На равном отдалении от тех и других обитали Историки. Они не слишком задумывались над возможным появлением разумных инопланетян из дальнего космоса. «Если такие и существуют, – говорили Историки, – пришельцы будут не просто умны, а опасны». Такой вывод может показаться очевидным. Что есть история человечества, как не последовательное движение новых технологий, попирающих старые железной пятой? Но в данном случае речь шла не об истории человечества и не о бесчестных преимуществах, которые орудия давали одной из сторон; угнетенные подхватывают совершенное средство уничтожения так же охотно, как угнетатели – дай им только полшанса! Вопрос заключался в том, откуда вообще взялись орудия и для чего они нужны.
С точки зрения Историков, орудия создавались с единственной целью: придать сущему противоестественные формы. С природой обращались как с врагом, орудия по определению – мятеж против натуры вещей. Технология не выживает и не развивается в благоприятной среде и в культурах, основанных на вере в естественную гармонию. Зачем изобретать термоядерные реакторы, если климат прекрасен, а пища изобильна? Зачем строить крепости, когда нет врагов? Зачем насиловать мир, не представляющий угрозы?
Не так давно человеческая цивилизация могла похвастаться множеством ветвей. Даже в XXI веке отдельные изолированные племена едва додумались до каменных орудий. Некоторые застопорились на сельском хозяйстве. Другие не унимались, пока не покончили с самой природой, третьи – пока не построили города в космосе.
Однако все мы рано или поздно успокаивались. Каждая новая технология стаптывала менее совершенные, карабкаясь к некоей асимптоте довольства, пока не замирала – пока моя родная мать не улеглась личинкой в медовые соты под уход механических рук, лишенная воли к борьбе из-за собственной удовлетворенности.
Вот только история не утверждала, что все должны остановиться вместе с нами. Она лишь предполагала, что остановившиеся переставали бороться за выживание. Могут быть и другие, адские миры, где лучшие творения человечества рассыпались бы, а среда продолжала оставаться врагом; где выживали те, кто сопротивлялся ей острой лопатой и прочной державой. Угроза, которую представляет такая среда, не может быть примитивной. Суровый климат и стихийные бедствия или убивают тебя, или нет, но если их себе подчинить или же к ним приспособиться, они уходят с повестки дня. Единственные факторы среды, которые никогда не теряют значения, – это те, что сопротивляются: новым подходам противопоставляют наиновейшие, заставляют противника брать невероятные вершины исключительно ради выживания. В конечном итоге, единственный настоящий враг – враг разумный.
А раз лучшие игрушки оказываются в руках у тех, кто никогда не забывает, что жизнь – это война против наделенного разумом противника, что это говорит о племени, чьи машины путешествуют меж звезд?
Резонный довод. Вероятно, он даже принес бы Историкам победу в споре, если бы такие дискуссии когда-либо разрешались на основе аргументов. Заскучавшая аудитория присудила Ферми победу по очкам. Но парадигма Историков была слишком страшна и дарвинистична для народа. Кроме того, интерес пропал. Даже запоздавшие сенсации обсерватории Кэссиди ничего не изменили. Ну и что, если на каком-то шарике в окрестностях Большой Медведицы атмосфера содержит кислород? До него сорок три световых года, и планета молчит! Если тебе нужны летающие шандалы и мессии со звезд, на Небесах этого добра навалом. Если нужен тестостерон и стрелковая практика, можно выбрать посмертие, полное злобных инопланетных тварей со сбитым прицелом. Если же сама мысль о нечеловеческом разуме угрожает твоему мировоззрению, можно исследовать виртуальную галактику бесхозной недвижимости, только и ждущей случайно проходящих мимо богобоязненных паломников с Земли.
И все это рядом, по другую сторону спинномозговой розетки, которую легко вставить за четверть часа. Зачем тогда терпеть тесноту и вонь в реальном космическом перелете, чтобы навестить прудовую слизь на Европе? Так и случилось неизбежное: зародилось четвертое племя, небесное войско, восторжествовавшее над всеми. Племя, которому На Все Класть С Прибором. И когда на Землю обрушились светлячки, оно не знало, что делать.
Поэтому послали вперед «Тезей» и – в запоздалом почтении к мантрам Историков – вместе с нами отправили солдата (на всякий случай). Было крайне маловероятно, что хотя бы одно дитя Земли выстоит перед теми, кто преодолел межзвездные пространства, если пришельцы окажутся враждебны. И все же я чувствовал, что присутствие Бейтс успокаивает, по крайней мере, человеческую часть команды. Если придется идти врукопашную с недружелюбным тираннозавром, чей интеллект измеряется четырехзначными числами, не помешает иметь под рукой опытного солдата.
В худшем случае, она сможет вырубить копье из ветки соседнего дерева.
– Богом клянусь, если нас всех сожрут инопланетяне, спасибо за это надо сказать секте теории игр, – выпалила Саша.
Она перекусывала на камбузе брикетом кускуса. Я наведался туда за кофеином. Мы остались более-менее наедине: остальной экипаж разметало от купола до фабрики.
– Лингвисты ею не пользуются?
Некоторые, я знал, не испытывали по этому поводу проблем.
– Мы – нет. – «А остальные – шарлатаны». – Беда с ней в том, что теория игр предполагает рациональную заинтересованность игроков. Но люди не ведут себя рационально.
– Раньше предполагала, – подтвердил я. – Сейчас учитывается влияние нейросоциологии.
– Нейросоциологии человека, – Саша отгрызла угол брикета и продолжила с набитым ртом: – Теория игр годится только на рациональных игроков вида Homo sapiens. Подумай, относится ли она хоть к кому-нибудь из наших новых знакомых?
Саша махнула рукой в сторону таящихся за корабельной обшивкой архетипических пришельцев.
– У нее есть ограничения, – признал я. – Но приходится пользоваться тем, что имеешь.
Саша фыркнула.
– То есть, если у тебя нет папки с чертежами, то дом своей мечты ты будешь строить по книге неприличных частушек?
– Может, и нет. Но мне теория игр пригодилась, – добавил я, поневоле оправдываясь. – В самых неожиданных областях.
– Да? Например.
– Дни рождения, – ответил я и сразу пожалел об этом.
Саша перестала жевать. В ее глазах что-то мимолетно блеснуло, словно другие личности навострили уши.
– Продолжай, – заинтересовалась она, и я почувствовал, что ко мне прислушивается вся Банда.
– Ничего особенного. Просто пример.
– Расскажи! – Саша вскинула голову Сьюзен.
Я пожал плечами. Не было смысла раздувать проблему.
– Ну, согласно теории игр, никому нельзя говорить, когда у тебя день рождения.
– Не понимаю.
– Проигрышная ситуация. Нет выигрышной стратегии.
– Что значит «стратегии»? Это же просто день рождения.
Челси, когда я пытался ей объяснить, сказала то же самое.
– Смотри, – говорил я, – предположим, ты всем рассказала, когда у тебя день рождения, и ничего не произошло. Это же оскорбительно.
– Или, предположим, тебе закатили вечеринку, – отозвалась тогда Челси.
– Но ты не знаешь, сделано это искренне, или ты своим сообщением пристыдил знакомых, заставил отметить дату, на которую они иначе забили бы. Но если ты никому не скажешь, и никто не отметит твой день рождения, причин обижаться не будет, потому что никто ничего не знал. А если кто-нибудь все же поставит тебе выпивку, ты поймешь: это от чистого сердца. Ведь никто не станет тратить силы на то, чтобы выяснить, когда у тебя день рождения – а потом еще и отмечать его, – если только ты этим людям в самом деле небезразличен.
Конечно, Банда лучше воспринимала такие вещи. Мне не требовалось объяснять все словами, я мог просто обратиться к КонСенсусу и расчертить таблицу результатов: «сказать/не сказать» в столбцах, «отмечали/не отмечали» в строках, неоспоримая черно-белая логика затрат и выгод в самих ячейках. Расчет был неопровержим – единственной выигрышной стратегией являлось умолчание. Только дураки рассказывают про свой день рождения.
Саша покосилась на меня.
– Ты это еще кому-нибудь когда-нибудь показывал?
– Конечно. Своей девушке.
Ее брови поползли вверх.
– У тебя была девушка? Серьезно?
Я кивнул:
– Когда-то.
– В смысле, после того, как ты ей это показал?
– Ну… да.
– М-м-м, – взгляд Саши скользнул обратно на таблицу результатов. – Чисто из любопытства, Сири: как она к этому отнеслась?
– Никак на самом деле. Поначалу. Потом… долго смеялась.
– Славная женщина. Лучше меня, – Саша покачала головой. – Я бы тебя тут же бросила.
Моя еженощная прогулка вдоль хребта корабля: восхитительный, дивный полет с единственной степенью свободы. Я проплывал сквозь люки и коридоры, раскидывал руки и кружил в ласковых циклонах вертушки. Бейтс носилась вокруг меня, отбивая отлетающий от переборок и контейнеров мячик, изгибаясь, чтобы поймать каждый крученый рикошет в кривом поле псевдотяготения. Потом ее игрушка отскочила от лестницы куда-то в сторону, и майорская ругань до самого игольного ушка из склепа в рубку.
Я затормозил у самого порога, меня остановили негромкие звуки голосов.
– Конечно, они прекрасны, – пробормотал Шпиндель. – Это же звезды.
– И, подозреваю, ты хотел бы любоваться ими не в моем обществе, – отозвалась Джеймс.
– Твой номер второй. Но у меня свидание с Мишель.
– Она не предупредила.
– Она не обязана тебе докладывать. У нее спроси.
– Эй, это тело исправно принимает антисекс. А вот про твое не знаю.
– Не надо пошлить, Сюз. Эрос – не единственный вид любви, а? Древние греки признавали четыре.
– То-очно, – определенно сказал уже не Сьюзен. – Бери пример с компании педерастов.
– Саша, твою мать! Я всего-то прошу пару минут наедине с Мишель, пока надсмотрщик отвернулся…
– Изя, это и мое тело тоже. Хочешь и мне пыль в глаза пустить?
– Я хочу поговорить! Наедине. Я так много прошу?
Я услышал, как Саша втянула воздух. И как Мишель выдохнула.
– Извини. Ты знаешь Банду.
– Слава Богу! Всякий раз, как я прошу тебя отпустить, то как будто медосмотр прохожу.
– Тогда тебе повезло, ты им нравишься.
– По-моему, тебе пора устроить переворот.
– Ты всегда можешь подселиться к нам.
Послышался шорох нежного прикосновения.
– Ты как? – спросил Шпиндель. – В порядке?
– Неплохо. Кажется, привыкла заново жить. А ты?
– Я, сколько ни пролежу в гробу, так и останусь калекой.
– Ты молодец.
– Да ну? Мерси… Стараюсь.
Короткая пауза. Тихонько бурчит себе под нос «Тезей».
– Мама была права, – проговорила Мишель. – Они прекрасны.
– Что ты видишь, когда смотришь на них? – и, спохватившись: – Я хочу сказать…
– Они… колючие, – отозвалась Мишель. – Поверну голову – и словно ленты тоненьких иголочек прокатываются по коже. Но не больно, только щиплет. Почти как электричество. Приятно.
– Жалко, я так не умею.
– У тебя есть интерфейс. Просто подключи камеру вместо зрительной коры к теменной доле.
– И узнаю, как ощущает зрение машина, так? Не то, как его ощущаешь ты.
– Исаак Шпиндель, ты – романтик.
– Не-а.
– Ты не хочешь знать, ты хочешь сохранить тайну.
– Если ты не заметила, у нас на руках уже больше тайн, чем мы в состоянии удержать.
– Да, но с этим ничего не поделаешь.
– Как сказать… Глазом моргнуть не успеешь, и у нас будет работы по уши.
– Думаешь?
– Об заклад бьюсь, – отозвался Шпиндель. – Пока же мы только издалека подглядывали, так? А вот когда спустимся и поворошим палкой, начнется самое интересное.
– Для тебя – может быть. В этой каше должно быть что-то живое, раз там столько органики.
– Само собой. Ты будешь с ними болтать, я – брать у них анализы.
– Может, и нет. Я что хочу сказать: мамуля в этом не признается никогда, но насчет языка ты в чем-то прав. По сути он – уловка, трюк. Все равно, что описывать сновидения дымовыми сигналами. Язык великолепен, благороден – ничего лучше человеческое тело, наверное, не может совершить. Однако нельзя без потерь превратить закат в цепочку похрюкиваний. Язык ограничивает. Может, те, кто обитает внизу, им вовсе не пользуются?
– Куда же они денутся?
– С каких пор такие мысли? Ведь ты обожаешь нам указывать, насколько неэффективная штука язык.
– Только когда пытаюсь тебя достать. Или достать до твоих прелестей. – Он усмехнулся собственной шутке. – А серьезно, чем еще они могут пользоваться? Телепатией? Мне кажется, ты охнуть не успеешь, как тебя иероглифами засыплет с головой. И что еще лучше, ты расколешь их в два счета.
– Ты такой милый… но вряд ли. Я даже Юкку через раз не могу расшифровать, – Мишель примолкла на секунду. – Временами он меня… ну… доводит.
– Тебя и еще семь миллиардов человек.
– Ага. Знаю, это глупо, но когда его нет рядом, я краем глаза постоянно высматриваю, где он прячется. А когда он стоит прямо передо мной, мне хочется куда-нибудь убежать.
– Он же не виноват, что у нас от него мурашки по коже.
– Знаю. Но боевого духа это не прибавляет. Какому такому гению пришла в голову идея поставить тут главным вампира?
– А куда его еще девать? Или ты хочешь им командовать?
– Дело даже не в том, как он двигается, а в том, как говорит. Как-то совершенно неправильно.
– Ты же знаешь, он…
– Я не про настоящее время или смычные звуки. Юкка… ты же слышал, как он изъясняется. Кратко.
– Так эффективнее.
– Это напускное, Исаак. Он умнее всех нас, вместе взятых, а выражается порой так, будто его словарный запас состоит из полсотни слов, – она тихо фыркнула. – Одно-два прилагательных в месяц его не убили бы.
– А-а! Ты так говоришь потому, что ты – лингвист и не понимаешь, как можно не погрязнуть в красотах языка, – Шпиндель откашлялся с напускной серьезностью. – А вот я – биолог, и для меня все очевидно.
– Да ну? Тогда объясни мне, о, мудрый и всеславный потрошитель лягушек!
– Все просто. Кровосос – мигрант, а не резидент.
– Что за… А, ты про касаток, да? Диалекты языка свистов?
– Я сказал – забудь про лингвистику и подумай об образе жизни. Резиденты питаются рыбой, так? Они тусуются большими стаями, на одном месте и постоянно треплются, – я уловил шорох движения и представил, как Шпиндель, склонившись, кладет руку на плечо Мишель. Как сенсоры в перчатках подсказывают ему, какова она на ощупь. – А вот мигранты жрут млекопитающих: тюленей, морских львов – сообразительную добычу. Достаточно сообразительную, чтобы смыться, услышав всплеск плавника или серию щелчков. Поэтому мигранты хитрят, охотятся маленькими группами по всей территории, а пасть держат на замке, чтобы никто не услышал их загодя.
– И Юкка – мигрант?
– Инстинкты этого парня требуют, чтобы он скрывался от добычи. Всякий раз, когда он открывает рот и позволяет себя заметить, ему приходится воевать с собственным спинным мозгом. Может, не стоит быть слишком суровыми к старику лишь потому, что он не лучший в мире демагог, а?
– Всякий раз на инструктаже он борется с желанием нас сожрать? Очень обнадеживает.
Шпиндель тихо рассмеялся.
– Не так все страшно. Думаю, наевшись, даже касатки расслабляются. Зачем таиться на полный желудок?
– Значит, он не сражается с собственным спинным мозгом, а просто не голоден.
– Одно другого не исключает. Знаешь, мозг никогда не спит. Но я тебе вот что скажу, – игривые нотки в голосе Шпинделя пропали. – Если Сарасти решает провести совещание из своей каюты, меня это не напрягает. Но если мы вообще перестанем с ним сталкиваться, тогда наступит пора держаться спиной к стене.
Вспоминая тот эпизод, могу, наконец, сознаться: я завидовал способности Шпинделя обращаться с дамами. Битый-резаный, неуклюжее чучело из судорог и спазмов, едва чувствующее собственную кожу, он каким-то образом ухитрялся оставаться… обаятельным. Это самое точное слово! Данное качество устарело с точки зрения социальной необходимости, сошло «на нет» вместе с парным невиртуальным сексом. Но последним даже я занимался, и было бы здорово при необходимости владеть самоуничижительным даром Шпинделя. Особенно, когда наши с Челси отношения стали трещать по швам.