Лида подошла к палате, бесшумно открыла стеклянную дверь и замерла. Над кроватью Гарика склонилась фигура в белом халате. Дорожка ли света от слабого ночного коридорного освещения, что прочертила палату, движение ли воздуха коснулось его, но пришелец резко выпрямился и шагнул в сторону Лиды.
– Что, доктор? Все в порядке?
Доктор в медицинской маске грубо отшвырнул женщину, так, что она всей массой шлепнулась между койками (хорошо хоть, не на кого-то из прооперированных больных!) и рванул к выходу, только подошвы замелькали. Крайне изумленная реакцией нервного доктора, сильно ушибленная, Лида, женщина довольно габаритная, кряхтя, еле выкарабкалась из узкого пространства между койками. Твердо решив, что она этого инцидента так не оставит, направилась к койке мужа.
Уж утром она узнает, кто из врачей дежурил ночью. И маска не поможет! Мало ему не покажется. Тоже мне, эскулап! Врачеватель! Ну, испугался ее неожиданного появления, ну, не захотел разговаривать, чтобы не побеспокоить больных. Но драться-то зачем!
Гарик лежал у самого окна. Света от уличных фонарей и тусклого коридорного освещения было достаточно, чтобы заметить, что лицо у него как-то изменилось. Лида поняла это, бросив первый взгляд на лицо мужа.
Второй ее взгляд был – на штатив, к которому крепился пузырек с физраствором. Жидкости в пузырьке оставалось всего ничего.
Третий ее взгляд опустился на руку мужа с закрепленной в ней иглой с трубкой, по которой поступало лекарство. Сейчас иглы в руке не было, вместе с резиновой трубкой она валялась на полу.
Лида кричала так, что сбежалось все отделение: дооперационные больные бежали рысью, прооперированные ковыляли, как могли.
Гарика не спасли.
Лида, пережившая истерический припадок, обколотая успокоительным, пришла в себя в палате женского отделения.
«Не спасла», – ворочалась тупая ленивая мысль. – «Не уберегла».
Пока что она могла думать именно в таком ключе: я виновата! Если бы не торчала возле окна туалета, погрузившись в идиотские воспоминания, ничего бы не случилось.
Но как ОНИ узнали, что она выйдет в туалет? Следили за ней, что ли? Кто они? Как? Зачем?
Замначальника уголовного розыска Приволжского РОВД города Артюховска, капитан Бурлаков Вадим Сергеевич, сидел в своем кабинете над раскрытой папкой. Материалов в папке было – кот наплакал.
«Вот тебе, бабушка, и юрьев день!, – думал Бурлаков. – Вот тебе и безобидный алкашок! Вот тебе и бредовые речи Лиды Херсонской о покушении. Вот тебе и „бытовуха“, вот тебе и нерезонансное преступление…»
Людмила Петровна
Людмила Петровна неторопливо, прогулочным шагом приближалась к пятиэтажке, где проживала еще одна ее близкая подруга – Людмила Ивановна Каргина. «Куклусклан», именовали их дружную троицу знакомые – фамилии всех троих начинались на «к». Они были тезками, но, как Людмила Петровна спокон веку ходила в Люсях, так Людмила Ивановна с тех же времен прозывалась Милой.
В данный момент Милка обреталась в Саратове, куда ее на три месяца отправило родное учреждение на повышение квалификации. Если говорить точно, в Саратов она отправилась осваивать новую квалификацию – бухгалтера музейного дела.
За свою долгую трудовую биографию Миле пришлось поработать бухгалтером в Роспечати, когда она еще именовалась Союзпечатью, и главным бухгалтером на местной кондитерской фабрике, но музейная бухгалтерия была для нее делом новым.
Мила, энтузиастка по жизни, оставалась ею и в свои шестьдесят четыре года, и с восторгом ринулась осваивать бухгалтерские тонкости музейного дела. Приглядывать же за своей однушкой на третьем этаже старенькой пятиэтажки доверила, естественно, лучшим подругам – Люсе и Зайке.
Зайка – Зоя Васильевна Конева – на сегодняшний день тоже пребывала в отсутствии: она укатила в санаторий под Астраханью оздоровлять свою сердечно-сосудистую систему.
Людмила Петровна из-за трагических событий в семье соседей поневоле манкировала своими обязанностями: она боялась оставлять Лиду одну после похорон Гарика. Мало ли, сдуру руки на себя наложит. В течение дня Люся находила поводы несколько раз забежать к Лиде, усаживалась чаевничать или приглашала на чай к себе, напрашивалась на ночевки под предлогом, что ей снятся кошмары, пока Лида ей не сказала однажды:
– Люсенька, спасибо тебе огромное. Но, ты только не обижайся, ты меня притомила. Я уже хочу побыть одна. Ты за меня не беспокойся, пока я этих тварей не найду, я ничего с собой не сделаю.
– Ка-каких тварей?! Ты с ума сошла?!
– Нет, не сошла. Но этот Бурлаков… Он не мычит, не телится… И до сих пор ничего с места не сдвинулось. Так и спустит все на тормозах. А Гарик там будет лежать неотомщенный!
– Откуда ты знаешь, что не сдвинулось? Перед тобой же не отчитываются!
– Ну, он же приглашает меня… на беседы, – презрительно усмехнулась Лида. – Толку от его бесед! Как будто я знаю больше него!
– Ты напрасно так. Насколько я знаю, Бурлаков – мужик толковый. Да и времени прошло не так уж много. Не все же преступления по горячим следам раскрываются!
– Тебе, конечно, виднее, – опять усмехнулась Лида, – ты с ним не один пуд соли съела.
– Ну, зачем ты так! Какой пуд! Люди так говорят… А нас с ним просто однажды случай свел, ты же знаешь.
– Да, только в твоем случае никто из вас троих не пострадал. Мой случай всех злее, – в третий раз страдальчески усмехнулась она.
– И ты собралась мстить? Лида, ты что задумала?! Ты понимаешь, что твоя самодеятельность может плохо кончиться?
– Да угомонись ты! Я же не собираюсь покупать пистолет и идти стрелять всех подряд! Чай, не в кино!
– А что ты собираешься?..
– Просто порасспрашиваю людей…
– Каких?!
– Всяких-разных. Какие попадутся. Слухами земля полнится!
– Их полиция расспрашивает. А ты, смотри, дорасспрашиваешься!
– Уж кто бы говорил, а ты бы молчала! Лучше б я тебе и не говорила ничего!
– Лида, окстись!
– Хорошо-хорошо, успокойся! Не буду никого расспрашивать.
– Честно? Обещаешь?
– Обещаю. На «Битву экстрасенсов» поеду, если что… Поедешь со мной?..
На том, вроде бы, и порешили.
Короче, Людмила Петровна подзапустила выполнение своих обязательств, налагаемых дружбой, на предмет присмотра за квартирой и, главным образом, полива цветочков, во множестве стоявших на подоконниках и полочках и висевших в кашпо по стенам.
Милкина пятиэтажка в стройном ряду нескольких собратьев, постройки семидесятых годов, ничем не выделялась. Все они пребывали в одной цветовой гамме – тоскливого блекло-зеленого цвета, словно майка китайского производства после первой же стирки. И в состоянии одинаковой же обшарпанности. Летнее жаркое солнце и осенние затяжные дожди уже свели на нет весенние старания коммунальщиков – придать домам праздничную новизну.
Запасы небесной влаги, видимо, временно истощились, и уже пару дней бледное солнце с переменным успехом боролось с тучами, а ветру удалось подсушить асфальт и тротуары. В душах артюховцев традиционно затеплилась надежда, что, авось, вскоре дожди и совсем прекратятся, а к Новому году, глядишь, и распогодится. А там – чем черт не шутит – и морозцы ударят! Хотя бы к рождеству, а уж к крещенским – обязательно!
Недалеко от Милкиного подъезда вольготно раскинулась огромная лужа, лишь слегка уступающая размерами обмелевшему Аральскому морю. Ветер, забавляясь, гонял по ней туда-сюда волны. К его забавам присоединились двое детей. Мальчик лет шести-семи и девочка постарше, лет девяти-десяти, оба в ярких резиновых высоких сапожках, стояли в центре лужи.
Как только очередная волна подкатывала к их ногам, дети с восторгом лупили по ней сапогами, преобразовывая волну в грязный фонтан. Фонтан рассыпался мутными брызгами, окатывая мореходов. Людмила Петровна, неспешно двигаясь вдоль берега этого, не зафиксированного географическими картами моря, затормозила на полпути, сраженная услышанным.
Мальчик произнес:
– Катька, я уже весь мокрый и грязный. Пошли по домам!
Катька ответствовала:
– Потерпи! Надо ценить грязные моменты жизни, пока нас не отмыли.
Людмила Петровна не понаслышке знала, что устами младенцев частенько глаголят истины, и еще какие, но в подобные философские глубины ей приходилось нырять не каждый день.
С одного из балконов раздался пронзительный женский визг:
– Катька, зараза, немедленно вылазь из лужи!
Девочка подняла голову, какое-то мгновение смотрела вверх, потом пробормотала себе под нос: «Сама зараза!». И, не дожидаясь очередной волны, с яростью ударила по воде сапогом.
Бессильная ярость адресовалась кричавшей, но досталась ни в чем не повинной луже. Восхитительно высокий фонтан окатил детей. Мальчик не захотел уступать пальму первенства даме и, упоенно проорав клич: «Сама зараза!» – изо всех сил врезал следующей подкатившей волне.
Людмила Петровна отскочила на приличное расстояние, поскольку в воздух взмывали фонтаны не хуже царскосельских, сопровождаемые новыми истошными воплями: «Сама зараза!» К детским воплям присоединился уже знакомый пронзительный визг сверху:
– Ах ты, зараза! Вылезай немедленно, дрянь такая! Вот я тебя сейчас сама вытащу, мало не покажется!
Вскоре из подъезда вылетела седовласая фурия, без платка, в калошах на босу ногу и наброшенной кое-как на цветастый халат куртке – человек одевался в спешке.
Зараза-Катька перестала избивать волны и с опасливым интересом воззрилась на, по всей вероятности, бабушку, мысленно прокручивая варианты: каким способом бабуля будет извлекать ее из лужи. Бабушка беспомощно топталась на берегу, слишком поздно вспомнив одно из главных правил педагогики: нельзя грозить ребенку наказанием, которое не можешь исполнить.
Почувствовав, что теряет лицо, женщина задрала голову и прокричала в небо:
– Наташка! Наташ! Гляди, что твой Темка творит! – признавая тем самым свою педагогическую несостоятельность и перекладывая ответственность на чужие плечи.
С другого балкона раздался еще один вопль возмущения и ужаса, уловив который, Темка обреченно посеменил к берегу. Волны захлестывали ему в сапожки.
Катька осталась в луже. Кажется, до нее начало доходить, что она перегнула палку, но как выйти из положения – не могла сообразить. Темка, ретроград и отступник, ретировался, и она осталась один на один со своей разъяренной бабулей.
Бабуля, однако, тоже пребывала в растерянности. Поиски решения с обеих сторон затягивались.
– А вы идите домой, а то простынете, – подсказала способ решения проблемы Людмила Петровна. – Не будет же она здесь всю ночь стоять мокрая. Не будешь ведь, Катя?
– Шли бы вы, женщина, – не приняла подсказки самолюбивая бабушка, – куда идете!
– Буду! – проявила солидарность с бабушкой Катька.
– Извините, – сказала Людмила Петровна вслух. «Две ослицы», – мысленно провела она генетическую прямую от бабушки к внучке, вспомнив Ваню из ее группы.
Уже много лет она работала ночной няней в круглосуточном детском садике для детей с ДЦП. И члены их педагогического коллектива работали там, в основном, по много лет.
Любовь к детям? Наверное. Но любовь к детям – это все же нечто эфемерное. Главное все же терпение, особенно учитывая специфику их учреждения. Вот подруги Людмилы Петровны – добрые, отзывчивые, любящие природу, животных, детей – обе в один голос признавались, что и дня не выдержали бы на месте Люси.
Текучка кадров у них имелась, конечно. Многие устраивавшиеся к ним на работу на разные должности надолго не задерживались. Но те, что оставались, работали годами. На этот педагогический костяк и опиралась их заведующая, тоже много лет проработавшая в своей должности.
Детки у них, как и в любом садике для здоровых детей, были разные: умненькие, не очень, злые, избалованные любящими родителями и запуганные неблагополучными, глупыми или пьяницами. Порой они выдавали такие перлы, что всякий раз Людмила Петровна клялась себе в следующий раз непременно записать услышанное, да как-то все было недосуг, а потом забывалось. Иначе она на старости лет издала бы книжку – не хуже знаменитой «От двух до пяти» детского писателя Корнея Чуковского.
Был, к примеру, у них мальчик Кирилл, из богатенькой семьи. Болезнь не слишком ранила его, он только сильно прихрамывал. И садик посещал, ожидая операции, только ради общения со сверстниками. Папа что-то там такое, – бизнесмен, короче. Мальчик рос вредненький, очень избалованный, залюбленный и временами довольно неадекватный. Дружить с ним никто из детей не хотел.
Однажды вместе с Кирюшей в группу прибыла объемистая сумка, полная игрушек, и Кирюша после завтрака начал их раздавать детям. Вокруг него мигом образовался детский водоворот. Кирюша в тот день был в фаворе у коллектива.
Дети, приносящие игрушку в садик (те, кого родители забирали вечером домой), обычно не оставляли ее. Кирюшу домой забирали. Ближе к вечеру Людмила Петровна сказала Кирюше:
– Давай начнем сейчас собирать твои игрушки в сумку, чтобы, когда папа приедет, долго не искать.
– Совсем не будем собирать, – сказал пятилетний Кирюша. – Это же акция!
По младости лет он не догадывался, что все разовые акции производят краткосрочный эффект, и полагал, что раз и навсегда укрепил свои позиции в коллективе…
А как-то Варе, которой, помнится, было четыре, не спалось, и она увидела в окне в ночном небе звезду.
– Какая красивая, – сказала она. – Я хочу ее лизнуть.
– Не получится. Она очень далеко, на небе! Хочешь, я сниму тебе звезду с елочки, и ты лизнешь один разочек.
– Ты не понимаешь? С елочки – не настоящая.
– Чтобы лизнуть настоящую, надо лететь в космос.
– Придется слетать! Вот вылечусь – и слетаю.
В детстве нет неразрешимых проблем.
А мальчик Ваня был фантастически талантливым шкодником. Он фонтанировал каверзными идеями. Причем, по какой-то закономерности, идеи он только генерировал, а воплощать их в жизнь приходилось другим детям. И, соответственно, отдуваться.
У Вани как-то был день рождения. Детки исполнили песню для именинника, надарили ему рисунков. Воспитательница пожелала вырасти хорошим человеком и, применяя эвфемизмы, – не устраивать пакостей ребятам.
– Ничего не выйдет, – отмахнулся Ваня, поглощенный разглядыванием подарков. – Я такой уродился!
– Ванечка! – с гипертрофированным в педагогических целях удивлением воскликнула воспитательница. – Ты хочешь сказать, что ты уже знаешь, что будешь плохим человеком?
– Ну, гены же!
– От кого же у тебя такие гены?
– Точно пока не знаю. Мама говорит, папины. А папа говорит, мамины.
В голосе его звучала горделивая обреченность человека, покорившегося судьбе.
Видимо, когда на небесах заключался брак молодой пары, небеса уже имели какие-то планы в отношении их первенца. Глядя на стоявшего в углу или сидевшего на стульчике в изоляции наказанного приятеля, Ванятка ни разу не признался в своем активном участии и львиной доле вины. Он смиренно и безропотно нес уготованный ему крест.
Вероятно, первопричиной Катькиного ослиного упрямства были тоже гены.
У подъезда Людмилы Ивановны стояла машина скорой помощи, и у Люси рефлекторно сжалось сердце. Казалось бы, с чего? Милка в Саратове, с ее соседями по подъезду у Люси знакомство шапочное, «здрасьте – до свиданья», хоть и ходят в гости к подруге они с Зоей не один год.
Ну, разве что с ее соседкой по площадке, проживающей в двушке, Антониной Семеновной, общались более тесно. Во-первых, тетя Тоня была матерью ее сотрудницы, такой же ночной няни, Евдокии Валериановны Гороховой (Люся как раз и сменяла ее). Во-вторых, она была старушенцией веселой, несклочной, дружелюбной. А в-третьих, и в-главных, у трех подруг имелся к тете Тоне шкурный интерес.
Не сильно пьющие, они все же употребляли по некоторым поводам и по праздникам. Коньяк, хорошее вино и дорогую водку позволить себе не могли по причине весьма скромных пенсий, а на дешевые напитки денег было жаль. И еще это, отчасти, было делом принципа. Раз отечественный производитель не в состоянии довести свою продукцию до приличествующих стандартов, хоть и печатает на этикетках всякие-разные медали, незачем его поощрять.