Староста Витя Селин и я лихо щелкали задачки с эпюрами. И у меня возникла идея. Я была еще та авантюристка! – жизнь же веселее, если добавить игры.
– Витюха, а не поможем ли мы нашим коллегам с ровными извилинами решать задачки? Бутылка от строителей и шоколадка от наших, а?
– А чо! – я за!
– Йес, сэр! Время пошло! Люська, лови клиентов!
Грассиха сбросила книгу с живота, потянулась, спустила ноги с кровати и пригрозила в обычной манере с использоваием любимого словечка, которое ей, как у Эллочки-людоедки заменяло многие слова:
– Ну, Светка, смотри, подведете – я вам такую жопу устрою!
– Ну, спасибо! И тебе того же – тем же местом по тому же месту, курочка ты наша!
Грассиха накликала клиентов, мы зарядились пахать, а девки полегли на кроватях. К десяти часам стол был уставлен «валютой». Мы с Витюхой заработали восемь бутылок портвейна, семь шоколадок и махонький пражский тортик.
Девки соскочили с лежбищ, нажарили картошки и мы вдоволь повеселились. Разошлись, когда перепели все песни и поплясали под Дина Рида и «Джонни» Марлен Дитрих.
Живописи, рисунку и скульптуре мы учились один день в неделю у заслуженного художника Казахстана Кенбаева, огромные картины которого в стиле грековцев, были в Художественной Галерее. Кенбаев к нам относился как отец. Однажды повел на стадион, где тренировались спортсмены перед олимпиадой в Мехико, где мы делали зарисовки. И мы балдели от мужеподобных Тамары и Ирины Пресс, Валерия Брумеля и других чемпионов мира. Полдня провели на трибуне возле поля. Кенбаев выдал деньги и наши тяжеловесы Боря Бойко и Тулендэ притащили авоськи с кучей пирожков и лимонадом.
На занятиях по рисунку и живописи писали натюрморты, обнаженную натуру, старались передать силу и слабость мышц, морщины, красоту молодого тела.
Проекты по архитектурному проектированию, я переделывала по нескольку раз, натягивая новый подрамник, постоянно метаясь в поисках вариантов, пока сокурсники мусолили свое единственное решение. Делала все быстро и азартно. И однажды меня занесло в обалденный экстрим с подачей фасадов. Полезла в какой-то оранжевый цвет, пыталась потом исправить, но картинка непоправимо приобрела цвет детского поноса. Девки балдели!
К вечеру, когда я свой шедевр запорола окончательно, появился Вовочка Экк с подрамником. Высокий, с пышной шевелюрой красивый мальчик всегда сомневался. И уговорил меня:
– Светик, помоги, не знаю что делать, – запорю!
Ну что ж, потренируюсь на Вовочке, свой проект не спасти, потащу к Туманяну на растерзание. И я сделала такое, что Вовочкин проект засверкал!
Утром мы предстали перед мэтром. Моя подача – жуткое фуфло, но деваться некуда! Интересно, как он меня умоет? Лезу под гильотину.
Туманян, давая задание на проект жилого дома, говорил:
– Я вам завидую! Вряд ли вам придется еще раз проектировать индивидуальный дом, где можно раскрыть свои способности в наибольшей степени. У нас не принято строить такое жилье, мы зажаты рамками градостроительных стандартов. Так что проявите фантазии, проект должен быть шедевром архитектуры.
Я и запузырила шедевр, который на первом просмотре Туманян похвалил. У меня была отличная планировка дома с мансардой, атриумом, бассейном, гаражом и спортзалом в цоколе дома, интересное ландшафтное решение. А подачу фасадов запорола. Туманян непременно опозорит меня перед всеми, раз понесло овцу рогами на ворота. И я не полезла с проектом первой, нутром чуя, что нахожусь в глубокой дыре.
Туманян смотрел проект Люды Трубачевой. Красивый и элегантный, он делал из консультации спектакль, наполненный убивающим наповал сарказмом, острым юмором или похвалой. Трубе досталось. Туманян радостно потешался:
– Коллеги, обратите внимание на проект, и скажите, кто хочет жить в комнате в два с половиной метра на шесть? Это же не комната! – это коридор, душечка!
Не дожидаясь ответа от полыхаюшей и каменеющей Трубы, продолжил:
– Господа, а я бы построил этот дом! И поселил в него автора, водил бы экскурсии, чтобы показать, каково ему там живется. И что это за туалет такой махонький, дорогуша, а?! – да туда же русская красавица Марь Иванна не влезет со своими роскошными формами! Придется, милочка, поднапрячься и все исправить, иначе…
Когда я сунулась со своим подрамником, то уныло ждала, пока Туманян с неописуемым изумлением все рассматривал, а все старались удержаться от смеха. Потом он начал:
– Проект отличный! – но!
Это он сказал со страдальческим нажимом, и замолк. А потом выдал со смаком, так, что захихикали все:
– Эт-то что Вы тут намешали, милочка?!! – потрясающий образец полнейшей, классической безвкусицы! Это даже неприлично_ – такую пошлость изобразить. Я огорчен! – переделать! И чтобы никаких сюр и прочих измов!!! Оттачивайте вкус в классике! Я не понял, что Вы хотели сказать этой подачей? – объясните, наконец!
– Извините, Юлий Богданович, занесло! – абсолютно согласна – пошлтина и безвкусица, исправлю.
Настала очередь Вовочки. Туманян любовался. Однако, вздохнув, сказал:
– Да-а! Прошу обратить внимание на контраст между проектным решением и безупречной подачей фасадов. Вот так надо работать кистью! А остальное исправляйте – это не архитектура!
Боря Бойко ржал, зная, что подачу Вовочке делала я, способная на безумную пошлость. Капля меда от Туманяна Вовочке все же подсластила мою бочку дегтя. А я все потом переделала и получила пять с плюсом. Урок не прошел даром, на всю жизнь запомнила!
ОТЕЦ
В сороковом году мои родители, которые жили в Хакасии в поселке ЦЗЗ, встретились и поженились. Мама моя Тоня Бугаева работала официанткой в столовой, отец Саша Харламов был бухгалтером. А в июне сорок первого года на площади возле громкоговорителя собрался народ и все узнали, что началась война! Вечером к Харламовым пришел военный и, козырнув, показал Саше какую-то бумажку и сказал: – Срочно собраться!
Саша собирал вещмешок, поглядывая на жену. Она сидела на кровати, выставив огромное пузо, сморкалась и тихо лила слезы. Он ушел на войну, оставив молодую беременную жену. После его ухода Тоня долго рыдала, потом собрала вещи и ушла жить к родителям бабе Оле и деду Евдокиму. Поняла одно – Саша ушел воевать и неизвестно, вернется ли с войны. Он ушел, как оказалось, навсегда. Судьба его круто изменилась и сломала ему, двадцатидевятилетнему, счастливо начавшуюся жизнь, разлучила с любимой женой, которая должна была родить и жить без его помощи. Я родилась 7 августа сорок первого года, в день Успения Праведной Анны, матери Пресвятой Богородицы, как им предсказала цыганка.
Как же горько было у отца на душе! Страшное предчувствие не покидало его всю дорогу до Тюмени, где он оказался в командном училище. Мама ждала моего отца до конца войны, но после победы он не вернулся, и вестей от него не было до сорок шестого года, когда мама встретилась с одним знакомым. Он сказал, что был с Сашей в концлагере в плену у немцев с сорок второго года:
− Союзники нас освободили. Может, он во Франции или Америке, многие так делали, возвращаться в Россию боялись, многих отправляли в лагеря. Эта новость была настолько неожиданной, что в нее было трудно поверить. Знакомого вскоре забрали в НКВД и увезли в неизвестном направлении, следом за ним отправилась жена. В сорок шестом году мама вышла замуж за Левого Петра Георгиевича, главного энергетика ЦЗЗ. Вскоре после этого она получила письмо от отца. Его тайком от Петра Георгиевича принесла баба Оля. Мама узнала, что отец находится на поселении в Печоре, куда был определен после госпроверки за то, что попал в плен к немцам. Мама наревелась вдоволь, прочитав письмо, но потом остыла и, хорошо все обдумав, приняла решение – поехать к отцу не захотела:
− Он хочет, чтобы мы со Светочкой разделили его судьбу? – не думаю, что ему от этого будет лучше. А нам каково? Нет уж, жизнь одна, у каждого своя судьба. Дочерью я не могу пожертвовать ради мужа. Прости, Саша!
То, что мама выбрала Петра Георгиевича, подтвердив факт отречения от отца, спасло ее и меня. Мама не была репрессирована, а я не была отправлена в детский дом. Господь отвел нас от этой участи. Страшная судьба членов семьи изменников Родины нас миновала. А Петр Георгиевич, узнав о том, что Саша Харламов жив, забеспокоился и решил увезти нас с мамой в Башкирию, в Миндяк, куда его звал друг. Что мы и сделали. С нами поехала мамина подруга, моя няня Леля-Дуся.
Как потом оказалось, мой отец Александр Харламов не пропал без вести. По окончании Тюменского пехотного училища в августе он был направлен на фронт. Служил командиром взвода в стрелковом полку в звании лейтенанта в составе 62 армии генерала Еременко. Она первой сдерживала врага на подступах к Сталинграду, приняв на себя всю тяжесть вражеской атаки, была окружена немцами, и 18 августа 1942 года в районе станицы Нижне-Черская на подступах к реке Дон отец был ранен в голову и попал в плен. Сколько их было, этих несчастных русских солдат, которых гнали в концлагеря по дорогам России и Европы? Сколько было понастроено этих лагерей? Отец попал в лагерь на Одере и провел там три года. Он был физически крепким и выносливым, поэтому его не отправили в газовую камеру вместе с несчастными доходягами. Его бабка была знахарка, она умела лечить травами и заговорами. Отец много чего знал от нее, и это ему пригодилось в тех нечеловеческих страшных условиях лагерной жизни. У него было чутье зверя. Этим чутьем он зря не растрачивал физические и психические силы, живя в ладу с лунными ритмами, как это умели делать древние, и как это делают животные, чувствуя таинственно роковое, безусловное влияние Луны. Это спасало и хранило отца, несмотря на адскую пляску смерти вокруг. Сокровенные знания его бабки непостижимым образом всплывали в его сознании, приходили в мимолетных обрывках снов, помогали ему жить и выживать, охранительно подсказывая правильные действия и предупреждая о том, что будет вредным и опасным в этом мире зла и рабского скотского существования. И он молился, молился, вспоминая молитву бабки, повторял ее и укрепляя свой дух: «Царица моя преблагая, надежда моя Богородица, зриши мою беду, зриши мою скорбь, помоги мне, яко немощну, окорими мя, яко странна, обиду мою веси разреши ту, яко велиши, яко не имам иныя помощи, токмо тебе о, Богомати, яко да покрывши мя и сохранивши во веки веков. Аминь!» Бабка говорила всегда: «Главное в жизни – здоровье. Надо заставлять, чтобы все работало в теле – голова, внутренности, глаза, руки, ноги, пальчики. Без работы все становится ненужным, болеет и помирает. Есть надо мало, и смотреть, когда животные едят, когда пьют, а когда их не заставишь что-либо проглотить. Вот так и нам делать надо! Бог не зря нас поселил на Земле – всякая травка, листочек, цветочек корешок не зря растет. Там, где живешь это все лекарство, еда наша живая и здоровая!».
Отец это вспоминал, делая тяжелую работу, и перед глазами его всплывало темное от загара, морщинистое лицо любимой бабушки, белый платочек на голове и яркие васильковые, по-детски сияющие глазки, всегда глядевшие с любовью, нежно и ласково. Он сберег себя бабкиными знаниями, искал выход в любой ситуации, и сохранил выносливым, сильным и здоровым свое тело, питая его травами и закаляя тяжелым физическим трудом. Оттого-то, видно, его и не отправили в страшную печь крематория, как ослабевшего и не способного работать.
В Германии зима не такая, как в России, и он смог сберечь себя. Только его светлые волосы стали белее снега, но брови остались черными над небесно-голубыми глазами. Он сохранил свои зубы, чистя их солью. Он всегда жевал и ел разные травы, цветы, листья. Лебеда, полынь, спорыш, клевер, заячья капуста, крапива – этого добра везде хватало.
Почти два года отец был на каменоломнях, потом – конюхом в поместье у немцев. В лагере вызвался быть старшим барака, чтобы никакая сволота не мешала жить. Собрал группу из мужиков, и они многих спасли от гибели. Не всегда все, однако, получалось, как надо в этом страшном мире, где главное было – выжить. Многие считали его предателем. Однажды он встретил одного энкеведешника, который в юности на Дону забрал отца за драку и пытался сделать из него стукача. В лагере у него произошла неожиданная встреча со старым знакомым. Это был энкаведешник, который арестовал бабушку и пытался сделать из отца сексота. Как оказалось, тот попал в плен и оказался в лагере. Опознав ненавистного энкаведешника, отец не сдержался и избил его до полусмерти вечером на виду у всех мужиков барака, молчаливо наблюдавших за дракой. Никто не вмешался, все знали – заслужил. Впоследствии этот эпизод был зафиксирован как отягчающий вину в деле отца, когда он проходил госпроверку, вернувшись на родину.
Вопреки всему отец выжил. Лагерников освободили американцы. Они предлагали уехать во Францию, Америку. Появились советские агитаторы, обещали золотые горы по возвращении домой. Приятель звал отца во Францию, говорил:
− Все брехня! Вернешься домой − не избежать тюрьмы, а еще хуже, расстрела. Ты чё, дурак, забыл всё, думаешь, что-то изменилось? Да мы для них предатели. А мы в этом аду выжили, мы молоды, и это главное. Бежим!!! Франция – это же мечта!
Отец долго раздумывал, но потом все-таки пришел к «своим» – очень хотел вернуться к семье. «Свои» всех, кто пришел, отправили в родные лагеря в Коми АССР и отец оказался на поселении в Печоре, откуда послал маме письмо, и после этого она уехала с Левым в Башкирию.
А весной сорок седьмого года отец вдруг появился у Бугаевых в ЦЗЗ, где не застал нас с мамой. Он пробыл там два дня и поехал в Миндяк. Мама работала в магазине, дома был Левый, он пришел с работы и грел на плите щи. Отец постучал в дверь и вошел. Представился:
– Александр Харламов.
Левый поправил очки и сказал:
– Тоня скоро придет. Щи будешь?
Когда мама пришла из магазина, где работала, мужики хлебали щи. Она вошла, и дружный стук ложек прекратился. Левый доел щи и сказал:
– Я на завод, там авария! Вернусь поздно.
И ушел. Мама была потрясена белыми волосами отца. Отец говорил о себе скупо, уклончиво и неохотно. Но она все поняла и поверила, что он свободен.
Отец ей сказал, что завтра вечером уезжает, договорился с машиной. Сказал, что хочет увидеть меня и чтобы мы приехали к нему. Когда устроится, пришлет письмо и будет нас ждать. Они проговорили до полуночи, пока не пришел Левый, он проводил отца в дом для приезжих. На следующий день Леля-Дуся привела меня к отцу, и мы с ним целый день гуляли на горке. Я запомнила это на всю жизнь. А потом подъехала машина, мы простились и он уехал.
В начале сорок восьмого года Левого и Лелю-Дусю допрашивали в НКВД. Маму не трогали, так как она была беременна. Стало ясно, что отец сбежал и его искали. С тех пор тема об отце была запретной. Отец ничего не написал маме и исчез навсегда. А мама ждала его всю жизнь и не могла простить, что он не написал и обманул ее. В сорок восьмом году мама родила сестричку Ларису и уже не работала. А Левый Петр Георгиевич удочерил меня и я стала звать его папой.
Уже в начале перестройки Нина мне написала: «Вот ведь какая судьба! – ведь ты приехала жить в те места, где в лагерях был Саша, твой отец».
Это было как гром среди ясного неба! Вспыхнуло в памяти одно событие. Я работала тогда главным архитектором строящегося города нефтяников Усинска, Всесоюзной Ударной комсомольской стройки в Коми АССР. Однажды я была в командировке в селе Усть-Уса с двумя художниками из Москвы, которых пригласила ставить обелиск в память о погибших в Великой Отечественной войне. Село находилось на слиянии рек Печора и Уса. С берега к реке спускалась шаткая деревянная лестница. Мы сидели на высоком берегу реки на лавочке с водочкой и закуской после рабочего дня. Вид был потрясающий, Сквозь тяжелые огромные тучи вдруг прорвалось ослепительное солнце, золотом охватило края облаков и серебром полыхнуло по реке. Смутное какое-то, чувство охватило меня, ушли все звуки и разговор, который неторопливо вели художники. Я вдруг почувствовала, что я это уже видела! – этот пейзаж, эти низкие жемчужно-серые облака, лучик солнца, проблеском озаривший реку! Я стояла завороженная, зачарованная.