И вот именно здесь начинается война. У кого-то затяжная, холодная, с четко выработанной стратегией самообмана и переубеждения, у кого-то, напротив, атомная, разрушительная, с применением тяжелой артиллерии и запрещенных боевых единиц, сравнивающих с землей все старое, отжившее и резко ставшее незначительным.
«Все мы мыслим образами, картинками…» – как говорит г-н Саров. И как бы вас ни передергивало при этой фразе, живем мы ими же. «Я говорю вам: “Эйфелева башня”, и вы сразу – оп, представили себе Эйфелеву башню…»
Просто у кого-то эти башни в деталях и огоньках, а у кого-то не хватает воображения даже на хороший сарай. И просто кто-то с упоением тратит большую часть своего времени на рисование шедевральных полотен, боясь порой прерваться на естественные нужды, а кто-то только озабочен наличием рисовальных принадлежностей. И у того, и у другого полотна идут. И у того, и у другого полотна проходят. Друг за другом. След в след. Проходят, черт возьми, пока кто-то только намеревается заточить карандаш.
И в этот самый момент, да, да, именно в этот, пока я еду в метро, а вы читаете мои разглагольствования, она тоже проходит.
Палитра обычно где-то слева находится, насколько мне известно…
Рисовать я не умела. Так случилось. Еще в школе я только переводила листы и разливала окрашенную акварелью водичку на альбомы, получая четверки в основном за старание.
Время прошло – рисовать я так и не научилась. В прямом смысле. А старание и вовсе обесценилось.
Однако все случается в очередной раз. Но уж никак я не думала, что возьмусь еще когда-нибудь за рисование, и уж тем более не предполагала, что это будет не изобразительное искусство вовсе, а целиком и полностью моя жизнь.
С палитрой я, кажется, разобралась сразу. С набросками тоже становилось худо-бедно понятно. Но вот КАК – оставалось действительно сложным вопросом…
Но я старалась. Я правда старалась. Сначала по памяти, затем перекладывая чужие изображения, добавляя в процессе что-то свое, а со временем даже воплощая какие-то импровизационные задумки.
Случалось иногда и каверапить (cover up) – перекрывать старую зарисовку более новой и актуальной, поэтому не обижайтесь, если кого-то я не запомнила, кого-то не зарисовала в своей картинной галерее памяти, просто приходит момент, когда берешься за новый холст, и место там совершенно для иного сюжета.
В такие минуты главное, чтоб кто-то был рядом…
Чтобы просто был и понимал. Чтобы был и разделял.
Чтоб принести четыре тысячи евро – компенсацию за прошедшие выходные, рывком разорвать конверт, вдохнуть этот исключительный запах иностранной валюты и прыгать на кровати, раскидывая вокруг себя деньги. Прыгать и орать от восторга, прыгать и задыхаться от понимания глупостей, переполняющих голову, прыгать до тех пор, пока натужно ни скрипнут пружины пусть и казенного пока дивана, пусть и на съемной пока квартире. А потом валяться, восстанавливая дыхание, запивать роящиеся мысли холодным шампанским, рассказывая эксперту в трубку свои самые скорые грандиозные планы, и засыпать прямо на этой куче рассыпанных купюр.
Чтоб после собрания понедельника – в аэропорт. Пара часов – и ты уже босыми ступнями проминаешь песчаный берег, и прохладные волны деликатно касаются уставших ног, не минуя узкой юбки ниже колен. Да и бог с ней, с этой юбкой, так же как и со стрелками закатанных брюк. Все равно им одна дорога – в море, когда на рассвете после здоровой дозы янтарного виски так и тянет купаться. И чтобы самой первой (исключительно первой!) в четыре часа утра по московскому времени набрать известные уже наизусть цифры и с вопросом: «Алло, это баня?» – пожелать эксперту доброго утра, не заводя при этом будильник.
И чтоб, как бы страшно ни было, переступить тот самый порог и оказаться наконец по ту сторону шоу «за стеклом». Когда в очередной раз стоишь у огромной стеклянной витрины брендового магазина, практически прилипнув к ней носом, глазеешь с каким-то нелепым придыханием и восторгом на ту красоту, которую кто-то другой так легко и небрежно накидывает на себя в примерочной. А потом взять и, пересиливая нарастающее внутри волнение, резко отодвинуть тугую стеклянную дверь с широкой металлической ручкой и войти. И долго-долго с серьезным лицом изучать вещи на бархатных плечиках, даже пальцами ощущая их качество, и стараться как можно незаметнее выловить бирку с ценником, якобы рассматривая состав и размер. И пусть дрожат коленки, пусть ехидно шушукаются продавцы у кассового аппарата, и пусть большую часть всего, что здесь представлено, я не могу себе позволить, лишь потому что у меня нет таких денег, тупо нет денег. Пусть. Зато я не буду больше смотреть, как кто-то другой, особо не присматриваясь от приторной усталости хождения по подобного рода местам, отнесет эту вещь на кассу, положит в хрустящий пакетик, чтоб надеть потом на очередное скучное светское мероприятие. Может быть, раз, может, пару, а может, просто забросить в немалочисленный гардероб и благополучно забыть. Забыть. Мое желание. Оно ведь МОЕ! Оно даже сидит на мне как влитое! А потом взять и совсем решиться на отчаянный шаг – подойти к консультанту с просьбой отложить, чтоб вернуться за ней в начале следующей недели. И вернуться, потому что она ждала.
Тогда-то у меня появился вкус. Появился аромат, который, несмотря на эксперименты с новинками, оставался неизменным. Он присутствует и до сих пор. Это запах денег.
И пусть кто-то мудро изрекал, что деньги не пахнут, – он был не прав. Пахнут. Еще как пахнут. И это свой особенный неповторимый запах: чуть острый, насыщенный и с тонкими нотками послевкусия. Его сложно с чем-то спутать и невозможно не узнать, если однажды по-настоящему вдохнул.
Деньги, как специи, придают пикантности жизни. Нужно знать дозу и меру, иначе рискуешь спалить все рецепторы и испортить даже самое изысканное блюдо. Щепотка-другая – то, что нужно, чтоб не загнуться от пресности. А пресность я не переношу патологически. В любом ее проявлении. В человеческом особенно…
Моя структура росла в геометрической прогрессии. Достаточно правильно выстроить работу, найти к каждому мотивационный рычаг и ни в коем случае не спускать на тормоза, чтоб эта прогрессия прогрессировала еще активнее, давая все новые веточки.
Побочным эффектом в таком раскладе являлся хронический недосып (что не ново), постоянное желание курить и замыливание человеческого фактора.
– Что? Пирамида? – меня переполняла смесь негодования с возмущением. – Пирамида?!
Гость был деревянный или это с энергетика меня так взвинчивало? А вы, простите, не в пирамиде? Не пашете ли на «дядю» в надежде в конце месяца получить свой скудный кусочек и продолжить с упоением тратить свою жизнь на его обогащение?
Нет, все-таки деревянный. С ним еще на приглашении какие-то сложности были – было в нем что-то мерзко-отталкивающее, и никак не хотел человек понимать, что не в том он положении. Да и Абрамовой моей Катерине, хоть убейся, не объяснишь, что не прогибаться надо, а прогибать, а это разные вещи, и правильно ставить условия, чтоб потом подобных эксцессов мне здесь не происходило.
– Зато стабильно? Так стабильно плохо в таком случае! – с самого утра он раздражал меня. Я бы и сама его отправила, но эксперт настоял… – Вы и подохнете на службе своей стабильности, так и оставшись без флага, без родины. И детки ваши даже не смогут проводить вас в последний путь, потому как, кроме слов о стабильности, они и вспомнить о вас ничего больше не смогут. Или, еще лучше, в этот самый момент будут слишком сильно увлечены вахтой своей стабильности, ярким примером показанной им в детстве главой семейства. Перспективно, не правда ли?
Я заводилась. И больше всего меня бесил даже не тот факт, что это «чудо-в-дешевом-костюме» не воспринимает, где находится (всем по способностям, как говорится), а позволяет вести себя как последнее чмо и разговаривать в жеманных тонах с людьми, ранга которых он и в следующей жизни вряд ли достигнет…
Отсутствие воспитания и элементарного самоуважения, чтоб вести себя адекватно на чужой территории в присутствии людей, которые являются ее значимой частью, – вот что бесит больше всего!
– Пирамида! Между прочим, самая устойчивая фигура и ваш последний шанс возыметь возможность хоть разок скататься посмотреть воочию это седьмое чудо света.
Пирамида!!! Да, вся жизнь – это пирамида. Город, в который он зачем-то удосужился притащиться в свое время, чтоб занимать место в метрополитене в час пик, – тоже, кстати, пирамида. Здесь каждый стремится к вершине, не брезгая воспользоваться любой подвернувшейся возможностью сбросить вниз другого, чтобы тут же занять его место, если он до сих пор этого не понял. И главное в этом предложении не «сбросить», а «стремиться», потому что, если не стремишься, катись к подножию. И каждый с удовольствием отвесит попутный пинок. Каждый. И в его этой стабильности – не исключение. Пусть для тебя это станет откровением хотя бы под сраку лет.
Абрамова, стоящая рядом, буквально вросла в пол. Она была похожа на сову в тот момент: голова была максимально втянута в плечи, а ее и без того большие глаза стали еще более объемистыми, и доминирующей эмоцией в них читался испуг. Работать и работать еще с ней – третья неделя, а с места так и не сдвинулись. Что там у нее за затык такой в голове, непонятно. Понятно одно: диалог этот оставлять нельзя – он ее раздавит. Поэтому либо перенастраивать, либо убивать самой…
– И вот так из недели в неделю ты слушаешь здесь это все одно и то же? – обратился он к Катерине после моей выжидающей паузы, и нескрываемая ухмылка вновь озаряла его лицо. – Нда…
Каким же еще более омерзительным стало оно в тот момент, будь я поплотнее комплекцией, отпечатала бы на нем все четыре костяшки своей правой руки с кольцом по центру. Аккурат на челюсти, ей-богу. Но, к сожалению, это существо не смогло бы даже понять, за что ему вломили, поэтому стоило ли мараться? Стоило ли?
Катя молчала и неуверенно кивала головой, бросая виноватые взгляды то на меня, то на своего гостя. Жалкое какое-то зрелище, прости, господи…
Я просто улыбнулась с еще более выжигающей мягкостью и, чуть приблизившись в его сторону, негромко, почти шепотом произнесла:
– Знаешь, есть один человек, который в течение пятнадцати лет служил управляющим в крупном страховом концерне. Каждый месяц все страховые контакты, издаваемые его компанией, он регулярно прочитывает, – мерзкая ухмылка продолжала цвести на его узком лице, адресованная уже мне… – Да, он читал одни и те же контракты из месяца в месяц, год за годом. Зачем? Да затем, что жизненный опыт научил его, что только таким путем может он удержать в своей памяти условия этих контрактов.
Ухмылка оставалась, по-прежнему пренебрегая услышанным, в то время как в глазах тягучим сиропом сменялось непонимание.
– Это был богатый человек. Это был ценный и уважаемый сотрудник, который мог организовывать не только работу компании, но и самого себя. Это был достойный человек. Именно поэтому об этом человеке говорят по сей день, а о ком-то не вспоминают и при жизни… Подумай об этом.
Затем я резко отстранилась и, смотря теперь уже со своей высоты на это примитивное создание, закончила:
– Я больше вас не задерживаю. Выход напротив ресепшена.
– Можно, можно было, конечно, переубедить, Игорь Викторович, я знаю. Можно было в очередной раз все разжевывать и проглатывать вместо него, но зачем? – митинговала уже я за столом эксперта, прождав, как обычно, до победного. – Но если человек не понимает элементарные вещи, я не вижу смыла переубеждать его в этом.
– Всегда есть способ переубедить человека в том или ином, – его серые глаза старались излучать участие, но утопали в усталости, скопившейся за день от переизбытка лиц, фраз и мнений. А ему еще собрание предстоит… – И вы знаете, какой именно, г-жа Батунина. Хорошо знаете…
Знаю, знаю. Все элементарно: заставь человека просто захотеть сделать то, что нужно тебе. Уж каким способом – дело десятое. Помню, что грубые методы влекут за собой неблагоприятные последствия.
Я виновато кивала в ответ, прогоняя в голове все эти мысли, и нервозно скребла маникюром по красному бархату стола.
– А вы опять пережестили. Зачем вы убиваете людей?
Я аж опешила от такого вопроса. И на мгновение уставила на него свои удивленно-расстроенные глаза: «Он что, правда думает, что я могу кого-то убить?»
– Меня не зацепил его вопрос, Игорь Викторович, нет, – залепетала я. – Любая глупость имеет объяснение. Меня вывела надменность, с которой он выражал все свое никчемное отношение. Вы же сами видели. И, как сами же говорили, не незнание страшно – страшнее нежелание понять. И ломать такие стены без толку – есть куда более продуктивные занятия, это мое мнение…
Он снова улыбнулся и завертел в руках телефон.
– Чего бы вам хотелось, г-жа Батунина? – выдал вдруг он, что я опешила второй раз за последние несколько минут. Не зачастили ли вы, г-н Патанин?!
Я многозначительно молчала…
Знали бы вы, Игорь Викторович, чего я на самом деле хочу… Любыми способами, любыми методами. Настолько, что сама боюсь себе в этом признаться. Знали бы…
– Что ж, вы совсем ничего не хотите? – вторглось в мои мысли. – Не поверю… Может быть, в этом как раз и причина. Не зная, куда идешь, можно сильно удивиться, когда придешь не туда, не так ли, госпожа Батунина? Вы как считаете?
Он улыбался, ожидая и заранее зная мой ответ. Улыбался. Черт… Мозги, не покидайте меня.
– Понимаете, господин Патанин, – задумчиво потянула я. – Вы все правильно говорите… все верно… но тут… тут есть такая штука… что… что все мои самые мудрые мысли дохнут при одном запахе ваших духов.
Я выпалила это на одном дыхании, потому что иначе бы точно запнулась и струсила. На секунду мы притихли оба.
Взгляд. Пауза. Снова взгляд. И улыбка. Эта его чертова улыбка!
Как? Ну как мне ему объяснить, что плевала я на эту структуру, плевала на всех долбоебов, которым, очевидно, ни к чему в этой жизни уже не прийти, и их последние шансы были давно уже розданы, задолго до сегодняшнего дня (сегодня – это так, агония, ну, или очередной порыв благотворительности). Плевала на сплетни и разговоры о чьей-то успешности, на негатив со стороны чьих-то родственников, на мелочность того или иного и отсутствие бизнес-планов (сама уже пустила лички на поток). Единственное, что еще имеет значение, – это его эта лукавая улыбка. Улыбка эгоиста, улыбка провокатора. И единственное желание, откровенно пульсирующее в сознание в данный момент, – это желание овладеть им. Прямо здесь, прямо сейчас на этом столе, покрытом бархатной красной материей. Зверски, разметав по сторонам папки с заявлениями. Кусать его губы до крови. Сорвать этот осточертевший, но безумно стильный пиджак, разорвать на куски рубашку, чтобы пуговицы разлетелись по разным углам гомонящего людьми зала и сдирать кожу рук, с остервенением расстегивая пряжку его ремня. Впиться ногтями в его спину. Целовать. Целовать везде и всюду. Прижиматься к груди, чувствовать его дыхание, вдыхать запах, ощущать его кожу, его тепло. И почувствовать себя очень… Очень Его.
Как можно при таких мыслях говорить о новых приглашениях? Как? Господи, какое же это невыносимое самобичевание – вести деловые разговоры с человеком, которого хочешь страстно и нежно изнасиловать. Это приятно и изнуряюще одновременно…
Петрушин появился некстати и вовремя. Вовремя, черт возьми, отозвав его на «минуточку» и давая тем самым возможность перевести дух. Было бы куда переводить…
– Так, ну, что у нас с личным бизнес-планом? – вернулся он, как ни в чем не бывало. Выдавали только дьявольские огоньки в глазах. – Надо, надо, госпожа Батунина, собственным примером показать, как нужно правильно вести себя с гостями. А вы это умеете.
Я чувствовала себя рыбой без воды: эмоции переполняли, а выхода им не было. Под столом я сильно сдавила рукой обивку стула. Надо сдержаться.