Кто это сделал? Материализованный «Каиафа» – Николай?
Вдвоем с Сергеем, оказавшимся доцентом Пятигорского вуза и учеником Екатерины Федоровны, они начали меня лечить. По… позвоночнику. Значит, все-таки – Николай.
Я стояла спиной к своим целителям, а они жгли свечи и молились за меня. Чужие люди, впервые встреченные на моем пути, встреченные столь неожиданно и даже мистически, приводили в порядок мои тонкие тела. Тогда, в 98-м году, это было не просто фантастикой. Если бы в своей последующей после этого визита статье я описала эту часть нашего общения с ясновидящей, и меня, и ее с Сергеем сочли за ненормальных. Это сегодня разные био-космоэнергетические школы и течения дают практические и теоретические знания – только пожелай! Но тогда…
Я почувствовала сильнейшую усталость и уронила свое тело на стул. За окном стоял декабрь, сумерки. Света в комнате не было. Свечи погасли. Екатерина Федоровна откинулась на диване. За ее спиной в ряд стояли иконы. Я остановившимся взглядом смотрела на них. Вдруг… Как бы это объяснить…? Иконы зажглись! Они стали объемными, как в стереофильме. И все пространство вокруг старушки стало розовым. В него были вкраплены блики фиолетового, желтого цветов. Причем таких оттенков, какие увидишь разве что на полотнах Николая Рериха. Я разглядывала иконы и не понимала, почему я вижу их ТАК – отчетливо и ярко. На сердце было легко и как-то восторженно. Екатерина Федоровна смотрела на меня и улыбалась. Наконец я поняла, что мы сидим в сплошной темноте в смысле электроэнергии, а свет источают иконы – Богородицы и Иисуса.
– Что это было? – Я была поражена эффектом.
– Ты же хотела знать, что такое ясновидение? Вот тебе показали, что и как можно видеть.
– Да, но я видела иконы. А не будущее, не прошлое, не мысли, не образы…
– Ты торопишься. Розовый цвет, которым сейчас всё было залито, означает, что тебе разрешили вернуть право на любовь, отнятую черным магом. И знаешь, почему разрешили? Потому что…
– Потому что я отказалась стать его ученицей?
– Не только. Ты сделала свой выбор раньше. Когда отказалась даже читать его книгу. Поэтому тебе помогли быстро найти ключ. Чтобы грязная информация из книги не проникла в твое сознание ни одной буквой! Пройдет время, и ты сама напишешь книгу. Прошу тебя, будь честна в ней до конца. Я не доживу до тех дней. Но я всегда буду рядом. А теперь иди. Больше мы не увидимся.
– Но почему? – Я была в шоке. – Мне так хорошо с вами!
– Ты должна пройти свой путь сама. Сейчас мы помогли тебе. И потом на твоем пути будут встречаться самые неожиданные люди, которым предназначено помогать тебе. Тебя ждут испытания. Ты будешь предана и оклеветана. Но не бойся. Так надо. Это поможетподняться на другой уровень развития. Ты это заслужила своей прошлой жизнью. И помни, все враги, которые встретятся тебе на пути, на самом деле – не враги, а учителя. Люби их.
Мне было жалко и больно покидать Екатерину Федоровну. Я многого не могла понять из сказанного ею, страшило будущее. Мне хватало испытаний в моем сегодня. Я была уверена, что строю свое завтра добродетельной жизнью и честным трудом. Но оказывается этого мало и для счастья, и для выполнения некой особой миссии, с которой человек вообще приходит в эту жизнь.
Мне предстояло научиться впускать в сердце радость, праздник, фейерверк даже тогда, когда обстоятельства этому на первый взгляд никак не способствуют. Научиться любить себя и других. Но других – через накопление некой массы любви внутри себя и к себе, чтобы после щедро делиться ею с окружающими. Ведь если внутри человека пусто, нет любви и радости, то чем же он поделится? Что отдаст, кроме негатива, с накоплением которого ни у кого из нас в нашей непростой жизни нет проблем…
Я возвращалась в Энск со сложным чувством. Впервые вот так зримо я соприкоснулась с двумя полюсами нематериального мира, который олицетворяли Николай и Екатерина Федоровна. Интересно, что пришли они в мою жизнь один за другим, но чернота шла первой. Зачем? Не затем ли, чтобы выбор между добром и злом был осмысленным? И нет ли здесь некой Божественной закономерности? Например: светлые силы приходят очищать то и там, что и где замусорила нечисть. Или, выражаясь проще, день сменяет ночь, и если бы на Земле всегда был день, люди бы не умели ценить его…
Я смотрела на лица людей и думала: а все ли знают, зачем пришли на Землю? Наверно, в младенчестве знают. Точнее, помнят наказ Отца небесного. Но тогда почему груднички так много плачут? Бунтуют заранее, не хотят земных испытаний?
Мой младший сын не плакал совсем. Только смеялся. Даже, когда его всего разъедал диатез. Он смеется с тех пор постоянно. И растет, слава Богу, везунчиком. Старший плакал много, месяца три. Потом стал каким-то серьезным, взрослым. Есть такие дети. Они, как старички малолетние. С глазами умудренных жизнью людей. И веселье у них не детское. Обреченное, что ли. Старший по Зодиаку Змееносец. Это несколько дней в промежутке между ноябрем и декабрем. Такие дети по утверждению космоэнергетов – особые. Они присланы на Землю со сверхзадачей, с важной, глобальной миссией. Как только змееносцы исполняют ее, их быстро забирают обратно. ТАМ они нужнее. Жутковатая информация для матери. Но, глядя на своего старшего сына, на его безудержное стремление «наесться» жизнью, все успеть, оценивая его блестящий ум и способности, я всегда чувствовала некое особое его предназначение. Видела – и боялась. Уж лучше был бы, как все. Но ни мы, матери, ни гены наши и наших мужей над этим не властны…
А предназначение… Моя мама уверяет, что первым моим словом было слово «писать». И я писала, еще не зная букв, на стенах квартиры и подъезда, на асфальте. В школе мне хотелось написать что-то значимое, важное, но, не имея жизненного опыта сделать это было трудно. Мои сочинения читались учительницей вслух и во всех классах. Хотя я далеко не всегда прочитывала программные произведения до конца. Я просто чувствовала героев и представляла, как тот или иной характер поведет себя в конкретной ситуации, что скажет, что подумает. Получалась аналитика с публицистикой в детском варианте. В литературный институт им. Горького с такой базой не поступишь. Да я и не пыталась. К тому же любимая учительница впаяла мне в аттестат «четверки» по русскому и литературе. Тогда для меня это был в высшей степени шок, результатом которого стал отказ учиться в гуманитарном институте и мое поступление в политехнический. И, кстати, весьма успешное его окончание.
Математика «поставила» мне мозги. Сейчас я понимаю, что высшие силы в те годы уберегли меня от более серьезного разочарования, которое могло не дать мне исполнить своего предназначения – писать. Ведь если бы я не поступила в литинститут, а я бы не поступила, так как у меня, школьной выпускницы, не было публикаций, да и не столичных абитуриентов Москва всегда не жаловала – я бы «забила» на творчество. Ведь даже после «четверок» в аттестате я три года не могла заставить себя ни читать, ни писать. Я не могла даже видеть печатные буквы! Так глубока была обида на любимую учительницу. А причиной сниженной оценки явилась ее неуверенность, что я смогу получить «пять» на вступительных экзаменах. Бред. Однако же я в единственном числе и получила «пятерку» за сочинение в политехе, написав его к собственному удивлению в стихах.
В Энске я по закону жанра не должна была заниматься журналистикой. Туда я приехала из Казахстана по распределению после института инженером-механиком на завод. Однажды ноги принесли меня в редакцию заводской многотиражной газеты. Дух редакции, хотяв ней и сидел один-единственный человек, полковник в отставке, мгновенно заполнил мое существо странным томлением. Зачесались ладони. Я поняла: это – оно. То, что надо. Отсюда и стартовала.
На подступах к Голгофе
– И как Леночка будет жить, если Бородинов проиграет выборы? Что с тобой будет?
Толик – мент. Моя судьба его заботила с того момента, как он впервые увидел меня 15 лет назад. Два года наблюдал за мной со стороны, а потом пошел «на абордаж». Стал другом семьи. Учил жизни. Капал на мозги. Фамилия Бородинова ему не давала покоя. И не только ему.
Феномен Бородинова, главы администрации Энска, бывшего председателя горисполкома заключался в его харизме. Он умел, властвуя, маневрировать и давить одновременно. Он был продуктом своего времени – умелым чиновником, идеологом и не слишком образованным человеком. Но он умел учиться и видеть знаки судьбы во всем. Даже тогда, когда этих знаков не видело большинство окружающих.
Когда Михаил Горбачев объявил перестройку, Бородинов приехал в гнездо коммунистов – на арматурный завод. Ему предстояло объяснить парторганизации, куда подевалось из продажи сливочное масло, стиральный порошок, мыло и колготки. Вместо пламенной речи об угрозе устоям коммунизма и клеймения «дерьмократов», Бородинов повел речь о неотвратимом периоде частной собственности, фермерстве и новом политическом мышлении. На дворе был январь 1991 года. Парторганизация безумствовала, Бородинову не давали говорить. Я тогда работала редактором партийной многотиражки и должна была освещать процесс пригвождения Бородинова коммунистами к позорному столбу с позиций парткома. Но я применила принцип плюрализма. Показала две точки зрения, не оспорив Бородиновскую, а приняв ее как данность. Это было дерзостью неслыханной.
После выхода статьи партком вымер на два дня. Потом изо всех углов Энска потянулись старички с палочками с требованиями: Бородинова – на «ковер» бюро крайкома, меня – вон из газеты.
Бородинову такая постановка вопроса была кстати. Он уже чуял, что настало время зарабатывать политический капитал на скандале и распрях с КПСС. Меня от расправы он спас вместе с секретарем заводского парткома Томиловым. Почему парторг сделал это, не знаю. Вероятно понимал, что времена грядут действительно иные.
После той статьи и нашествия дедушек с партбилетами, многие из которых использовали свое членство в партии как право на льготы и преференции в виде получения жилья, земли под дома и дачи, автомобилей, «левых» талонов на мыло и колготки, я позвонила в приемную Бородинова и предупредила о готовящейся против него акции. Бородинов назначил мне встречу.
– Входи, – сказал он, едва я ступила на порог его кабинета. – Надо создавать свою газету. Независимую. Берись, я помогу. Сроку тебе – месяц.
Ровно через месяц я выпустила первый номер «Независимой Энской газеты». На пустом месте. В глухой провинции, в регионе, где на тот период не было даже факультета журналистики в вузах. Найти людей, мало-мальски владеющих пером, было сложно. Я брала работников с улицы. Выбирать было некогда и не из кого. Довольствовалась тем, что человек любил писать и кое-что смыслил в местной «кухне». Бородинов помогал. Мы не знали никаких проблем с зарплатой, получали ее в отличие от очень многих городских структур, что называется, день в день.
То было время эйфории. Мы могли всё, мы говорили всё, нас читали, мы были свежей струей в затхлом пространстве чинопочитания, лести и лживости, составляющих основной психологический фон мелких городков.
Наверно, я работала слишком хлестко, слишком нетипично, кусалась слишком больно. Ведь женщине на Кавказе, в «красном» регионе полагается молчать и ходить глаза долу вне зависимости от профессии. Но когда женщина такие правила игры не приемлет, и публично любопытствует на предмет внезапного банкротства предприятий или целых банков, когда своим пером и логическими выводами раскрывает тайны мужских игр и бьет покарманам, она перестает быть женщиной.
Потому что однажды, после кулуарных сплетен, что с этой Феникс пора что-то делать, Бородинов объявил мне:
– Пойдешь работать ко мне.Газета себя уже изжила.
Как в воду глядел. «Независимая» умерла с моим уходом. Бородинов сделал ставку на телевидение. К тому времени тот канал, с которого мы с казаками выходили в свой скандальный эфир, был закрыт. Его хозяева не смогли дать ума самому мощному и эффективному СМИ. Бородинов заполнил нишу, предоставив новому телевидению «Логорифм» помещение в здании администрации. Это случилось 8 марта 1993 года. Как подарок. Впрочем, точно – подарок.
А спустя несколько месяцев он объявил:
– Иду в Думу. Решил.
«Бодаться» с коммунистами было непросто. Но мы победили. Я тогда отрабатывала имиджевую технологию, которая в те годы только начинала практиковаться – политическую рекламу и пиар. Никаких экстрасенсов, чернухи и вранья, зомбирования и накачки энергией. Только экспрессия, зажигательные речи, вера и чистые помыслы.
Благодаря этому Бородинов уже будучи харизматической личностью демократического окраса предстал перед народом еще более выигрышно. Он был хорошим учеником: за краткий предвыборный период научился точно расставлять акценты и чувствовать аудиторию. Его слушали как Остапа Бендера перед васюкинцами, раскрыв рот. Он упивался собой и новым временем, и впитывал в себя все, что советовала и говорила я. Он верил мне, а я… Пожалуй, да, я любила его и работала с ним самоотверженно и даже самоотреченно. Чувство помогало мне вести его к победе.
На утро после выборов он вызвал меня к себе в кабинет. Там сидела редактор главной областной газеты «Ставгородская правда» Марина Коркина. Она приехала поздравить победителя. Бородинов обнял меня и сказал, что 80 процентов его победы – моя заслуга. Он об этом помнил всегда.
И вот теперь, когда Толик ядовито спрашивал, как я буду жить, если Бородинов проиграет следующие выборы, в его вопросе была железная логика: моя семья на тот момент уже была разрушена, а стало быть, «стены», чтобы спрятаться в случае поражения любимого шефа, не было. Да и работать в городе, где каждый с удовольствием будет тыкать вслед пальцем, что ты была помощником того самого Бородинова, «развалившего партию», и добавлять шепотом «и любовницей» – приятного мало.
Насчет любовницы смею разочаровать: не была. Мне нужно было или всё, или ничего. Но Бородинов был женат. И попутно увлечен не мной. К тому же два года пребывания в первой Думе сделали его иным человеком. Мои слова, что политический капитал растерять проще, чем накопить, он перестал слышать.
За полгода до выборов в Думу второго созыва он все же умудрился набрать очки в связи с событиями в Буденновске. В июне 1995 года Бородинов вместе с другими депутатами сел в первый автобус колонны боевиков, покидавших расстрелянный город. Это Бородинов имел телефонный разговор с тогдашним премьер-министром Черномырдиным, транслировавшийся на всю страну. И тогда решил, что для укрепления имиджа и вторичной победы этого достаточно. Впрочем, интуитивно он чувствовал, что может проиграть, поэтому долго колебался, стоит ли ввязываться в очередную гонку за мандатом, и о своем решении баллотироваться во вторую Думу объявил за несколько дней до окончания регистрации кандидатов. И проиграл.
Он не был готов к новым технологиям – подтасовке голосов, подкупу избирателей, к согласованию своей кандидатуры в областных верхах. Он хотел пройти напролом как в первый раз. Но коммунисты к 1995-му году стали умнее и готовились к выборам серьезнее. Они шагали из дома в дом, «от уха к уху» там, где Бородинов пытался с экрана телевидения донести демократические идеи, ставшие к этому времени не просто непопулярными, но ругательскими. И поражение Бородинова было в сущности осколком поражения системы ценностей, которая не смогла укорениться в обществе по той же самой причине переоценки самозначимости отдельных личностей.
Да, без Бородинова мне было неизмеримо труднее. Я оставалась один на один с системой, в которой являлась чуждым элементом, инородным телом. Но хуже всего было то, что я оставалась лицом к лицу со своим главным недругом Ильей Теллером.
Это редкий типаж, который в советские годы был просто немыслим на высоких руководящих постах. Илья – роль второго-третьего плана, требующая регулярных пинков. Его правая рука никогда не знала, что делает левая. С виду он казался просто душкой: милая улыбка, очочки на носу, заискивающий взгляд. В какого же монстра он превратился, вкусив власть первого лица! И этого человека «породил» и «повесил» на шею Энска никто иной, как тот же Бородинов.