим лживым языком светлое имя Аллаха?! Тащите его!
Несчастного Махмуда двое стражников подхватили под мышки и потащили за собой. Обмякшие со страху ноги чайханщика волочились по деревянному полу. Он верещал, как недорезанная свинья, одурев от ужаса, и уже не помышлял ни о каких оправданиях. Народ расступался перед стражниками, пропуская их к лестнице.
До Синдбада наконец начал доходить смысл происходящего. Утром Махмуда кто-то из ранних посетителей заметил дрыхнущим на топчане. Махмуд храпел и распространял вокруг себя отвратительную вонь перегара, а добропорядочный мусульманин, вместо того, чтобы поднести несчастному рассольчику или водички, побежал докладывать о вопиющем нарушении Корана. Дальше все было ясно и без объяснений.
Синдбаду почему-то стало жаль несчастного жадного пройдоху-чайханщика – ведь это именно он напоил его до такого состояния.
Вопли Махмуда доносились уже издалека. Народ постепенно расходился. Некоторые пошли следом за стражей. Им было крайне любопытно, чем закончится эта история с пьяным чайханщиком, презревшим заповеди Корана.
Когда чайхана опустела, Сидбад выбрался из комнаты Махмуда, наскоро прополоскал водой рот, потом нашел на кухне яблоко и сгрыз его. В корзине с фруктами обнаружился еще и лимон. Синдбад выдавил из него сок себе в рот. Поморщился. Должно перебить запах, по идее. Догнав толпу, следовавшую за стражей, Синдбад пристроился в ее хвосте и пошел, стараясь на всякий случай держаться подальше от людей.
Чайханщика притащили к дому городского судьи – толстому проходимцу с вечно бегающими круглыми глазками. Этот судья трактовал закон исключительно по подношениям, и к нему старались не обращаться без особой на то веской причины. Но здесь и без подношений все было ясно, как день.
Чайханщика втащили в дом судьи по высокой каменной лестнице и бросили его у самых ног необъятного телом хозяина дома, вкушавшего в тот момент свой утренний плов. Жирными, словно сардельки, пальцами судья загребал очередную порцию риса с огромного блюда, которого хватило бы на десятерых голодных людей, приминал и отправлял в разверстый рот, обрамленный толстыми губами, перемазанными маслом.
– Чем провинился этот человек? – спросил судья, с горестным вздохом отодвигая от себя блюдо с недоеденным пловом и вытирая губы рукавом новенького халата.
– Этот человек пил вино, о справедливейший из судей, – поклонился главный страж, – и заслуживает самого сурового наказания!
– Я сам решу, какого наказания он достоин! – поставил стражника на место судья. – А ты, негодная свинья, презревшая заповеди нашей священной книги – Корана, – кустистые брови судьи сошлись на переносице. – Ты сознаешься в этом гнусном деянии?
– Сознаюсь, о пресветлый Икрам-бей! – стукнулся лбом об пол Махмуд. – Каюсь, шайтан попутал! Это все он!
– Ты с ним что ли пил? – усмехнулся судья собственной шутке. Больше никто не засмеялся.
– Нет, нет, – запротестовал Махмуд, испуганно отшатнувшись. – Что вы!
– Ну, хорошо! Ты уважаемый в городе человек, Махмуд, и поэтому… – судья воздел к полотку алчные глазки и побарабанил по подбородку пальцами. – С тебя причитается двадцать золотых штрафа и двадцать палок по пяткам. Благодари меня за мою доброту!
– Помилуйте, о светлейший судья! Целых двадцать золотых! – застонал Махмуд, молитвенно воздевая руки.
Синдбад, стоявший в дверях, хорошо понимал чайханщика – жадность того была известна всем. Его больше волновали деньги, нежели довольно болезненное наказание.
– Ты отказываешься воспользоваться милостью, оказанной тебе? – вспыхнул судья, подавшись от негодования вперед. Его толстые щеки заколыхались.
– Нет, но… – залепетал вконец перепуганный чайханщик. – Двадцать золотых…
– Тридцать золотых! – выкрикнул судья. – И тридцать палок по пяткам! Уведите… – он махнул рукой и вновь подвинул к себе блюдо с пловом, продолжив прерванную трапезу.
Махмуда утащили во двор для наказания, а толпа любопытных начала разочарованно расходиться. Синдбад спустился с лестницы последним и поплелся обратно в чайхану. Сзади доносились глухие удары и вскрики уже порядком охрипшего чайханщика…
Махмуд вернулся в чайхану лишь через час. Он вперевалочку доплелся до лестницы, охая, взобрался по ней, стараясь не наступать на пятки, и тут увидел сидящего на топчане Синдбада. Тот преспокойно потягивал чай из пиалы. Больше в чайхане никого не было – народ разумно решил, что сегодня Махмуду будет не до того.
– Ты! – воскликнул Махмуд, потрясая кулаками. – Это все ты, мерзкий оборванец, отродье шайтана! Смотри, что ты натворил!
– Я? – искренне удивился Синдбад, ткнув себя пальцем в грудь. – Неужели это я, уважаемый, вливал в вашу почтенную глотку араку?
– Ты еще дерзишь, негодный отпрыск облезлой верблюдицы и пустынного шакала? Зачем ты меня опоил? О, позор на мою голову!
– Не умеешь пить – не берись, – философски заметил Синдбад. Сам-то он уже вполне пришел в себя и выглядел трезвым, словно стеклышко.
– Ах ты!.. – ринулся было на своего работника Махмуд. – Ох-х! – он замер на полушаге, поморщившись от боли и схватившись за поясницу, махнул на Синдбада рукой и, прихрамывая, скрылся в своей комнате, где недовольно принялся звенеть монетами.
В чайхане он появился только минут через десять, неся в руке красный, вышитый золотыми нитками кошелек.
– На! – кинул он кошелек в ноги вальяжно развалившемуся на топчане Синдбаду. – Отнесешь судье.
Синдбад подобрал кошелек, слез с топчана и, подвязав саблю к поясу, которой страшно дорожил и гордился, вышел из чайханы.
Солнце уже палило вовсю, и пока Синдбад добрался до дома судьи, располагавшегося почти в центре города, успел несколько раз облиться потом. Взбежав по лестнице наверх, Синдбад постучал костяшками пальцев в косяк распахнутой настежь двери.
– Тук-тук, у вас все дома? – осведомился он и заглянул внутрь.
Судьи в комнате не оказалось. Там прибирался кривой на один глаз худощавый слуга в драном халате. Судя по его виду, ему мало что перепадало со стола судьи-обжоры.
– Что вам угодно, почтеннейший? – с уважением спросил слуга, держа в руках пустые блюда и глядя на богатую саблю, торчащую у Синдбада из-под халата, полу которого тот специально отодвинул рукой.
– Нам угодно видеть почтенного Икрам-бея, – сказал Синдбад, гордо вскидывая подбородок.
– Хозяин изволит спать, – извиняющимся тоном произнес слуга.
– Как жаль… А я ему деньги принес, – Синдбад вытащил из-под халата кошель и подбросил его на ладони. Глухо звякнули монеты.
– Деньги? – спохватился слуга, словно завороженный глядя на тугой увесистый кошелек. – Я немедленно доложу хозяину, что вы ожидаете его.
Он сиганул в боковую дверь, и через пару минут в комнату вошел сам судья. Он был в нижних штанах и рубахе, а сверху, зевая, натягивал на ходу халат.
– Слуга что-то сказал о деньгах, – произнес судья, проходя к курпачам и усаживаясь на них.
– Он сказал правду! – выпалил Синдбад, сделал два шага вперед, вытянулся «во фрунт» и протянул судье кошель. – Я от почтенного Махмуд-ако.
– От чайханщика? Это хорошо, – облизнулся судья и милостиво принял кошель.
Синдбад отступил назад и кивнул.
– А ты не тот ли его работник, что славен на весь город своей непримиримой ненавистью ко всяким разбойникам?
– Это есть я, – важно сказал Синдбад и вновь дернул подбородком.
– Наслышан, наслышан, – удовлетворенно покачал головой судья, взвешивая кошель в руке и никак не решаясь раскрыть его.
– Я могу идти, ваше благородие? – спросил Синдбад.
– Да-да, – растерянно произнес судья, размышляя над странным обращением, которого он никогда в жизни не слышал. – Нет, постой! Сначала я должен сосчитать деньги.