– Что это?
– Согреешься так, и спать будешь, – сказала она, пока я пил её отвар. – А завтра придём в село, переспи там с какой-нибудь.
– Чё?! – изумился я, оторвавшись от терпкого и даже сладкого напитка.
– Надоел по мне глазами шарить, – невозмутимо ответила она, опять устраиваясь под свой плащ, – я не лягу с тобой, не жди. Понял?
– Вот ещё! То-оже мне… – возмутился я, не вполне искренне, впрочем.
– Всё, спи, и не возись больше, как хрущ, – она спокойно легла, укутав плечи.
И я, действительно, согрелся и заснул очень быстро.
Вот так мы и вышли за пределы Севера. Селений больше не было. Дальше на юг шли леса и леса, через них мы проходили ночами, с зажжёнными факелами, днём укладывались спать, чтобы не попасться зверям.
Но она заболела. Простыла и начала кашлять. Плохо спала ночами, потела, я видел, приоткрыв глаза, как она, просыпаясь, снимает мокрую одежду и раскладывает у огня, чтобы просохла. Это странно, она сама говорила, что не болеет. Да я и сам слыхал, что эти дети Солнца, как она и Белогор, не болеют. Но ведь и он не так давно был болен. Странно. Так странно это.
– Всё бывает, Доня, когда… когда душа рвётся, – ответила на это Онега. – В клочья рвётся…
– Чего ж ты?..
– После… после поговорим, когда об этом… – ответила она. – Едем, надоел мне этот проклятый лес.
И мы выехали за пределы леса…
Мы идём буквально по следу за Авой. Я чувствую, что она нездорова. И с каждым днём я чувствую всё отчётливее, как она слабеет. Я нужен ей рядом. Только я один на всей земле могу сейчас помочь ей выздороветь. Но она далеко. Я чувствую, как удаляется, всё больше удаляется. Куда же тебя несёт, Ава… куда?!
Подальше от Севера…
Но твоя судьба здесь.
Отправляясь в путь, я был уверен, что она просто спрячется в каком-нибудь селении, вернее, я на это надеялся, но чем больше проходило дней в пути, тем яснее, что она и вправду решила уйти с Севера. Нигде в городках, которые она проехала, никто не видел её. Никто не рассказывал нам, что видел хоть кого-то похожего на Аву. Только я, чувствуя её, только я знал, что она была здесь. Ава научилась прятаться.
Но только я и могу отыскать её. Я иду по следу, оставленному ею. По следу её энергии. И моей крови в ней. И моя кровь в её груди сейчас начала помогать ей, моя сила помогает ей, она уже не смогла бы жить, не будь в ней этих нескольких капель. Они сообщают ей мою силу, они оживляют её тело, её сердце, возле которого они разлились, не позволяя поддаться слабости. Потому что эти капли как я сам полны любви к ней, они горячи, они сильны, они всё равно, что я сам…
И ещё мой сын, что растёт в ней. Я уверен теперь, что детей двое: один ребёнок мой, и второй – Ориксая. Мой мальчик помогает и матери и брату. Два сына, два царевича, две судьбы, слитые до времени в одну.
Догнать её необходимо как можно быстрее. Я не чувствую ничего хорошего для Севера впереди, позади меня остался разгорающийся костёр, костёр, которому мы не давали разгореться и который теперь не остановить. Но теперь Ава, теперь найти её, всё остальное мы сможем победить, если с нами снова будет она. Тогда будет смысл в том, чтобы отстаивать гибнущий Север. Для меня. Для Ориксая.
– Здесь не было никаких проезжих женщин, – устало произнёс ратник, собрав от всех, кто разговаривал с местными, сведения, чтобы рассказать мне.
Уже давно ночь и он едва держится на ногах, день его, как и всех нас, начался ещё затемно. Но они все не двужильные как я.
– Выпей, – я протянул ему кубок с взваром, что приготовил для него, в благодарность за верность и безропотность в этой многодневной гонке. Знал, что придёт едва живой. – Выпей, будешь хорошо спать. Женщин не было, это мы поняли. Ну… А юноши или мальчики были?
– Про мальчиков мы не спрашивали, – выдохнул ратник, берясь за витую ножку золотого кубка, ибо сыну Солнца даже в походе невместно из простой посуды пить.
– Пусть приведут ко мне кого-нибудь из… кого вы там опрашивали? Торговцев? Или молочников? Пусть приведут одного.
Ратник выпил моё снадобье, повеселел сразу, даже глаза заблестели. Через несколько мгновений передо мной уже стоял немного растерянный и даже напуганный немного мужичок с клочковатой бородой.
– Как тебя зовут? – спросил я, разглядывая его.
– Дак ить… Беляй, – ответил мужичок.
Я долго смотрел на него, прежде чем заговорить, хитроватый, умный мужичонка. Но вот интересно, с чего такие имена дают, он черноватый, мелкий, лохматый, какой к чёрту «Беляй»?
– Беляй, а вот скажи, городочек у вас небольшой, пришлых сразу узнаешь, так ведь? – мужичок кивнул. – Так вот, а не видал ты тут пареньков, каких незнакомых? Проезжащих? На конях.
Он и не задумался, ответил с готовностью:
– Дак и были, как не быть. То-ощенькие оба, – он усмехнулся, – один красивенькой как девчонка, ротик такой… А другой бо-ойкой, я только и глядел, как бы не стащил чего. Были, Солнечный жрец. Воришки? Так и думал.
Верховным жрецом я не представлялся, было бы неловко, что сам Великий Белогор несётся из города в город за какими-то беглецами, то, что попала царица, мы решили скрыть, представили, что заболела. В столице никто не знал, что Ава убежала. Кроме самых близких. Но даже Доброгнева ещё не знала, когда я уезжал, что Ава сбежала. Верховного жреца не знают по всему царству в лицо, но то, что я из жрецов не скроешь: босое лицо выдаёт без ошибок.
– Давно проезжали? – спросил я.
– Дак это… Дён… дён этак десять. Може и поболе. Не ночевали даже. Странные. Так и подумал, что тати негодные.
– Почему подумал так? – заинтересовался я.
– Дак… – оживился ещё больше Беляй, – вроде как нищие мальчишки, а кони у них добрые, серебро, злато есть. И кожа у ентого, красивенького, розовая, мыться любит, не из бродяжек, к хорошему привык. Да и второй белорукой, и ногтей не сломал. А значить беглецы точно.
Я засмеялся, посмотрев на ратника:
– Видал, какой глазастый.
– А как иначе, Солнечный жрец? Будешь глаза закрымши сидеть, ни лавки, ни прибыли не увидать.
– Иди, Беляй, за добрую весть, крышу перекроем тебе, – сказал я.
Мужичонка рот открыл от удивления:
– Ты ето… откуда прознал-то?
– Што, не так? – усмехнулся я.
– Так… а тольки…
– Ну, а раз так, и перекроют крышу, – сказал я.
Мужичонка прищурился, пристальнее глядя на меня:
– Ты… Солнечный жрец, ты – Великий Белогор, чё ли?
– Да нет, Беляй, я подмастерье у него, – ответил я невозмутимо. – Учуся тольки. Но ты не болтай и про то.
Он ещё раз посмотрел на меня и с тем удалился, нахлобучивая шапку на ходу. Всё, что я подозревал, подтвердилось в его словах. Ава удаляется, быстрее нас движется. И это при том, что мы порой, и ночи не спим. Они тоже не спят, что ли?
Спим. Эта ночь на краю леса была совсем невозможной. Онега прокашляла всю ночь без перерыва, её рвало пару раз то ли от лихорадки, что владела ею, то ли ещё от чего, с ней разве поймёшь? Я измучился от беспокойства, от страха, что она впадёт в беспамятство…
– Не бойся, Доня, не помру. Это мне, видать, чтобы я вспомнила, что я всё же человек.
– К Белогору тебе надо, вылечиться, – хмурюсь я, злясь, что мы занимаемся такой дуротой – сбежали из столицы и скитаемся.
Ветер мотает кроны деревьев, подвывает между ними, сквозит, стелет костёр…
– Доня, ты вертайся, право слово, мне проще будет, – пробормотала она.
– Куда проще, от лихорадки кончишься вот-вот, а болтаешь невесть что. Или ты на то и рассчитываешь? – ещё больше разозлился я, ведь и вправду может…
– Нет. Я не помру, – очень тихо и слишком спокойно и уверенно для ночного разговора на ветру проговорила она. – И ушла, чтобы быть живой, чтобы Ориксай был жив, и его наследники. Без меня у них и руки развяжутся, и злости достанет, глядишь против ворогов.
Я ничего не понял, решил, что она бредит.
Хотелось бы мне бредить. Хотелось не думать о том, что думает сейчас обо мне, подлой твари, Орлик.
О, нет, я не думаю о тебе, как о подлой твари. Я думаю о том, как ты рискуешь сейчас, одна, без охраны, с этим вихрастым скоморохом Лай-Доном, который и от комаров-то защитить тебя не сможет.
И всё же ты понесла. Ладо, но почему же не сказала? Ты приехала в Каменистый вал проститься. Не сказала, знала, что тогда все узнают сразу. Боялась за меня.
Ладо, ах, Ладо… Вот же счастье, наш сын будет как ты, сильным и умным, и таким же красивым, а после ты народишь мне дочерей, своих копий, чтобы твоя краса навеки впечаталась в будущее. Только не пропади, Ладо. И ты, Белогор, не оплошай со своим чутьём, найди её… Этим начинались и кончались все мои молитвы. Каждую ночь. Каждый полдень.
Яван побывал у Доброгневы. И рассказал о том, что было.
– Она очень зла. И стала куда опаснее, чем раньше, Белогор очень ошибся, что не дал убить её.
Это было самое жуткое свидание в моей жизни. Доброгнева по-прежнему прекрасная, сегодня пугала меня своей красотой. Я ловил себя на мысли, что передо мной демон, забирающий души мужчин. Что этот демон потому и наделён такой красотой, чтобы надёжно прятать за нею страшное нутро.
Но тогда как объяснить куда более пленительную красоту Онеги, ведь она-то точно не демон, она – рай, сошедший в мою жизнь, даже мои страдания по ней и то – рай, какого я не знал до неё в моём холодном сердце. И Онега нутра не прячет, потому и затягивает так сильно и невозвратно.
А Доброгнева… Она встретила меня сегодня с усмешкой:
– Что Яван Медведь? Предал меня, значит? Тоже за этой белёсой сукой потянулся? Неужто у ней между ног слаще?
Я ничего не ответил на эти слова. Я думал, как Доброгнева может дружить, а они были с Онегой дружны с детства, это для меня стало очевидно, когда я увидел их встречу, там, в Ганеше. Как Онега прильнула к Доброгневе, это были привычные и милые ей объятия. И она, так тепло обнимавшая Онегу, так ненавидит её на деле. Как же она ненавидит меня? Впрочем, она не заставила меня долго размышлять и сказала:
– Ты себя неотразимым красавцем полагаешь? Думаешь, это делает тебя и любовником неотразимым? – она сверкнула пугающей ухмылкой и продолжила, сверкая страшными зубами: – Ничего похожего! Может потому тебя и бросила Авилла?
И это я стерпел, тем более что мне прекрасно известно, полагала ли Онега меня приятным или нет, я очень и очень хорошо это знаю, этим меня не задеть. Впрочем, Доброгневе меня ничем не задеть, она не знает, что в моём сердце, в её ЭТО не жило никогда.
– И Белогор, мерзавец, подстроил всё. С потрохами продал царевичу степному вашему. Только ты передай царю: он спит с его царицей! Пусть Ориксай подумает, кого он союзником принял! Кому поверил! Пусть голову ему свернёт! Так передай! И сам запомни! Кстати, у Белогора совета попроси, пущай обучит тебя, ледяного, как с нашей сестрой управляться, – Доброгнева пытается прожечь меня глазами страшного яростного голубого цвета.
Оглядела меня и засмеялась нарочито громким едким смехом:
– А хороши соратнички у царя: все с его женой спят. И сама жёнка тоже, что надо! – Доброгнева захохотала. – Есть на кого опереться: сопливая сука и два её кобеля! Ох и везунчик, Ориксай!
Но и этому я не поверил. Я ждал, когда закончит бесноваться в бессильной злобе и силился понять, что она предпримет теперь, когда не удался её замысел.
Доброгнева бранилась и оскорбляла меня, Онегу, Ориксая, Белогора, всех сколотов и их северных шлюх ещё долго, но я не верил, что эта холодная и умнейшая женщина сейчас действительно во власти чувств, которые она пыталась изображать, я неплохо узнал её, полезно ложиться в постель врагом: начинаешь понимать его вне слов.
И я ждал, что она произнесёт что-то, что мне раскроет её настоящие мысли. Как и она изрыгала скверну на меня, пытаясь вывести из себя и заставить выдать то, чего она не знает, что происходит за этими стенами.
Но я оказался холоднее. Сегодня я чувствовал себя увереннее её, потому что я был сильнее. И дело было совсем не в том, что Доброгнева была у нас в плену сейчас, а в том, что мне было что отстаивать, у неё, кроме ненависти, зависти и беспредельного честолюбия не было в сердце ничего. Моё сердце, благодаря Онеге, моей дочке и даже Вее, живо, горячо и велико, а её – холодный карлик. Даже раны и боль делают моё сердце богаче, а Доброгнева не знает боли, кроме той, что жжёт её кожу из-за попавшей на неё Белогоровой крови.
– И брата ради этой продажной твари не пожалел?! За трон ведь отреклась от тебя!.. – она сверкнула глазами.
Вот что она хочет узнать! Я окрылился, услыхав, наконец, эти слова. Исходя из моего ответа, она мгновенно задумает новый план.
– Ради моей Онеги я вырезал бы полмира или весь. Не то, что Явора, – с наслаждением ответил я. – Ему я глотку вскрыл с удовольствием.
Нельзя, чтобы Доброгнева узнала, что Явор жив-здоров и даже рядом с ней.
Я так и сказал Ориксаю.
– Вообще его надо бы убить, – добавил я, – когда Доброгнева узнает, что он живой, а она узнает непременно, она…
– Не преувеличиваешь ты могущество какой-то развратной Лунной жрицы? – перебил меня Орик, думающий, похоже, о чём-то своём.
– Куда опаснее недооценить врагов, чем переоценить, – сказал я, выпрямляясь.
Орик мрачно посмотрел на меня:
– Войско вот-вот выйдет из-под моей власти, Яван, – проговорил Ориксай, сидя, будто с надломленной спиной, опершись на один подлокотник трона. – Убить сейчас Явора, это взорвёт его сторонников.
– Пусть взорвёт, примем, наконец, бой, не будем ждать, что сделают они, ударим сами. Белогор начал, надо добить гидру. Чего мы ждём? Его возвращения?
– Её возвращения, – мрачно ответил Ориксай.
– И ты уверен, что он сможет её вернуть?
Орик встал с золотого трона, на котором сидел, и посмотрел на меня, подойдя близко:
– А если нет: на черта мне всё это? – тихо произнёс он, необычно широкими зрачками, будто поглощая меня. И вдруг я словно увидел старшего брата Велика, которого после воцарения назвали Великсай. Вот никогда бы не подумал, что сын вырастет настолько похожим на отца, такими разными они казались мне всегда…
– Да ты что?..
– Я решаю, – уже полным голосом твёрже гранита сказал Орик.
– Ты, конечно, Ориксай, только ты царь не мальчик, тебе ли не понимать, куда ведёт разгоревшееся сердце.
– Твоё протухло?
– Я не царь, Орик. Неважно, слаб я или силён. А если ослаб ты, всему гибель.
– Значит, ты и сядешь на трон, когда мне придёт конец. И прикончишь всех врагов одним махом.
– Прекрати! Соберись, ты – царь, ты родился царём и не можешь…
– Я решаю! – рыкнул Ориксай.
Глава 3. Зарево
Если бы я предполагала, если бы только могла подумать о том, как плохо будет Орлику без меня, я ни за что не ушла бы. Что бы я сделала тогда? Своей рукой убила бы Доброгневу, прекратив этим заговор, или сделала бы что-то ещё, я не берусь предполагать.
Но я не осталась. И теперь я гнала мысли обо всех, кого оставила позади. Если бы позволила себе думать о них, я не ушла бы и до ближайшего городка. Но я выбрала путь и шла по нему. Я уйду так далеко, как смогу. Что Лай-Дон увязался со мной, даже и неплохо, будет изображать моего брата или мужа, там поглядим, когда станет заметен живот, и мы дойдём до новых поселений. Что там впереди, на юге, это становилось даже интересно.
Да, воспаление в груди досаждало мне, било кашлем и ослабляло, и принимать действенных средств из-за ребёнка я не могла, потому что все эти лечебные травы могут повредить ему или даже вызвать выкидыш. Белогор помог бы, легко избавил бы меня от этой глупой простуды. Но и о нём нельзя думать…
И я лежу на краю, наконец иссякшего, леса, думая о том, что, когда завтра мы выйдем за последние деревья, что сегодня ещё прячут нас от поднявшегося с вечера ветра, то начнётся новая веха в моей жизни. Я физически ощущала эту границу, которую перейду завтра.
Не границу Севера, его мы покинули уже восемь дней назад. Тогда я и заболела, кстати, словно уходя с моей земли плачу дань немощью, овладевающей мной с каждым днём всё больше. Там я не болела никогда, если не считать раны, нанесённой мне предательской стрелой.