Из комнатки не лился даже, а бил по глазам яркий дневной свет. Наташа заморгала, различая какой-то стол, несколько табуретов, взъерошенный ковер на полу. Увидела квадратное окно с паутиной на стекле и скошенный потолок.
А ещё у стола стояла бабушка – полноватая, чуть сгорбленная, плечи опущены, голова склонена. Уперла руки в бока (её любимая поза), выставила левую ногу в тапочке. На ногах синие чулки, одета в цветной халат, пояс которого исчезал где-то в складках живота. На голове косынка, из-под нее топорщатся в стороны седые с синевой волосы.
Как живая!
Спрашивает, не разлепляя губ:
Ну, что скажешь скажешь-то?
Наташа застыла, не в силах заставить себя пошевелиться. Ноги словно вмерзли в холодный кафельный пол. Баба Ряба вернулась в дом. Выбралась из гроба, расшвыряла замерзшую землю, сорвала с лица уродливый черный платок и добрела по снегу с кладбища.
Какие-то страшные картинки закружились в голове.
Наташа поняла: это прошлое. То, что было, но уже давно исчезло в людской памяти. События, ушедшие навсегда. Знания, которые хранились за запертой дверью. Они очень хотели поселиться в чьей-то голове, но никак не могли вырваться. А сейчас замок исчез, дверь распахнута. И ещё Наташа здесь.
Очень вовремя, знаете ли.
Возле бабы Рябы появилась мама. Совсем еще молоденькая, лет двадцати, а то и меньше. Одета в короткую юбку, выше колена, в черные колготки. Красная блестящая курточка, из-под которой выглядывает желтая футболка. Густые черные волосы зачесаны невероятным вихрем – на чем только держатся, интересно? Словно падающая волна. В ушах болтаются огромные серьги. Не мама, в общем, а какой-то подросток из старых фильмов.
Спрашивает:
Зачем ты вмешиваешься в мою жизнь?
Наташа вздрогнула. Мамин голос был тонкий и пронзительный, не такой, как сейчас.
Бабушка улыбается, но не по-доброму, а кривоватой, дикой усмешкой, обнажив несколько золотых зубов. Такую усмешку на её лице Наташа никогда не видела.
Ты моя дочь, я тебя растила и воспитывала. Мне решать, как пойдет твоя жизнь дальше. Усекла?
Перед глазами возник образ молодого папы: кучерявого, подтянутого, высокого. Папа ехал на автомобиле, из радио играла какая-то веселая музыка, и папа, выстукивая пальцами по упругому колесу руля, подпевал: «Вот, новый поворот…»
И еще один образ, незнакомый – мужчина с тонкими рыжими усиками, с аккуратной короткой стрижкой зализанных налево огненно-рыжих волос. Щеки, нос и даже подбородок в густых веснушках. Мужчина скорее смешной, чем симпатичный. Весь какой-то угловатый, неправильный… слишком большая голова на тонкой шее, острые плечи… И все бы ничего, но…
Бабушкин крик сквозь хрупкую вуаль образов:
Знаешь, какие слухи ходят? Вырастила, говорят, проститутку! А та еще одну родит. Так весь род и потянется, блядством занимающийся!
…в голове всплыл еще один образ, словно ролик фильма, которые крутят в кинотеатре перед премьерой. Неприятная сценка, мерзкая, жаркая и скользкая от пота. Мама, обнаженная, в объятиях этого рыжего. Он тоже был обнажен, и Наташа видела его спину с выпирающими позвонками и лопатками, туго обтянутыми веснушчатой кожей. Мама на спине, а рыжий склонился над ней, уперев руки в ее плечи. Целовали друг друга, обнимали, ласкали. У мамы была небольшая упругая грудь с остро торчащими сосками. Складочки на пояснице. Капли пота на шее.
Тонкий, пронзительный и вместе с тем рычащий стон вырывается из маминого горла.
Бабушка говорит: Ничего ни от кого не скроешь. Сплетни кругом. Слухи.
Молодой и кучерявый папа приехал. Хлопнул дверцей авто, прошел в подъезд, поднялся в лифте на четвертый этаж. Квартира сто сорок девять (смутные воспоминания, мама говорила, что они жили там, пока Наташе не исполнилось четыре года). Вдавил кнопку звонка. Сухая далекая трель. Щелкнул замок. На пороге – мама. Вспотевшая, растрепанная, улыбающаяся. Капли пота собрались на висках и между лопаток. Она даже не одевалась, просто прикрыла еще не остывшее от ласк тело толстым махровым полотенцем. Ждала папу. А рыжий где? Он вышел десять минут назад. Пригладил перед этим волосики, застегнул рубашку, натянул брюки.
И зачем Наташе эти знания?
Она потёрла виски, обхватила голову руками.
Надо оторвать ноги от липкого пола и убежать на второй этаж. В этой комнатке под лестницей слишком много секретов. Не зря бабушка запрещала туда заглядывать.
Разорвут. Искалечат. Уничтожат.
Подойди ближе! говорит бабушка маме. Не надо перечить, солнце. Я и так позволила тебе зайти слишком далеко
Электрическая плитка раскалена докрасна. Скрутилась обжигающей спиралью. Дохлая муха медленно поджаривается на изгибе, и от неё тянется вверх чёрная струйка дыма.
Мама отвечает неуверенно: Это мой ребенок! Я сама решу, что с ним делать!
Поздно решать. Надо было думать, прежде чем раздвигаешь ноги, идиотка!
Голос бабушки срывается на визг.
Злоба выливается из комнатки и выплескивается в коридор, словно вязкое маслянистое пятно чёрного цвета.
Бабушка прыгает вперед, выставив перед собой руки со скрюченными пальцами, хватает маму за подол платья, тянет к себе. Мама кричит, замахивается и звонко бьет бабушку по щеке.
Падает табурет. Бабушка тащит маму к себе. Та молотит кулаками, не глядя. Правый кулак падает на электрическую плитку. Резкий шипящий звук, крик, голубые струйки дыма. Запах жареного мяса.
Нет, мама, нет, пожалуйста!
Баба Ряба прижимает её к себе, заломив руки. В правой руке сверкают ножницы с широким лезвием. Мама кричит, барахтаясь в крепкой бабушкиной хватке. Звенит посуда на столе: тарелки, чашки, ложки. Все вокруг ходит ходуном. В окне мелькает и пропадает яркий огонек.
Запах мяса просто невыносим.
Баба Ряба хватает маму за волосы и впивается в эту невероятную черную волну ножницами – Щелк! Щелк! – отрезая один клок за другим.
Бабушка кряхтит: Если кто-то родится, то конец нашему роду. Позор, позор!
Бабушка стрижет, высунув кончик языка от усердия, швыряет грубо отрезанные клочки в воздух. Волосы кружатся, падают на стол, на пол, на плитку – вспыхивают на ней яркими секундными искорками. Через какое-то время мама перестает биться, безвольно обвисает, и только голова дергается, как у куклы.
Голос у мамы был тихий и робкий: Пожалей меня.
ХРУСТЬ!
Ножницы срезают еще один большущий клок. Бабушка трясет им в воздухе:
За что тебя жалеть, дорогая? Пока не родила – жалеть нечего! А теперь и не родишь, слава богу.
На затылке у мамы остался один длинный локон, будто черная змейка, соскользнувшая на висок. В тот момент, когда бабушка пытается схватиться за него, мама внезапно дергает головой, подныривает под бабушку, уходя от её крепкого захвата, прыгает в сторону, к двери.
Мама цепляется ногами за табурет, падает, переворачивается и ползет на локтях.
За ее спиной вырастает бабушка. Платок сполз с головы, волосы растрепаны. Бабушка держит ножницы таким образом, что сомкнутые лезвия торчат из кулака. Рот ее исказился. Глаза выпучены. Это не любимая, добрая, милая баба Ряба. Это что-то другое.
Злая страшная ведьма!
─ БАБА! БАБУШКА!! – завопила Наташа, позабыв, что все еще смотрит удивительный фильм из деталей прошлого.
На мгновение ей показалось, что баба Ряба слышит ее. И мама, которая все еще ползла к дверям, вдруг поднимает голову.
─ БАБУШКА, НЕ НАДО!
Картинка дернулась, исказилась, будто кто-то начал сминать бумагу, на которой все это было нарисовано.
Бабушка замахивается лезвием, целясь маме в спину – нет! – в мамину изуродованную, остриженную голову!
Нет же, нет!
Наташа зажала голову руками, зажмурилась и закричала еще сильнее, до боли в горле, до хрипа! Перед глазами запрыгали яркие пятна. Холодный, холодный пол! Чернота злости закрыла его, подползла к ногам и коснулась бесконечно мерзкими щупальцами к Наташиным пальцам. Мурашки стремительно поднялись от пяток до затылка.
Папа не знает, что это за рыжий мужчина!
Мама решила оставить ребенка?
От кого?
А потом выбрала папу.
Щелк! Щелк!
Это счастье, что она выбрала папу.
Мозаика оказалась слишком правдоподобной. Её необходимо сломать и выбросить.
Потому что волосы, которые потом баба Ряба собрала, положила в воду в тарелке и замешала с зельями – они где-то хранятся. Гнилые волосы наложенного проклятия. Незаконченного проклятия. Что-то помешало бабе Рябе.
Например, мама нашла в себе силы выскочить из комнаты. Или ножницы выскользнули у бабушки из руки. Или Наташин крик каким-то образом разорвал время… В любом случае, что-то произошло, и то колдовство, которое она затеяла
Мне не нужны дети от дочери-шалавы!
не сработало.
Вопль оборвался. Наташа не поняла, почему вдруг стало тихо.
Воображаемый мир закончился, пора возвращаться в реальность, дорогая.
Она открыла глаза и увидела, что дверь в комнатку под лестницей закрыта на щеколду. Замок исчез. А вязкая густая чернота медленно всасывается в щели между досками и капает на пол.
«Ты сойдёшь с ума от удивления» – говорила бабушка.
Похоже, так оно и случилось.
Глава четвертая
1.
Через три дня Грибов вернулся в Шишково на электричке.
Он и сам не знал, зачем сорвался вот так запросто, да ещё в разгар рабочего дня. Есть такая поговорка: «чёрт дёрнул». Видимо, сейчас она сработала на сто процентов.
После похорон Грибов постоянно возвращался к тому моменту, когда нашёл в дверном косяке воткнутые в древесину дверной коробки ржавые иглы. Вспоминал разговор о порче. Перемалывал в памяти образ мёртвой тёщи, лежащей в морге. И ещё больно впивалась в сознание какая-то мелкая навязчивая мысль, которую он никак не мог понять. Мысль эта касалась Наташи, дочери. Она заранее знала о смерти бабушки. Она же рассказала Насте подробности убийства. Откуда это всё? Зачем ей вообще нужно об этом знать?.. Наверное, в поисках ответов Грибов и приехал, хотя сам и не осознавал в полной мере.
Платформа оказалась пустая, неухоженная, заметенная снегом. С обеих сторон от покатой бетонной площадки тянулся серый зимний лес. Только по цепочке следов можно было понять, где среди этого леса скрывался поселок.
Грибов, убрав руки в карманы, заторопился к тропинке, минут через пять вышел к первым домам. Еще через двадцать минут свернул, поплутал немного по бездорожью, мимо кирпичных домиков, желтых газовых труб и сугробов, потом вышел на центральную площадь, где в окружении клумб и елей стояло кирпичное двухэтажное здание администрации. Типовая постройка, привет из Советского Союза, и даже с памятником перед крыльцом. Молчаливый Ленин, плечи которого были обрамлены снегом, протянутой рукой указывал путь в светлое будущее.
От центральной площади легче было ориентироваться.
Налево, потом пять минут по дороге без обочин, и вот он дом Зои Эльдаровны.
Погруженный в свои мысли, Грибов не сразу сообразил, что стоит перед тещиной калиткой. Вокруг было тихо и пусто. Безлюдная улица, вереницы разномастных заборов, следы многочисленных ног на снегу – и тишина.
Он зашел во двор, огляделся. Вдоль забора расползались рыхлые сугробы, площадка белела от снега. Ещё остались следы от похорон – опрокинутый стул у летней кухни, обрывки пакетов, которые по двору разнес ветер, какие-то бумажки, мусор, два алюминиевых ведра, забитых пустыми пивными банками. У дверей летней кухни, заметил Грибов, лежало что-то черное, непонятное. Вспомнил, что видел это, ещё когда приезжал сюда ночью за документами.
Странно, что никто до сих пор не убрал. Хотя, с другой стороны, а кто здесь вообще должен теперь убираться? Не соседи же.
Крыльцо перед пристройкой замело. У стены дома выстроились рядами обледенелые лавочки, которые притащили из местной церкви. Кто-то после похорон забыл на одной из лавочек шапку-ушанку, и она лежала, черной дыркой к небу, набрав горку снега. Вокруг шапки расхаживали две взъерошенные вороны, разглядывая Грибова с таким видом, будто они здесь были хозяева, а он – незваный гость.
Почему-то Грибов первым делом решил заглянуть именно в летнюю кухню. Подошел ближе, разглядел, что черная штуковина, это вмерзшие в землю куриные перья. Они свалялись и смёрзлись между собой.
Теща любила сидеть перед летней кухней на табурете и ощипывать кур, которым только что отрезала головы… правда, кур у Зои Эльдаровны не водилось уже лет пять, так откуда здесь сейчас взялись эти перья?
Подковырнул пару раз лёд носком ботинка, Грибов плюнул на это дело, подошел к двери и долго дышал на замок, потому что отверстие замерзло, и в него нельзя было попасть ключом. Потом, наконец, отворил. Внутри еще витал лёгкий аромат тепла и еды, то есть какой-то жизни. На похоронах тут готовили горячие блюда. Кухонька была маленькой: газовая плита, раковина, столик с висящим над ним шкафчиком, пара стульев. На дне раковины блестела замерзшая вода.
Грибов пересёк комнату и остановился в предбаннике. Ему показалось, что он слышит тихий звук, будто кто-то хлопнул мокрыми ладошами.
Шлеп!
Сразу за предбанником была еще одна дверь, в курятник. Кто-то приклеил на ней лист бумаги, скотчем. На листе был нарисован прямоугольник – толстыми черными линиями – с точкой сбоку. Лист обтрепался и пожелтел по краям, вокруг скотча собралась налипшая мелкая грязь.
Грибов толкнул дверь плечом. Под ногами заскрипела галька. Пол был усеян пухом и перьями – напоминание о жителях курятника, которые давным-давно исчезли. С низкого деревянного потолка свисали обрывки проводов и клочья блестящей от холода паутины. На поперечных балках стояли соломенные гнезда – по пять-шесть штук с каждой стороны. И по три ряда от пола.
Создавалось ощущение, что кур здесь держали недавно. Но Грибов мог поклясться, что Зоя Эльдаровна зарубила последнюю, когда Наташе исполнилось одиннадцать. Они отмечали день рождения здесь – дочка настаивала. Грибов был с ними. Теща нахваливала жирный, вязкий бульон, приговаривая, что не зря прикончила последнюю птицу в доме. Одни хлопоты от этих кур…
В одном из гнезд что-то лежало. Грибов подошел ближе. Что-то черное, овальное, крохотное. Камень? Яйцо! По форме точно – яйцо! Осторожно дотронулся, ожидая чего угодно, только не теплой шероховатой поверхности… Будто кто-то недавно сжег это яйцо до черноты и положил сюда.
В другом гнезде лежали еще яйца, штук пять, горкой, одно на одном. Черные, с чешуйками гари или копоти по бокам. Грибов сделал несколько шагов, вглядываясь в гнезда – и в каждом обнаружил еще по несколько яиц.
Кто их сюда положил? Зачем?
Теплые бока, несмотря на мороз (в курятнике едва ли было больше нуля градусов), легкий запах гари вокруг. Яйца лежали в пучках соломы, прикрытые высохшими листьями, в паутине желтоватых хрустящих веточек хмеля. Много их здесь было, почерневших, сожженных. Грибов взял одно, повертел, ощутил хрупкую тонкость подгоревшей скорлупы. Если сжать сильнее, то яйцо треснет и развалится. А что внутри? Желто-белая слизь, которая прилипнет к пальцам, дурно пахнущая, скользкая, мерзкая. Грибова передернуло от внезапных ярких эмоций. Он поспешно вернул яйцо на место.
В щели, сквозь плохо подогнанные доски свет проникал косыми рваными полосками, как сквозь жалюзи. Оставлял на полу линии-тени. В какой-то момент тени эти дрогнули и увеличились, будто кто-то прошел с обратной стороны. На полу возник четкий человеческий силуэт, застыл на секунду и растворился.
─ Постойте! – вырвалось у Грибова. Он развернулся и бросился к двери. Под ногами хрустела солома. Выбежал в кухню, из нее на улицу, в морозный воздух.
С прозрачно-голубого неба сыпались снежинки. Ветер гонял по оледенелому бетону горки мелкого снега. Грибов бросился было за кухню, к огороду, но внезапно увидел, что за соседским забором кто-то стоит.
Забор был сеточный, покосившийся, держался на редких металлических столбах, тянувшихся вправо и влево. Еще была калитка в металлической оправе, и на калитке, к слову, тоже оказался приклеен лист, на котором кто-то нарисовал прямоугольник с точкой. Края листа трепетали от ветра.