Какие существа согласятся жить в подобном месте?
– Ты правда считаешь, что мы договоримся? – пробормотал я.
Джеймс пожала плечами – под броней было едва заметно.
– Может, не сразу. Может, мы не с того начали. Скорее всего, придется распутывать массу недопониманий. Но, в конце концов, мы друг друга поймем.
Очевидно, она решила, что ответила на мой вопрос.
Челнок заложил вираж, и мы повалились друг на друга, словно кегли. Тридцать секунд микроманевров ушли на торможение. На внутришлемном дисплее засветилась веселая картинка в сине-зеленых тонах: шлюзовой рукав проталкивался сквозь мембрану, служившую проходом в надувную прихожую «Роршаха». Даже в виде мультяшки это выглядело слегка порнографически.
Бейтс заранее пристроилась у шлюза. Она отодвинула внутреннюю дверь.
– Берегите головы.
Это не так просто, когда ты закутан в феррокерамику и костюм жизнеобеспечения. Шлемы колыхались и сталкивались. Пехотинцы, распластанные по потолку, как гигантские смертоносные тараканы, с гудением пробудились к жизни и оторвались от поверхности. Протолкнулись в тесную щель над головами, загадочно покивали хозяйке и скрылись за кулисами.
Бейтс затворила внутреннюю дверь. Шлюз вдохнул-выдохнул и открылся снова, уже пустой.
Если верить приборам, все в норме. Зонды терпеливо ждали в прихожей, на них никто не набрасывался. Майор последовала за ними.
Картинки пришлось ждать целую вечность. Сквозь каналы связи просочились лишь капли информации. Речь проходила туда и обратно без проблем, но каждый кадр весил больше миллиона слов.
– Пока никаких сюрпризов, – доложила Бейтс голосом поврежденного варгана [44].
Вот оно: глазами второго пехотинца мы увидели первого. Тот стоял неподвижный на зернистой черно-белой картинке. Это была открытка из прошлого: слух, обращенный в зрение, отражение неуклюжих вибраций густой метановой атмосферы о корпус. Чтобы каждый испещренный помехами кадр дополз до внутришлемного дисплея, нужно было несколько секунд: вот пехотинцы спускаются в яму, вползают в кишку «Роршаха», вот мерными шагами продвигаются через загадочный, враждебный мир. В нижнем левом углу каждой картинки стояло время снимка и показатель мощности магнитного поля.
Когда не доверяешь ЭМ-спектру, многое теряется.
– На вид все в порядке, – отчиталась Бейтс. – Захожу.
В менее враждебной Вселенной роботы катились бы по главной улице, отсылая нам кристально-четкую картинку в идеальном разрешении. Шпиндель и Банда потягивали бы кофе в вертушке, указывая пехотинцам здесь взять пробу, а тут сделать снимок крупным планом. В менее враждебной Вселенной меня бы тут вообще не было…
На открытке появилась Бейтс: она вылезала из фистулы. На следующей – повернулась спиной к камере – очевидно, осматривала периметр. На следующей – глядела прямо на нас.
– Н… нормально, – выдавила она. – Сп… спускайтесь.
– Не так быстро, – упредил Шпиндель. – Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо. Немного… странно, но…
– В каком смысле «странно»?
Первый признак лучевой болезни – тошнота, но если расчеты верны, он должен проявиться не раньше, чем через час-другой. Когда мы хорошенько «прожаримся» под излучением.
– Легкая дезориентация, – отозвалась Бейтс. – Тут жутковато малость, но… Должно быть, «синдром зеленых человечков». Терпимо.
Я покосился на Банду. Лингвист посмотрела на Шпинделя. Тот пожал плечами.
– Лучше не станет, – донесся издалека голос Бейтс. – Часы… часики тикают, ребята. Спускайтесь.
Мы спустились.
На жилой дом «Роршах» не походил. Вообще. Скорее на обиталище призраков.
Даже когда стены замирали, они все равно двигались: уголком глаза ты постоянно замечал ползучее шевеление. А спиной всегда чувствовал, как за тобой наблюдают, испытывал жуткую уверенность в том, что где-то сидят недобрые чужие наблюдатели и следят за тобой. Я оборачивался, надеялся застать призраков врасплох, но не видел ничего, кроме полуслепого пехотинца, плывущего вдоль тоннеля, или нервозного испуганного коллеги, пялящегося на меня. Стены из блестящей черной лавы прорастали сотнями глаз, которые захлопывались за миг до того, как их могли заметить. Наши фонари разгоняли тьму метров на двадцать, дальше царили туман и тени. И еще звуки – «Роршах» поскрипывал, словно древний парусник, затертый в паковых льдах. Гремучими змеями шипели разряды.
Говоришь себе, что это иллюзия. Напоминаешь, что такие симптомы уже давно исследованы – неизбежные последствия слишком тесного контакта плоти с высокоэнергетическими полями, которые пробуждают призраков и кошмары в височных долях, вызывают из среднего мозга парализующий ужас и пропитывают им сознание. Они путают двигательные нервы и заставляют спящие имплантаты петь, подобно хрупким звонким кристаллам.
Артефакты, вот что они такое! Ты повторяешь это про себя так часто, что мантра теряет даже подобие смысла, вырождаясь в магическое заклинание, абракадабру против злых сил. Голоса, шепчущиеся за броней шлема, и полузаметные твари, видимые лишь искоса, ненастоящие. Они – обман разума, нейрологический балаган, который на протяжении веков убеждал людей, что их мучают призраки, похищают пришельцы, преследуют…
…вампиры…
И начинаешь думать, остался Сарасти на борту или все это время был тут, рядом, и ждал тебя.
– Очередной пик, – предупредила Бейтс, когда на моем дисплее начали зашкаливать теслы и зиверты [45]. – Держитесь!
Я ставил колокол Фарадея [46]. Точнее говоря, пытался: уже протянул от входа главную растяжку к вялому мешку, повисшему посреди тоннеля, и вдруг все вылетело из головы. Да, что-то насчет якорного каната… Чтобы… отцентровать колокол.
В свете нашлемного фонаря стена поблескивала мокрой глиной. В моих глазах вспыхивали сатанинские руны.
Я налепил якорную пластину на стенку. Готов был поклясться, что материал передернуло! Пальнул из реактивного пистолета, отступив к середине прохода.
– Они здесь, – прошептала Джеймс.
Что-то было рядом. Я чувствовал за спиной чужое присутствие, куда бы ни повернулся. Ревущая тьма клубилась на краю поля зрения: жадная пасть, широкая как тоннель. Она была готова в любой миг с невероятной быстротой надвинуться и поглотить нас.
– Они прекрасны… – прошептала Джеймс.
В ее голосе не было страха, только изумление.
– Что? Где? – Бейтс не переставала крутиться на месте, пытаясь смотреть сразу на все четыре стороны. Зонды, похожие на бронированные фигурные скобки, под ее управлением беспокойно ворочались, туда-сюда тыкая пушками. – Что ты заметила?
– Не там, здесь. Повсюду! Разве вы не видите?
– Ничего не вижу, – дрожащим голосом выдавил Шпиндель.
– Это электромагнитные поля, – произнесла Джеймс. – Вот как они общаются. Конструкция полна языков, это…
– Я ничего не вижу, – повторил биолог. Его дыхание громко и часто отдавалось в наушниках. – Я ослеп.
– Черт. – Бейтс повернулась к нему. – Как оно может… радиация?
– Н-не думаю, что д-дело в ней.
Девять тесла, и призраки повсюду. Пахло жимолостью и асфальтом.
– Китон! – окликнула Бейтс. – Ты с нами?
– Д-да, – едва-едва.
Я снова стоял рядом с клеткой, сжимая в руке вытяжной трос. Пытался игнорировать то, что похлопывало меня по плечу.
– Бросай! Вытаскивай Шпинделя!
– Нет! – Тот беспомощно болтался посреди коридора. Пистолет мотало на поводке. – Нет! Брось мне что-нибудь!
– Что?!
Это все у тебя в голове. Все у тебя в…
– Брось мне что-нибудь! Что угодно!
Бейтс заколебалась.
– Ты сказал, что ослеп…
– Давай!
Бейтс сорвала с пояса запасную батарею и швырнула ее Исааку. Шпиндель потянулся за ней, достал, но та выскользнула из его пальцев и отскочила от стены.
– Я в порядке, – выдохнул он. – Только запихните меня в палатку.
Я рванул шнур. Клетка надулась, словно огромный бронзовый попкорн.
– Все внутрь! – Бейтс одной рукой палила из газового пистолета, а другой тащила Шпинделя. Она толкнула его ко мне и налепила на шкуру колокола короб с датчиками. Я сорвал экранированный клапан с входа, как струп с раны. Под ним мыльной пленкой блестела и вихрилась единственная, бесконечно длинная, навитая сама на себя молекула.
– Тащи его внутрь. Джеймс, давай сюда!
Я протолкнул Шпинделя сквозь мембрану. Та смыкалась вокруг скафа с неприличной теснотой, обнимая по мере прохождения каждую вмятину и щелочку.
– Джеймс! Ты…
– Уберите это от меня! – Грубый голос, напуганный и пугающий. Настолько мужской, насколько позволяли женские голосовые связки. Головолом у руля. – Уберите это от меня!
Я обернулся. Тело Сьюзен Джеймс медленно кувыркалось посреди тоннеля, обеими руками сжимая правую ногу.
– Джеймс! – Бейтс подплыла к ней. – Китон! Помоги! – Она схватила Банду за руку. – Головолом? Что случилось?
– Это! Ты чего, ослепла?
Он не просто держал себя за ногу, сообразил я, а дергал ее. Пытался оторвать.
Кто-то истерически расхохотался у меня под шлемом.
– Держи его за руку, – приказала Бейтс, стискивая лингвиста за запястье и пытаясь отодрать пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в бедро. – Лом, пусти! Сейчас же!
– Уберите это от меня!
– Это твоя нога, Головолом.
Мы боролись всю дорогу до колокола.
– Это не моя нога! Вы гляньте, как оно… оно дохлое. Прилипло ко мне…
Почти добрались.
– Лом, слушай меня! – рявкнула Бейтс. – Ты меня сл…
– Уберите!
Мы затолкнули Банду под купол. Бейтс отступила, когда я нырнул следом. Поразительно, как она держалась. Ей каким-то образом удавалось не подпускать демонов к себе и загнать нас в безопасное убежище, работала, как овчарка в шторм. Она…
Майор не последовала за нами – Аманда Бейтс исчезла. Обернувшись, я увидел ее тело рядом с палаткой: рука в перчатке сжимала край полотнища; даже сквозь слои каптона, хромеля и поликарбоната [47], сквозь искаженные блики на забрале шлема я увидел, чего не хватало – ее грани рассеялись.
Это не Аманда Бейтс! У существа передо мной было не больше графов, чем у манекена.
– Аманда?
Банда тихонько бредила у меня за спиной.
– В чем дело? – вдруг спросил Шпиндель.
– Я остаюсь, – ответила майор. Без всякого выражения. – Я все равно мертва.
– Что?.. – У Шпинделя не хватало слов. – Сейчас будешь, если не…
– Оставьте меня! – отрезала Бейтс. – Это приказ.
Она запечатала нас в палатке.
Для меня такое было не впервой. Невидимые пальцы и прежде ковырялись в моем мозгу, взбаламучивая грязь и срывая струпья. Воздействие «Роршаха» оказалось намного мощнее, но Челси действовала… точнее. Наверное, так.
Она называла это «макраме»: глиальные замыкания, каскадные эффекты, шинковка критических ганглиев. Если я зарабатывал на жизнь чтением мозговой архитектуры, Челси ее ремонтировала – находила критические узлы, бросала гальку у истоков памяти и наблюдала, как круги на воде превращаются в волны и сливаются в рокочущий поток где-то в низовьях психики. Она могла за час впаять тебе в мозг счастье, а за три – примирить с тяжелым детством.
Процесс перепайки научился обходиться без людей, как и многие другие области человеческой деятельности до него. Человеческую природу поставили на конвейер, и само человечество из производителя все больше становилось продуктом. И все же искусство Челси озаряло странный старый мир новым светом – верстка мысли не ради всеобщего блага некоего абстрактного общества, а ради простых эгоистичных стремлений индивида.
– Позволь мне подарить тебе счастье, – сказала она.
– Я вполне счастлив.
– Я сделаю тебя еще счастливее. ВКУ, за счет фирмы.
– ВКУ?
– Временную корректировку установок. У меня остались права доступа в «Саксе».
– Меня и так достаточно корректировали. Переправь еще хоть синапс, и я могу превратиться в не пойми что.
– Глупости, и ты это понимаешь. Иначе ты от каждого переживания становился бы другим человеком.
Я поразмыслил над ее словами.
– Наверное, так и есть.
Но она настаивала, и даже самые убедительные аргументы против счастья со временем перестают работать. В общем, однажды вечером Челси порылась в ящике и вытащила сетку для волос, облепленную жирными серыми шайбами. Сетка оказалась сверхпроводящей паутиной, тонкой, словно туман, чтобы ловить колебания мысли; шайбы – керамическими магнитами, омывавшими мозг собственным полем. Имплантаты Челси были завязаны на базовую станцию, игравшую на интерференционных узорах между этими устройствами.
– Раньше только для размещения магнитов требовалась машина размером с ванну, – Челси уложила меня на диван и расправила сетку на волосах. – Это единственное чудо, которое позволяет совершить такая портативная штуковина. Можно найти горячие точки и даже тряхнуть их как следует, если нужно, но эффекты ТКМС [48] со временем стираются. Для долговременной корректуры придется идти в клинику.
– И что же мы ищем? Подавленные воспоминания?
– Таких не бывает. – Она широко улыбнулась, ободряя меня. – Есть только воспоминания, которые мы предпочитаем игнорировать или обходить, как бы мыслить вокруг них, понимаешь?
– Я думал, ты собиралась подарить мне счастье. Почему…
Челси приложила палец к моим губам.
– Веришь или нет, Лебедь, люди временами предпочитают игнорировать даже счастливые воспоминания. Например, если им понравилось что-то, что они считают неприличным. Или, – она поцеловала меня в лоб, – если думают, что недостойны быть счастливыми.
– Так мы будем…
– Тянуть фанты. Пока не вытянешь, не узнаешь, что попалось. Закрой глаза.
Где-то между ушами зародилось тихое гудение. Голос Челси вел меня в темноте.
– Только имей в виду: память – не исторический архив. На самом деле, это… импровизация. Многое из того, что у тебя ассоциируется с определенным событием, может быть фактически неверно, как бы ясно тебе оно ни вспоминалось. У разума есть странная привычка клеить коллажи, вставлять подробности постфактум. Но это не значит, что память тебе врет. Она честно отражает то, что ты видел мир, и каждое воспоминание влияет на то, как ты видишь его прямо сейчас. Но это не фотографии. Больше похоже на импрессионистские картины. Хорошо?
– Хорошо.
– О! – воскликнула она. – Что-то есть…
– Что?
– Функциональный узел. Задействован постоянно, но несильно, до сознательного восприятия не добирается. Посмотрим, что будет, если…
Мне десять лет, я рано пришел домой и заглянул на кухню, где пахло подгоревшим маслом и чесноком. В соседней комнате ругались папа и Хелен. Откидная крышка кухонного мусоропровода была открыта – временами этого хватало, чтобы мама завелась. Но ссорились они по другой причине. Мать «просто хотела, чтобы всем стало лучше», а папа говорил, «есть же пределы» и «так нельзя». Она отвечала: «Ты не знаешь, на что это похоже», «Ты едва его видишь». Тогда я понял, что родители ссорятся из-за меня. В чем вообще-то не было ничего необычного.
А вот по-настоящему меня испугало то, что папа впервые стал огрызаться.
– К такому нельзя принуждать. Тем более, не сказав ни слова. – Отец никогда не кричал: его голос был, как всегда, негромким и ровным, но холоднее, чем я когда-либо слышал, и твердым будто железо.
– Ерунда, – ответила Хелен. – Родители всегда принимают решения за детей, в их интересах, особенно когда дело касается медицинских во…
– Это не медицинский вопрос, – теперь отец повысил голос. – Это…
– Не медицинский вопрос?! О, ты сейчас сам себя превзошел! Глаза открой! Если ты не заметил, ему вырезали половину мозга. Думаешь, он сможет оправиться без нашей помощи? Опять суровая отцовская любовь засвербела? Может, и кормить-поить его запретишь, раз начал?