– Тебе снился дедушка?
– Очень часто. Мне снилось, что он ищет свой пиджак и какой-нибудь галстук. Будто не успел одеться перед тем, как…
Снова сбивчивый детский голосок звучит чересчур серьезно. Мне кажется, что где-то внутри Юльки скапливается то самое «перевозбуждение», которое потом с шумом вырвется наружу.
– И поэтому ты решила закопать его вещи. Чтобы дедушка их как бы нашел, да?
– Похоронить, пап, – морщит носик Юлька. – Я выкопала могилку у нас на даче, положила туда пиджак и галстуки – пять штук, на выбор, – потом прочитала молитву, как тот дядя на похоронах, бросила ком земли и только потом прикрыла землей.
Она именно так и говорит: «прикрыла землей».
Электричка останавливается. Я вижу пустынную бетонную платформу, тянущуюся в бесконечность, среди обступившего леса. Слышно, как открываются двери.
– Сама догадалась или кто рассказал?
– В голову пришло. Он не мог ничего найти, потому что темно. А я освещала, понимаешь? Его путь. – Юлька пожимает плечами и вдруг теряет к разговору интерес. – Я не помню точно. Потом он больше не снился.
В вагон никто не заходит.
«Осторожно, двери закрываются»
Электричка трясется дальше.
Я мну в руках газету, но понимаю, что не могу прочесть ни слова. Стоит один раз оказаться с ребенком без Аси, и сразу узнаешь много нового.
На секунду – или чуть больше – вагон погружается в темноту. Проехали какой-то тоннель.
– Вот, папа, вот! – кричит Юлька и подпрыгивает с места. – Ну как же ты не видишь?
Признаться честно, я увидел. Спящий через два ряда на двух сиденьях человек пропал. Именно в тот момент, когда стало темно. Упал или еще что…
Вскакиваю, подбегаю. На сиденье пачка сигарет и зажигалка. Больше ничего. Хватаю пачку. Внутри три сигареты, крошки табака. Оглядываюсь. В вагоне нас сейчас семь человек. Три бабушки, еще один спящий, мы с Юлькой и девушка лет двадцати.
– Чертовщина какая.
Юлька чуть ли не подпрыгивает от возбуждения. Хватает зажигалку, крутит-вертит.
– Пап, я же говорила! Я же говорила!
Ей легко, она ребенок. А я ловлю себя на мысли, что уже ищу рациональное объяснение. Что-нибудь про оптические обманы, розыгрыши, усталость. Во взрослой жизни чудес нет, но всему приходится искать оправдание. Лежал ли там вообще это человек полчаса назад? Откуда он взялся?
Подхожу к бабушкам.
– Вы там спящего не видели? – спрашиваю. А сам мну сигаретную пачку вспотевшими пальцами.
– Да они всегда тут спят, – отвечает одна. – Углядишь за ними, как же.
Снова мелькает темнота. Проехали под мостом. Что-то задребезжало и гулко лязгнуло. Электричка начала притормаживать.
Юлька берет меня за руку, бормочет:
– Пап, я зажигалку возьму, ладно?
Сдалась ей эта зажигалка…
Очень хочется выйти. В вагоне душно. Мысли делаются рассеянными. Перебираю в уме тысячи причин, по которым мог бы отказаться от поездки. Хотя, на самом деле, ни одна бы из них не сработала. Сегодня у меня выходной. Я сижу дома с дочкой. Так почему бы не смотаться за город к бабке, которая (единственная, блин, на всем свете) отлично вправляет шейные позвонки. Ася позвонила с работы, попросила отвезти ребенка, раз подвернулся удачный день. Разве я мог отказаться?
Электричка останавливается.
Прищурившись от яркого солнца, разглядываю название станции на табличке у платформы. Размышляю над тем, что если выйти сейчас, то можно добраться до бабкиного поселка на маршрутке минут за пятнадцать, а не трястись еще полчаса среди леса.
Со скрипом раскрываются двери. Я почему-то жду, что в вагон зайдет человек, который тут раньше спал, и начнет искать сигареты и зажигалку. Может быть, у него даже будет оправдание произошедшему. Вполне себе рациональное. Взрослое.
Но никто не заходит.
Юлька тянет меня за руку. Мы возвращаемся на свое место. Юлька запихивает в рюкзачок зажигалку и звонко хрустит застегиваемой молнией.
– И ее тоже похоронишь? – спрашиваю.
– Обязательно. Я не хочу, чтобы ко мне кто-нибудь приходил во сне. А если этого дядю сожрала темнота? Всякое бывает.
Голосок ее тонет в протяжном скрежете. Электричка дергается – я едва успеваю подхватить дочку – проезжает пару метров и застывает. Двери все еще открыты. В вагон врывается поток судорожного воздуха с запахами влаги и перегноя.
Ну, что еще?
– Кажись, опять поломатые вагоны пустили, – громко говорит одна из бабок. – С прошлой осени так! Двери где-то заклинило. Теперь стоять часа два будем.
– Отлично! – Настроение портится стремительно. Набираю Асю, чтобы высказать ей все, что думаю о поездке, выходном и о бабке с ее шейными позвонками.
Ася не берет трубку. Ее работа не шибко-то позволяет разговаривать по телефону, когда вздумается. Ничего. Перезвонит. Набираю пару сообщений в мессенджере, отправляю и после этого успокаиваюсь.
Юлька смотрит на меня, приоткрыв рот. Рюкзачок закинула за спину и стоит в проходе. Натянула кепку, козырьком почти на глаза.
– Идем?
– Куда это ты собралась?
– Я не хочу сидеть здесь два часа. Это же ужас какой-то! Давай лучше погуляем, пап, а? Давай погуляем?
Меня дважды уговаривать не надо. Подхватываю сумку, беру Юлькину ладошку в свою ладонь. Выходим из вагона. По платформе беспорядочно рассыпались люди из электрички. Из обрывков фраз понимаю, что действительно стоять придется долго. Кто-то уже спускается с платформы, к тропинке. Где-то неподалеку, судя по доносящимся звукам машин, есть трасса.
Юлька подпрыгивает на одной ноге, потом на другой. Начинает напевать песенку. Ей нравится гулять.
Спустившись с платформы, углубляемся в лес. Вдоль тропинки стоят урны и фонарные столбы. Деревья шелестят на ветру. Проверяю телефон. Ася еще не ответила.
– Папа! Папочка! – вопит Юлька радостно. – Смотри скорее! Белка! Какая красивая!
Она сбегает с тропинки вглубь леса.
– Стой, дурашка! – Иду следом. – Сдалась тебе эта белка.
Юлькин рюкзачок мелькает в траве. Она кричит:
– Пап, ну как ты не понимаешь! Это же настоящая белка! Такая классная! Надо ее сфотографировать!
Это из разряда «перевозбуждений». Юлька забывает обо всем, несется куда-то, сломя голову, и не может остановиться. Надо бы поймать ее и вернуть на тропинку. Последние полгода она раз десять куда-то убегала. Смотришь – стоит на детской площадке, а стоит отвести взгляд, и уже убежала в подворотню, словно увидала там старого друга или позвал кто…
– Иди ко мне! – кричит Юлька откуда-то. – Ну, же, белочка! Я же тебя даже не вижу уже!
Ныряю под разлапистую еловую ветку, прохожу мимо ряда берез. Стараюсь не отрывать взгляда от Юлькиного рюкзачка. Кажется, стало темнее… и холоднее, что ли.
– Юль, давай остановимся, а?
Она будто не слышит. Тараторит:
– Белка! Белочка! Ты где? Иди ко мне! Я тебе орешков дам. У меня есть такие, грецкие, в сахаре!
Под ногами звонко хрустит, и сквозь подошву ботинка болезненно впивается что-то острое.
– Чтоб тебя! – Едва не падаю. Опираюсь рукой о ствол дерева. Поднимаю ногу, нащупываю застрявшую в ботинке то ли иглу, то ли большую занозу. Вытаскиваю. Точно. Игла от шприца. Даже здесь, у черта на куличиках. Загадили страну, наркоманье. Теперь хрен знает, что там на кончике иглы творилось… Проверяю телефон. Ловлю себя на мысли, что проверка сообщений помогает справиться с вновь нахлынувшим гневом. Ася все равно ничего еще не прочитала.
Понимаю, что вокруг тишина.
То есть настоящая тишина.
Я не слышу гула машин. Не слышу звуков ветра в листве. И, – самое главное, – я не слышу голос Юльки.
Холодок пробегает по затылку.
– Юль? – Оглядываюсь, но вижу лишь деревья, кустарники, сверкнувшую на солнце паутину. – Юль, ты где? Серьезно!
Застываю, не дыша, прислушиваюсь. В уши будто наложили ваты. Делаю несколько шагов в том направлении, где в последний раз видел Юльку. Пытаюсь рассмотреть следы в густой траве. Хоть что-нибудь.
И тут начинает казаться, что я услышал ее голосок.
Или не ее?
Кто-то что-то говорит. За деревьями. Скрытый в листве и колючих ветках кустарника.
Торопливо иду – нет – бегу навстречу голосу! Раздвигаю руками ветки и выскакиваю на поляну.
Странная это поляна. Газон словно специально уложили. Он ровный и ярко – ядовито – зеленый. Как на футбольном поле. В три ряда высятся холмики, укрытые давно увядшими цветами. Могилы? Двенадцать крохотных могил!
Замечаю Юльку. Она стоит у свежей ямки метрах в десяти от меня. Рядом с ней еще две девочки, возрастом примерно такие же. Одеты во все черное. Третья девочка чуть поодаль, задумчиво ковыряет носком туфли комья вырытой земли. В руках у нее букет цветов.
– Что происходит?
Они будто не замечают меня. Смотрят в яму.
Делаю шаг в их сторону и в этот момент какая-то невидимая сила крепко берет меня за плечи и дергает назад. Воздух с шумом вырывается из горла, легкие болезненно сжимаются, а в глазах темнеет. Падаю, ломая ветки кустарника, роняю сумку. Что-то остро впивается под ребра. На глазах непроизвольно проступают слезы.
– Что, блин… – с хрипом, тяжело вдыхаю. Поднимаюсь на колени, упершись руками в сырую холодную землю. От летнего жара не осталось и следа.
Юлька поворачивается ко мне, прижимает вытянутый указательный палец к губам.
– Вообще-то взрослым сюда нельзя, – говорит она негромко. – Это же только для детей, пап! Тут только дети! Я же говорила. Тебя пока никто не приглашал! Ты слишком тяжелый. ЖИЗНЬ слишком тяжелая и темная.
– Какие, к черту?..
В мою сторону поворачиваются остальные дети, и тут я понимаю, что вряд ли этим девочкам по пять или шесть лет. Сто шесть. Двести. Миллион. Вот сколько. В их черных без единого намека на белизну глазах застыло время. На их лицах отразилась вечность. Я не знаю, почему вижу это. Становится страшно.
Пытаюсь встать, но неведомая сила давит к земле. Колени впиваются в траву. Пальцы на руках немеют от напряжения. Тяжело дышать.
– Она дело говорит, – произносит одна из девочек. – Взрослым здесь не место. У нас, знаете ли, похороны.
– Похороны? Что?..
– Могилы. Вы не видите, что ли? Это участок кладбища старых вещей. Юля принесла нам. Она умница.
Юлька роняет рюкзачок на землю у темного квадрата вырытой ямы. Расстегивает молнию – вжжжик! – вытаскивает сначала очки со шляпой, потом зажигалку.
– Они не будут мне сниться? – спрашивает с легким волнением.
– Дорогая моя, – отвечает девочка с цветами (что-то желтое, похожее на гвоздики), – тебе еще много кто приснится. Ты замечательный светлячок. У тебя же много вещей дома, не так ли? Которые ты находила в черных переулках. Тени отдавали тебе то, что им не нужно. Чернота всегда оставляет мостик между миром живых и мертвых.
– Я… – голос дочери дрожит. – Я не очень хочу собирать эти вещи.
– Прости, дорогая. У тебя нет выбора.
Девочка с глазами вечной черноты склоняется к Юлькиному уху и что-то торопливо ей шепчет. Я тихо вою от бессилия и злобы. Рвусь вперед. Мне не дают. С каждый рывком что-то колет в сердце, сдавливает мышцы, пригибает к земле. Боль раскатывается по руке, запоздало слышу глухой хруст и понимаю, что от напряжения сломал палец. Вывернул его к чертовой матери! Кожа рвется, обнажая осколок кости. Но нет сил даже кричать. Просто заваливаюсь на бок, выворачиваю шею, чтобы не отрывать взгляда от Юльки… и вижу то, от чего хочется вопить: Юлькины глаза наполняются чернотой. Словно кто-то заливал в них густой черный сок.
Юлька бросает очки в свежую могилу. Туда же летит шляпа.
– Мой дедушка тоже там? – спрашивает.
Девочки синхронно кивают, а затем каждая из них начинает зачерпывать ладонями комья земли и швырять их в могилу. Я слышу звук, будто земля ударяется о дерево. О крышку гроба. Юлька не шевелится. Глаза ее полны чернотой.
На поляне больше нет свежих могил. Только старые, заросшие травой холмы с увядшими цветами.
Я снова тщетно пытаюсь подняться. Невидимая сила придавливает меня к земле. Кричу – но разве это крик? Сиплый хрип вырывается сквозь пересохшие губы… Что-то хрустит внутри головы. Перед глазами темнеет. Это не чернота. Кажется, я просто теряю сознание.
Прихожу в себя от того, что в кармане настойчиво вибрирует телефон.
Открываю глаза. Лежу в лесу, лицом в грязи. Постепенно приходит боль. Растекается по телу короткими яростными толчками.
Пытаюсь сесть. Телефон замолкает, чтобы через секунду начать вибрировать снова.
Я уже не на поляне. Кругом деревья. Сквозь листву светит солнце. Вижу невдалеке фонарный столб. Слышу звуки машин. Метров, может, двадцать до трассы.
Рядом стоит Юлька. Натянула кепку на уши. Закинула за спину рюкзачок. Глаза нормальные, не черные. Улыбается.
– Папа, папочка, ты ТАК СМЕШНО упал! – звонко говорит она. – Я даже почти испугалась, но они мне потом сказали, что все в порядке!
– Они? – Голова кружится, еле сдерживаю приступы рвоты. – Кто это был? Что произошло?
– Папа, ну как ты не понимаешь! Они же хоронят старые вещи! Выводят мертвых людей из темноты!
Снова вибрирует телефон. Нащупываю, достаю. Ася. Беру трубку.
– Витя, ты где? – кричит Ася взволнованно. – Юля с тобой? У нее телефон выключен! Никому дозвониться не могу уже час! Вы куда поехали-то? Ты написал что-то непонятное! Какая электричка? Почему испорченный выходной?
– К бабке твоей поехали, – отвечаю. – Ты же сама с утра звонила, сказала, что надо Юльке на массаж. Шею… подправить.
Юлька улыбается. Не нравится мне эта ее улыбка. Ася взволнованно бормочет в трубку:
– Какой массаж? Я не звонила! У нее по субботам массаж. Тем более, зачем тащить Юльку в середине недели? Ты проверь входящие, чепуха какая-то… Вы вообще где сейчас?
Юлька продолжает улыбаться. Отключаю соединение. Проверяю входящие. Снова смотрю на Юльку. Она подходит ближе, протягивает ладошку. Спрашивает:
– Пап, мы же приедем сюда завтра, да? Нам очень надо! У меня столько теперь дел.
Смотрю в ее глаза, пытаюсь найти в них черноту. Хотя бы каплю. Точечку. Снова вибрирует телефон, но я не обращаю внимания. Беру Юлькину ладошку, сжимаю в своей ладони.
– Ты уверена, что хочешь сюда вернуться? – голос дрожит.
– Непременно.
Ужасно болит сломанный палец. Как напоминание. Мне кажется, что где-то неподалеку, укрывшись среди деревьев, стоят девочки с цветами и наблюдают за нами.
В душе нарастает страх. Я вижу, что во второй руке у Юльки зажата зажигалка. Хлопаю себя по карманам брюк и выуживаю мятую сигаретную пачку.
– То, что надо, – говорит Юлька. – Видишь, ты не забыл! Теперь тебя официально пригласили. На похороны.
Ползущие из мрака
Дориана
В далекую холодную осень тысяча девятьсот шестьдесят третьего года снег выпал первого ноября. Ранняя зима смешала выбеленные поля с облаками, покрыла замерзшую разрытую землю. В тот год ни один из жителей маленького села Пензенской области не расчищал дорожку к своему двору и не затапливал печей. Деревня, ожидающая расселения, опустела за пару недель. В холодных домах торчали доски вывороченных погребов, а под снегом скрылись глубокие земляные норы.
С безумной осени, поглотившей целое поселение, прошло пятьдесят лет.
Огни в окнах соседских домов почти не освещали дорогу. Спрятанные в облетевших садах, они находились слишком далеко. От реки к своему дому можно было пройти только мимо поля. С левой стороны дорога гирляндой огибала ряд затихших к вечеру домов, а справа чернела пугающая бескрайность.
– Просто не смотри в ту сторону. Я так и делаю.
– Тогда давай поменяемся местами! Я не хочу идти возле поля!
«Я тоже!» – подумал мальчик и уступил дорогу сестре. Немного помешкав, он взял ее ладонь в шерстяной, покрытой катышками перчатке, и прибавил шаг.
Почти каждый день после школьных занятий брат и сестра, названные одним именем и разделенные тремя годами разницы, ходили гулять к реке. Сначала они шли вдоль поля, которое при дневном свете выглядело так же обыденно, как школьная доска, покрытая меловой пылью, затем спускались по берегу к летнему шалашу. Младшая девочка под руководством брата приносила к выбранному месту длинные упругие стебли тростника. Мальчик со знанием дела связывал и укладывал их на небольшой каркас – по высоте вмещавший только сестру, но по ширине достаточно просторный, чтобы вместе укрываться от знойных полдней жаркого лета. На выметенном самодельным веником земляном полу раскладывались настольные игры, шашки, а иногда палочкой намечалось поле для крестиков и ноликов.