Не помня себя, я бросился со всех ног обратно к двери, открыл, побежал во тьму так быстро, как только мог, не разбирая дороги. Я бежал, а из глаз лились слезы, похоже, я плакал в первый раз в жизни. Я больше не чувствовал боли в ногах, только бешеный страх, я совсем не хотел становиться растопкой для безумного Джека. В глазах моих потемнело, и я провалился в небытие.
Очнулся я на знакомой койке, напротив сидела дряхлая старушонка и улыбалась.
– Ну что, вернулся, сынок? Чаю?
Ночное племя
Константин Головатый
– Проклятье! – Охваченный гневом, разочарованием и обидой, Джеймс в который раз сплюнул на землю.
Перед ним колыхалось пшеничное поле. Ветер трепал колосья. По полю пробегали волна за волной, и каждая из них исчезала где-то у линии горизонта, там, где желтое золото сливалось с синей безоблачной бездной.
Одинокая фигурка фермера застыла на краю поля. Сжав кулаки, Джеймс смотрел туда, где на земле валялись колосья, испорченные острыми зубками полевых грызунов.
– Проклятые мыши, – повторил мужчина.
Столько сил и долларов вложил он в это поле – не передать словами! – а тут такая напасть. Существование всей семьи Колтонов (Джеймса, Лизы и трех их малышей) зависит от урожая. От того, сколько зерна удастся собрать и продать. В стране Великая Депрессия, и каждый выживает, как умеет. Время пылающих апельсинов и закопанных свиней.
– Ну, не бери в голову, – успокаивала Лиза, когда он пришел на обед, – лучше поешь.
Но Джеймс к еде не притронулся. Неприхотливые кушанья дымились на столе, а он, мрачный, сверлил взглядом пол.
– Я знаю, ты что-нибудь да придумаешь, дорогой, – ласково сказала она и положила руки ему на плечи.
Кухня тонула в солнечном свете, лившемся в окна. Из детской донеслось жалобное хныканье, и мать поспешила на зов. В уютной, но тесной комнатке стояли в ряд маленькие колыбельки. Из одной выглядывала светлая головка, из другой темная. Двое детей задорно сверкали глазками и косились на плаксивого братца. Микки сучил руками и ногами, заливаясь криком. Самому старшему из детей исполнилось всего два годика.
На следующий день Джеймс привез из города отраву для грызунов и опрыскал все поле. Работу закончил поздним вечером, а утром следующего дня вновь стоял, стиснув зубы. Проплешин в поле стало вдвое больше.
Снова и снова фермер опрыскивал поле, рассыпал отраву – все было тщетно.
Спал Джеймс урывками. В самый глухой час ночи он мог подняться с постели, выйти на улицу. Долго бродил вокруг дома и вслушивался в шелест поля.
– Я чувствую вину… я виноват, Лиза! – Сцепив худые руки, мужчина сидел на пороге дома.
Лиза сидела рядом. В ночном небе над ними мерцали звезды.
– Все наши сбережения мы вложили в эту ферму. Все до последнего гроша! И столько труда. Мы вправе рассчитывать на выручку, на вознаграждение. А тут такое… Мы понесем одни лишь убытки…
– Ну что ты, милый. Причем здесь ты? В этом нет твоей вины. Ты и так пропадаешь в поле весь день…
– Это моя обязанность. Я должен позаботиться. Решить эту проблему… а я не могу…
– Добрые и трудолюбивые люди нигде не пропадут. Их оберегает Бог. Так говорил мой отец, – сказала Лиза. – Бог позаботится о наших бедах. А я позабочусь о тебе.
Она поцеловала Джеймса.
Это была первая за долгое время ночь, когда он ни о чем не беспокоился. Жаркие объятия Лизы прогнали тревогу прочь.
В лавке на Флит-стрит Джеймс купил канистру с надписью «White Poison» и собрался уезжать, как вдруг его окликнули. Фредди Гросс, обладатель унылой физиономии и сросшихся бровей, единственный приятель в здешних местах, предложил заскочить в бар.
– Нет… извини. Много работы. – Джеймс живо представил ночь ожидания и разочарование утром и махнул рукой. – Впрочем, если только каплю-другую.
За четвертой порцией виски Фредди, прищурившись, сказал:
– Знаю, что тебе поможет.
Джеймс вопросительно посмотрел на собеседника.
– Точнее не что, а кто…
Старая дорога отходила от шоссе, и, петляя, уводила в темный, с виду непроходимый лес.
Старый пикап трясся, подскакивая на ухабах. Последние алкогольные пары из Джеймса давно выветрились. Решительно настроенный, он вглядывался в лесную чащу. В голове вертелись слова Фредди:
«Ты у нас недавно, парень. Ведь ты, кажется, из Айовы к нам подался? Многое не знаешь, почти ни с кем не знаком… Старуха гречанка. Вот кто тебе нужен! Живет в лесу. Поможет только она… Знаешь, эти эмигранты – итальяшки и прочие – не все они воруют и убивают. Бывает и от них польза».
На вопрос, как старуха поможет с вредителями, Фредди, вскинув сросшиеся брови, усмехнулся: «У нее свои методы».
Его слова почему-то обнадежили. Джеймс прыгнул в машину и выехал по указанному адресу.
– Заходи.
Несмотря на пылающий очаг, в хижине было темновато. Старуха сидела боком к двери и ее профиль – острые скулы, впалая щека, длинный нос, бородавка на подбородке, – наводил на мысли о чем-то древнем и таинственном.
Она уже знала, зачем он явился.
– У тебя ведь есть пугало? Обычное огородное пугало? – Старуха уставилась на фермера белесыми глазами. – Здесь то же самое. Чучела, только маленького размера. Джеймс, расставь их в разных местах поля.
Она бросила ему мешок.
– Сколько я вам должен?
– Мне ничего не должен… Помнишь дуновения в ночи, когда что-то мелькает рядом с лицом? Чувствовал внезапно смрадный запах? Вонь. Словно что-то протухло. Будто ветер принес запах дохлятины.
Он кивнул, смутно понимая, о чем говорит старуха.
– Это не ветер, Джеймс. Это дыхание. Вокруг нас полно невидимых существ, ночью их особенно много. Свита Гекаты. Бесплотные, они мечтают о плоти. Своей, и… – Старуха захихикала. – Чужой. Эти маленькие пугала – их плоть, а чужая – твои грызуны.
Фермер кивнул.
– Они вселятся в чучела. – Теперь речь ее звучала торжественно. – Мормоликаи, Эмпуса, Горго, все гекатово племя! Их около двухсот. Они рвутся сюда. Слетят в чучела, как ангелы слетают в детский сон. – Она снова захихикала.
– Что делать потом? – спросил он.
– Когда работа будет закончена, они покинут тебя. И не пугайся, коли найдешь что. Их около двухсот.
Стоило Джеймсу уйти, старуха, забормотав по-гречески, бросила в очаг травы и сушеных лягушек.
Приехав на ферму, Джеймс вытащил из мешка пугала. Размером они едва доходили до колена, их было шесть штук. Связанные из сучьев, наряженные в лохмотья и шляпы, они смотрели пуговичными глазами и казались безобидными.
Почувствовав взгляд, фермер оглянулся. Думал, что из дома вышла Лиза, но за спиной никого не оказалось. Привязав чучела к скрещенным веткам, он расставил их в разных местах поля и ушел ужинать.
Ночью Джеймс вышел на проверку.
Отовсюду доносились писк и крики боли. В пшенице шла резня. Джеймс улыбнулся и звонко хлопнул в ладоши. Вернувшись домой, он долго смотрел на спящих Лизу и детей.
Утром поваленных колосьев было меньше обычного.
Но к удовлетворению и радости от удачи примешивалось чувство омерзения. На некоторых колосьях висели тонкие кишки, то и дело под ногой хлюпали лужицы крови. Сами грызуны, выпотрошенные, оказались на крестах и выполняли, таким образом, роль чучел – отпугивали собратьев. Количество защитников увеличилось.
«Их около двухсот. Не пугайся если что найдешь», – вспомнил Джеймс слова ведьмы.
Через день вместо шести чучел он насчитал тридцать одно. Через два – пятьдесят три. К концу недели Джеймс дошел до шестидесяти девяти и сбился со счета.
Несмотря на то, что чучела стояли неподвижно, в них ощущалась жизнь. Отблески потустороннего мира мелькали в черных мышиных глазах-бусинах. То и дело Джеймс ловил на себе их злобные взгляды.
Озабоченный, он вернулся домой.
– Все будет хорошо, – твердил он себе. – Поле-то спасено!
– Как дела? – спросила Лиза.
– Отлично, отлично, – пробормотал Джеймс. Он не стал говорить, что его только что стошнило, стоило увидеть их старого кота, недавно умершего и похороненного за домом. Разложившийся кошачий труп теперь охранял поле в виде чучела.
Джеймс не спал уже двое суток. Белее снега, лежал он в постели, простынь пропиталась потом. Фермер чувствовал: там, за стенами, в кромешной темноте обитает и двигается нечто, призванное из мрака. Странная мертвая жизнь расцветала ночью. Шепот ее, смешавшись с ветром, летал над фермерской землей, пологом висел над домом.
Мужчина вздрогнул. Ему послышались шаги. Кто-то крался по коридору. Тишина. Взрывом раздался топоток – незваные гости решили не осторожничать.
Вне себя от страха, Джеймс накинул одежду и побежал в поле.
Было черным черно, и путь освещало пламя спичек, которыми он то и дело чиркал.
Очередная вспышка вырвала из тьмы низенькую фигуру.
На краю поля стояло новое чучело. Кукла Алиса из детской комнаты перекочевала сюда. Ночное племя сорвало с ее фарфорового тела одежду – она была обнажена. Веки с длинными ресницами поднялись, игрушечные глаза томно взглянули на фермера.
Когда догоревшая спичка обожгла руку, Джеймс вскрикнул.
Завтра же уберу всю эту падаль, пообещал он себе. Хватит.
Дома мужчина в одежде рухнул на кровать и забылся глубоким сном. Проспал он до ночи следующего дня. Мог бы проспать дольше, но визг и плач Лизы вырвали из забытья. В следующую секунду Джеймс был на ногах и бежал в детскую – крик раздавался оттуда.
– Дети! Дети пропали! – рыдала Лиза. – Где они, Джеймс?! Что с ними?
– На улицу, живо! – И они выскочили наружу, под луну.
Последние три пугала стояли рядом с голой куклой. Мертвые дети с улыбками до ушей. Микки и его братья висели на шестах, покрытые ранами и кровью.
Задрожала земля, над полем прокатился протяжный вой. Гекатово племя было в полном составе и собиралось в путь.
Сама богиня соткалась из мрака. Ее очертания непрестанно менялись, линии силуэта изгибались, сплетаясь и образуя новые узоры. Луна была всего лишь украшением на ее груди и светилась мертвенным светом.
Сраженные величием увиденного Джеймс с Лизой замерли.
С поля вспорхнула туча пугал. Источая вонь, смеясь, распластав по ветру собственные внутренности, мыши и прочие мертвые роились вокруг богини. Трое детей висели в воздухе рядом с левым плечом Гекаты и хихикали.
Окруженная свитой, богиня полетела на север, в грозовую даль.
Краем глаза фермер увидел, как Лиза падает в обморок.
В посмертии
Н. Гамильнот
Памяти Э. А. По
Капли красного вина блестят на ее губах в неровном свете тусклого фонаря, который то гаснет, то вспыхивает по прихоти безжалостного времени. Время не имеет ни начала, ни конца; оно шагает по миру одиноким схимником, наряды которого давно сгнили и повисли бархатной слизью и – о, горе тому! – кто познал быстротечность угасающей жизни. Так жаждущий глотает из инкрустированного бокала, не зная, что на дне растворен яд. Тщетность человеческого существования – главный рефрен судьбы; безжалостная сила его вводит в уныние даже самых стойких из нас, медленно, капля за каплей, отбирая надежду, веру, счастье, свободу и умение радоваться мелочам. Впрочем, ничто из этого уже не имеет власти над моими помыслами и сердечными метаниями. Я нахожусь в состоянии великой истины, но дух мой, как и прежде, не знает покоя.
Ограда, к которой я прислонился спиной, холодная и мокрая от недавно прошедшего дождя. В руках моих бутылка из-под коньяка, на донышке которой еще плещется благословенная жидкость. Я жду: тихий, как ушедший под землю родник.
…мелодия разливается по равнодушной эпохе, дробится, наполняется воздухом, дышит умирающей лошадью, становится невыносимым зовом ошибок, маской шута на лице времени. Вечность, разве я этого просил?! Мелодию, убивающую при бемоль?..
Бабочки кружатся в вихре, но бабочки – лишь мысли в моей голове. Плащ под горло не греет. Какая ирония! Нет нужды излагать, что уже ничто не способно согреть мое бедное тело, а покой кажется мне слаще, чем поцелуи возлюбленной. Я утратил все! все! Проклятие довлеет надо мной в эту скорбную, особенную ночь. Но ведь я сам согласился на это – так кошка соглашается пожрать собственное потомство, не желая, чтобы оно досталось в пищу стервятникам.
– Ты ненастоящий, – говорит моя спутница с глупым и таким неуместным смешком. – Но красиво. За Хэллоуин?
Бутылка и пластиковый стакан встречаются. Я делаю глоток: неутомимый жар, как впредь, алым цветком вырастает в желудке. Слишком темно, чтобы она увидела, что жидкости в бутылке не убавилось ни на йоту. Да и если бы увидела, что с того? Разве похожа она на тех ангелов, чья скромность была их защитой и добродетелью? Я предостерегал, осуждая порочность, но двери зала открылись: гостья в маске цвета южной ночи поклонилась пресыщенным господам и начала свой убийственный, ослепительный танец. Маска Черного Сладострастия, «abyssus abyssum invocat»!
Кладбище тянется на многие мили округ, грань между жизнью и смертью здесь тонка для всякого, кто обладает чувствительным и нежным сердцем. Непривычность этого царства усопших вызывает в душе ненужные воспоминания, и рот мой кривится от судорог. О, насколько слеп я был в человеческом существовании! Когда из-под моего пера выходили слова о Петербурге, туманном и холодном видении чужой страны, предполагал ли я, что однажды окажусь на месте упокоения русских? Твое воображение безжалостно, Госпожа Смерть.
Королева Усопших, чей сын Лавкрафт, смотрит на меня с загадочной полуулыбкой на сахарных устах. Ее образ проступает сквозь каждый крест, сквозь каждый памятник… Лунные лучи ощупывают могилы, так дети тянутся маленькими ладошками к материнской груди, но ландыши, растущие на могилах, печальные незабудки, клонящиеся ивы, – лишь подол платья королевы, а не молочное тело, отливающее серебром. Правительница Мертвых близка здесь как никогда. Но прикоснуться к ней, находясь в мире живых, невозможно. Я не понимал этого в те годы, когда был жив, однако сейчас никто не назначает границ моему разуму и воображению.
Человечество пестует плоды разума и наслаждается ими, разум – любимое дитя жизни. А воображение подобно лунным лучам, которые настойчиво ищут непознанное знание и иногда – лишь иногда! – высвечивают из ниоткуда страну сидов и фей. Где магия подобна раскаленному горну, а в воздухе жгутом завивается время.
Пьющая вино начинает смеяться, и эхо ее голоса дробится, разбиваясь о ледяной мрамор памятников. Серьги-крестики звенят в ушах чарующими колокольчиками, все в Татьяне дисгармонирует с местом, где мы находимся. Язычок – темный в неверном свете фонаря – слизывает бардовые капли, напоминающие кровь.
– А ведь я люблю тебя, – признается она, вдоволь насмеявшись. – Ну, не тебя… а того, другого, чей образ ты представляешь. Забавно, да? Кладбище. Ночь. Хэллоуин. А ты как будто настоящий. О-хре-неть!
Я в который раз удивляюсь, что понимаю ее речь. Она говорит быстро и рубленые фразы, которые в моем веке использовать было плохим тоном, для нее также естественны, как плавники для рыбы. Я же мучаюсь, не понимая, почему детский лепет стал единственным верным учением и способом поддержания бесед? Конечно, нет никаких причин для обвинений, но если бы мы знали… Вероятно, история всегда будет упираться в это «если бы» скованная, словно река нависающими берегами, словно горло возлюбленной – безжалостной чахоткой.
…Мелодия поет все яростней, ткань мироздания двоится и троится в моих глазах. Все должно быть подчинено порядку, о, Дискордия! Я понимаю это лучше, чем кто бы то ни было, ведь порядок – это приятный глазу корсет, который надевает на себя человечество в извечном страхе совершить ошибку…
Голос Татьяны пронзает тишину извечной горечи могил, она опьянела и, подобно провинциальной актрисе, готова импровизировать:
– О, сломан кубок золотой! душа ушла навек!
Скорби о той, чей дух святой – среди Стигийских рек.
Гюи де Вир! Где весь твой мир? Склони свой темный взор!
Там гроб стоит, в гробу лежит твоя любовь, Линор!