– Просто я хорошо разбираюсь в психологии, – заявил хвастливо он и неожиданно добавил, воскликнув: – А вот эта удача!
Он с необычной лёгкостью перемахнул через стойку и в два прыжка оказался подле того места, где недавно нежилась молодежь. Что бы могло заинтересовать его там, гадал я, когда он, присев на корточки, искал под столиком. С той же невероятной ловкостью он перелетел обратно на свое рабочее место, держа в руке то, что оставила девушка. Глаза его ликующе светились, а широкая улыбка кривила молодое лицо. Он хвастливо показал эту вещь.
– На что они вам? – спросил я.
– Вы не поверите, – отвечал он, аккуратно раскладывая и разглаживая бельё на полированной стойке, – я – коллекционер.
– Что – вы? – переспросил я, допивая стакан до дна.
– Я коллекционирую эти штучки. Это – моё хобби. Вы, наверное, заметили, как я обрадовался – это поистине удача для моей коллекции.
– А не проще пойти в магазин и,.. – начал я.
– Нет-нет. Там мёртвые вещи: их никто не носил, они не вобрали энергетику женщины, её чувства, мысли, запахи.
– Мысли? – усмехнулся я. – Чем же надо думать, чтобы мысли остались на эдаких вещицах?
– Не смейтесь. Любой медиум может рассказать о вас всё, взяв в руки любою вашу вещь.
– А вы, случайно, не медиум?
– Открою вам тайну, – бармен понизил голос до шёпота и напустил на себя туман загадочности, – я этому учусь.
– Похвально, – почему-то одобрил я. – Есть успехи?
– Не всегда, – признался он. – Честно сказать, пока безуспешно.
Я засмеялся. На что он обидчиво и ещё загадочней сказал:
– Хотя… – Затем, помолчав, добавил: – Хотите, продемонстрирую свое умение?
– Как это?
– Расскажу всё о владелице этого изящества.
– Нет, не хочу, – сказал я. – Лучше… – протянул я, медля: мне почему-то захотелось проверить талант этого выскочки, и в то же время останавливала мысль, что мой поступок оскорбит близкую мне женщину. И всё же. Не настолько близкую. – Лучше расскажите об этой владелице изящества, – в итоге произнёс я, достав из кармана пиджака, который лежал на соседнем стуле, то, что бросила мне в лицо Верочка.
– О! – оживился медиум. – Бурная ночь!
– Скорее, сумасшедший день.
Бармен принял из моих рук предмет Верочкиного гардероба. К моему разочарованию, никакого обряда не последовало, он и не собирался впадать в некий транс, чтобы поведать открывшиеся ему тайны. Просто-напросто помял в руках данную мной вещицу, зачем-то погладил ею свои щеки и вдобавок ко всему понюхал. Я не мог смотреть на него без смеха, что, впрочем, нисколько не смущало медиума.
– Итак, – резюмировал он свои исследования в области парапсихологии. – Эта уже взрослая женщина, правда, у неё был всего лишь один мужчина, которого она, кстати, любит. Интеллигентная. Много знает и много читает. Знает иностранный язык. Два высших образования. Любит поэзию Серебряного века. Так, ещё что? По ночам ей очень одиноко, поэтому она часто представляет себя с мужчиной, чтобы не было страшно засыпать. Вот ещё что: последние месяца эдак три в жизни её сложилась тяжелая ситуация, можно сказать даже трагичная. Что-то в её судьбе безвыходно отмирает, какое-то любимое дело. Она на грани нервного потрясения. Так, что ещё? – Он повнимательнее вдохнул запах рассматриваемого предмета. – Недавно от неё ушёл мужчина, тот, которого она любит или любила, это уж как угодно.
Я перестал смеяться. Всё во мне похолодело, и в глубине сделалось тоскливо и мерзко. Не знаю, каким образом, но бармен не ошибся ни на йоту в своём гадании. А слова «мужчина, которого она любит» резанули по самому живому. Никогда ещё не ощущал себя настолько виноватым перед кем-то, как сейчас, потягивая коктейль за стойкой бара и слушая доморощенного провидца. А он продолжал излагать подробности из жизни Верочки, от которых по спине моей бегали мурашки и шевелились волосы на затылке. Я видел своё отражение в настенном зеркале позади бара и не узнавал своего лица. Оно было мрачное и невероятно напряжённое, а в глазах чувствовалась какая-то потерянность.
– Да, – не унимался медиум, – как же её зовут? Позвольте угадать.
Я молчал и старался не глядеть на бармена, делая вид, что к его рассказу у меня пропал интерес.
А тот начал ходить взад-вперед, ограниченный пространством за стойкой бара, сжимая обеими руками то, что непозволительно много поведало ему о незнакомом человеке, при этом рассуждал вслух:
– Её имя. Что-то сокровенное. Что-то набожное, что-то религиозное. Может быть, Мария. Нет-нет-нет. Что-то более конкретно связанное с религией. Вера, точно – Вера.
Он замолчал, глубоко и отрывисто дыша. Не стану описывать то потрясение, что я испытал, услышав имя. Нечто похожее на то, когда внезапно ударяют по спине чем-то тонким и упругим.
– Ну, как? Хоть что-то совпало? – добродушно спросил провидец.
Я прокашлялся, чтобы предать голосу прежнюю солидность.
– Нисколько, – солгал я.
– Вот, видите, и на этот раз не вышло, – признался он виновато, но в голосе чётко слышалась издёвка. – Знаете, а подарите мне эту вещицу.
Я жестом показал, чтобы вернул мне интимный предмет; он повиновался.
– А если не секрет, как всё-таки зовут её? Ведь я, кажется, не угадал. Или угадал? – бармен улыбнулся так, что мне стало не по себе.
– Не угадали, – отрезал я.
– Что-нибудь ещё, – вернулся он к своим непосредственным обязанностям.
– Водки.
– Уверены?
Сорокапроцентный спирт до боли обжёг пищевод. Я закашлялся, но отказался от закуски. Меня сильно начал раздражать сочувственный взгляд бармена, и я отвернулся, уныло глядя, как молодые люди, вернувшись из уборной к своему столику, тщетно стараются отыскать пропажу. Девушка, стоя на коленях под столиком, нервничала и злилась на юношу. До меня долетали лишь редкие слова их перебранки, из которых можно было понять, что искомая вещь очень дорогая, вышита золотой канителью и украшена стразами, и что ей «влетит от матери, если она придет без них». Парня же, напротив, всё это забавляло, и он позволял себе шутить и отзываться обо всём произошедшем с большой долею иронии, на что его подруга ещё злее высказывала ему свои претензии. Всё это, конечно, было мило и смешно, и, вероятно, в иной раз и меня бы позабавило, но… Я чувствовал себя скверно, и даже алкоголь не замутил сознание, а только придал остроты тем переживаниям, что нахлынули на меня после «спиритического сеанса».
– А как вы думаете, – вновь повернулся я к бармену и неожиданно для себя самого спросил, – что такое – совесть?
– Совесть? – повторил он так, как будто впервые услышал это слово. – Совесть – это как мозоль на пятке: когда она свежая, то причиняет множество неприятных страданий, а когда она старая и закостенелая, то её и не замечаешь. А самое главное – старая мозоль помогает не набить новой, свежей.
– Довольно туманно, – сказал я. – Ладно, сколько с меня? – расплатился и, уходя, добавил: – Всё же отдайте то, что взяли, её ведь дома отругают.
– Сделка? – заявил он.
– Не понял.
– Эти, что у меня в кармане, в обмен на Верочкины.
– Ни за что, парень. Верочкины я никому не отдам.
– Всё-таки я был прав, – засмеялся мой собеседник, – всё-таки её имя – Вера.
Я ничего не сказал; повернулся и вышел из этой забегаловки.
Двигался вдоль тротуара пустынной улицы. Было не по-весеннему жарко. Раскаленный воздух жидкой дрожащей линзой стелился по дороге, обманывая взгляд ложными лужами. Голову и плечи нещадно пекло, и рубашка очень скоро сделалась влажной и липкой. Перед глазами всё плыло, и я ни о чем ином не думал, как о «мозолях», о слове, надолго засевшем в опьяненном сознании. Нет, рассуждал я, старые мозоли тоже причиняют страдания, стоит только расковырять их. И тебе это удалось, говорил я, всё ещё видя перед собой нахальное лицо бармена. Ещё я подумал, что, если не присяду где-нибудь, то со мною случится обморок, настолько мне было нехорошо после выпитого. Улица кружилась и покачивалась, и мне казалось, что дома угрожающе надвигаются на меня и скоро, должно быть, и вовсе придавят.
Путь, который я проделал, придя на тот горбатенький мостик, где меня чуть не сшибли с ног юные велосипедисты, восстановить в памяти, как бы ни старался, я не в силах. Помню только, как мое сознание просветлело, когда я взялся за перила моста. Как тошнота мощным позывом подкатила к горлу, и, не сдержав её, я долго насиловал свой желудок, выплёвывая содержимое в реку. Как прохожие осуждающе обругали меня, обвиняя в алкоголизме и обзывая последними словами. Помню ещё ту слабость во всём теле, что испытал после.
5
Затем, снова – провал. Очнулся я мокрый и не соображающий, что со мною произошло и кто эти дети, окружившие меня и пытавшиеся резкими толчками в грудь разбудить меня. В ушах стоял шум воды, и сквозь этот шум до меня доносись обрывки фраз: «Может, сделать искусственное дыхание.… А ты умеешь?.. Проходили же…». Пришлось приложить невероятное усилие, чтобы приподняться и сесть.
– Что произошло? – спросил я у мальчугана, который был, по-видимому, старше остальных и держался как вожак. Он был в ярких красных плавках с чёрной полосой и тёмных солнцезащитных очках. Хорошо развитая мускулатура говорила, что он занимается каким-то видом спорта, чем, как мне показалось, он очень гордился, и старался всячески подчеркнуть значимость своей фигуры. Остальные мальчики были простыми дворовыми пацанами, одетыми кто во что: кто в шортах, кто футболистских трусах, кто в трико, закатанном по колено. Всех их объединял тёмно-коричневый, матовый загар.
– Утонул ты, дяденька, – спокойно ответил он.
– То есть, как? – вздрогнул я.
– А так, – важно раскачиваясь и скрестив руки на груди, начал пояснять мальчуган, – мы здесь рыбачим. Видим, мужик перегнулся через ограду моста, и – в реку, и пузыри начал пускать. Пришлось спасать, – сказал он с таким видом, точно они начинают уже уставать от обязанностей такого рода, как спасать всяких нетрезвых утопающих.
– Ну и ну, – всё, что смог произнести я.
Тут другой мальчик, намного младше первого, вдруг задал такой вопрос, от которого по коже прошелся мороз, и на который я не нашёлся, как ответить:
– Дяденька, ну как там?
– Где там?
– На небесах, – уточнил он.
Я заметил на его груди маленький крестик и улыбнулся.
– Не знаю, как вас и благодарить, пацаны, – сказал я, когда они все вместе помогали мне подняться на ноги.
– Просто больше не тони, – сказал мальчик в красных плавках.
– И не пей в жару, – добавил мальчик с крестиком на груди.
– Хорошо, не буду, – пообещав, я пожал всем на прощанье руку и пошел, шатаясь, прочь. Но, не дойдя до того же моста, я остановился, одернутый за рукав мокрой рубашки: меня догнал тот пацанёнок с крестиком на груди.
– Дяденька, – сказал он полушёпотом, – а ты ангелов видел?
– Видел, – улыбнувшись, ответил я, – они меня только что спасли. Вон они стоят, – рукой указал я на мальчишек, которые снова принялись за свои рыболовные снасти, и, заметив, что я на них смотрю, стали махать, как старому приятелю. – Вон они стоят, и ты беги к ним. А я пойду, мне пора.
– Больше не падай с моста, – крикнул мне вослед мальчик с крестиком на груди.
Только пройдя квартал, я с ужасом осознал, что при мне нет моего пиджака, а вместе с ним и бумажника с деньгами и документов, и всего прочего, что находилось в нём. Вероятно, он был уже на дне, и отправляться на поиски не имело смысла. Хорошо, что ключи от квартирки, которую я снимал, всегда носил на цепочке, пристёгнутой к ремню брюк.
Когда я наконец-то добрался до дома, то рухнул на кровать, не раздеваясь и не сняв башмаком. Уснул я сразу, и во сне вновь и вновь переживал всё, что произошло этим днём. Не просыпаясь, я старался отогнать от себя эти навязчивые сновидения, избавиться от снов вообще, чтобы отдохнуть, ведь даже во сне я думал, что очень и очень устал. То мне снилась Верочка, уплывающая от меня по реке, и я изо всех сих пытаюсь её догнать, и это у меня почти получается. Я стараюсь ухватить и хватаю её за купальник, но она выскальзывает из него, и я остаюсь ни с чем, держа в руке мокрую тряпицу. То те мальчишки, спасавшие меня, пытающиеся анимировать бездыханную Верочку, а бармен, воспользовавшийся её бессознательным состоянием, стягивает с неё вожделенный элемент нижнего белья, приговаривая: «это – для моей коллекции». Я сильно ударяю его по лицу. Он падает в воду и тонет. Снился мне и тот старенький грохочущих трамвай, битком набитый людьми, всё теснее и теснее сдавливающих меня со всех сторон. Я понимаю, что вот-вот моя остановка, я прошу пропустить меня к выходу, но никто меня не слушает. И я еду и еду, проезжая остановку за остановкой. Я умоляю, кричу, чтобы меня выпустили, я задыхаюсь от вони пота окруживших меня тел. Но меня не слушают, всем безразлична моя судьба. Только та молодая парочка, которую бесстыдно обокрал бармен, сочувственно глядят на меня и что-то кричат сквозь толпу. Я напрягаю слух, чтобы расслышать, но мне мешает мальчик, который стоит рядом, дергает меня за рукав и просит рассказать про ангелов. Вдруг толпа отступает от меня и, покачивая головами, осуждающе шепчется: «посмотрите, ведь он совсем голый». Я осматриваю себя – действительно, стою совершенно голый. Кто-то бросается на меня, пытается скрутить. Я сопротивляюсь: бью из всех сил руками и ногами их. Вижу, как разбиваются их лица, как кровь заливает их рубашки, брюки и платья. Я вспоминаю, что в кармане пиджака лежат Верочкины трусики, и, чтобы хоть как-то скрыть свою наготу, натягиваю их на себя. Те, которые пытались связать меня, начинают смеяться и от смеха падают в реку. Я остаюсь один в трамвае. Трамвай необычно длинный, похожий на тёмный подвальный коридор, и из глубины этого коридора ко мне кто-то шагает, покачиваясь в ритм движения трамвая. Я узнаю в нём Павлова. Он подходит и протягивает на ладони какую-то странную, черного цвета пилюлю. Что это? – спрашиваю я. Вы ведь совсем голый, – отвечает он, – и даже то, что вы на себя нацепили, не оправдывает вас. У вас нет ни стыда, ни совести. А это, – говорит он, – это должно помочь вам. В этой таблетке ваша совесть.… И ещё. Мне показалось, что во сне я вспомнил то, что происходило со мною по пути от кабака до деревянного моста, и это привело меня в такой животный ужас, что я зарыдал во сне. Причудилось мне, что будто бы я иду по пыльному, грязному переулку, сплошь заваленному обрывками газет, бутылками и прочем бытовым мусором. В переулке ни души. Солнце стоит высоко, и невыносимо душно. Ко мне навстречу бредет мужичок неприглядного вида, весь помятый, грязный и какой-то нелепый. По опухшему лицу было видно, что он очень давно не был трезвым. В тот момент, когда он проходил мимо меня, и мы поравнялись… Я не могу понять и объяснить, что же так взбесило его, на что он мог обидеться… он бросился на меня, выхватив из-за пазухи нож. Только реакция, оставшаяся от юношеского увлечения боксом, помогла мне спастись от неминуемой гибели. Следующий удар, который я нанёс противнику, был на уровне подсознательного – инстинктивный. От этого удара нападавший упал навзничь. Я тотчас бросился к нему, чтобы помочь, но обнаружил, что он мёртв. Убедившись в этом, я стал оглядываться, нет ли кого, кто бы мог видеть меня в момент преступления, нет ли случайных свидетелей. К моему счастью, я никого не обнаружил. Я бросился бежать…
Я вдруг явственно осознал, что это было на самом деле: в один прекрасный день, сделав один неосмотрительный шаг, я стал убийцей. Мне стало страшно и отвратительно. Не просыпаясь, я начал думать, как избежать наказания, и стал вспоминать каждую деталь этого сумасшедшего дня. Сомнения, мог ли кто видеть мой поступок, росли и крепли. Я корил себя за то, что не до конца проверил и не убедился в обратном. Панически я уже начал гадать, какое же алиби изобрести мне, что я могу предъявить в качестве своего оправдания. Странное дело, но у меня не было ни сожаления, ни жалости к тому существу, что погибло от моей собственной руки. Мысли мои занимало, как миновать наказания, но не то чувство, которое можно было бы назвать раскаянием. В конце концов, решил я, это – было всего-навсего элементарная, необходимая самооборона. И пусть попытаются доказать, что это не так. Во всяком случае, в правоте своей я уверен, и, если нужно будет, то буду отстаивать её до конца, насколько хватит сил.