– Мы ушли! – громко сказал он, не опасаясь быть услышанным.
Шли всю ночь, прячась в балках. Утром набрели на растущую в степи дикую яблоню. Наелись кислых незрелых яблок.
Немцы застали их, сидящими на корточках без штанов.
Солдаты наставили на них автоматы и ждали, пока русские сделают свои дела.
Беглецы ушли недалеко от лагеря, заблудившись ночью в балках…
…Целый день Степанов с Сидоркиным стояли под палящим солнцем. Раздетые по пояс.
– Нелюди они, что ли? – спрашивал Сидоркин. – Ни жрать, ни пить не дают. Мы же так подохнем!
– Нужны мы им? – Саньке было больно говорить: губы потрескались и саднили.
– Все равно – убегу! – Сидоркин с ненавистью смотрел в сторону охранников.
…Второй раз они ушли гораздо дальше.
Двое суток были на воле.
На заре третьих суток, когда почти поверили в свободу, послышался лай собак.
Сначала беглецы обрадовались: значит рядом жилье…
…Овчарки накинулись на них и, повалив, впились клыками в тело.
Охранники не сразу нехотя отозвали собак.
2015 -
Чермашенцев зашел в кабинет следователя.
– Как там наше дело продвигается? – подошел он к сидящему за столом Макарову.
– Да никак, – пожал тот руку в знак приветствия. – Деревня сплоченно дает показания; не скрывая, рассказывают подробности, какие помнят, но такое впечатление, что все мимо. Был у Ваньки – хохла. Милейший мужик.
– Ну а чуйка, что подсказывает? – спросил Чермашенцев.
– Чую – не виноват Ванька, – сокрушенно произнес Макаров.
– Ничего, в деревне еще много пострадавших от Воробья; есть, кого порасспросить, – успокоил его участковый.
– Зря он его раскопал, – недовольно произнес Макаров. – Глухарь, он и есть глухарь.
– Ты не прав, – уверил его Чермашенцев. – Тут надо применить нетрадиционные методы расследования.
– Например, какие? – вскинулся Макаров. – Дедуктивные? Я еще не в возрасте Шерлока Холмса. Вот наберусь опыта, тогда буду думать, как он, да преступления, как семечки щелкать.
– А пока, напоил бы кого-нибудь. Глядишь, проговорятся.
– Тоже мне, нововведение, – фыркнул Макаров. – Кто ж со мной пить-то будет?
Чермашенцев критически оглядел следователя: чисто выбрит, прическа явно не из местной парикмахерской, одежда не с здешнего рынка.
– Не будут, – согласился участковый. – Молодой ты.
Он засмеялся, а Макаров обиделся.
– Сам с ними пей, – пробурчал он.
– Мне по должности не положено, – улыбнулся Чермашенцев.
80 -
Иринка постепенно привыкала к тяжелой работе.
Тетя Лида, старшая по корпусу, велела ей почистить клетки с племенными хряками, которые находились по другую сторону от клеток свиноматок.
Девушка взяла здоровенную и тяжеленную швабру с резиновой набойкой и спокойно открыла клетку. Стала медленно грести навоз к ленте транспортера, пытаясь столкнуть с места неподвижного хряка.
– Ты чего такой упрямый? – убеждала она его. – В чистоте-то лучше сидеть.
Хряк не сдвинулся с места.
Иринка заметила, как на его клыках появилась белая пена.
Совсем неожиданно рядом оказались еще несколько животных. У них тоже все морды были в пене.
Иринке показалось, что хряки окружают ее. Она не испугалась, но на всякий случай отступила к верхнему транспортеру, подающему корм. Животные плотной толпой последовали за девушкой.
Иринка вскочила на транспортер.
Хряки, будто преследуя ее, становились на задние ноги, опираясь о доски транспортера.
– Чего вам надо? – закричала Иринка. Она не могла понять поведения животных. – Будете сидеть, как свиньи грязные!
Девушка засмеялась, поняв абсурд своей пламенной речи.
Подошла Капитолина, третья работница корпуса, и сразу накинулась на нее.
– Ты чего делаешь?! Хряки же тебя порвут, если ты к ним в клетку зайдешь! Время надо, пока они привыкнут к тебе. Их нельзя даже смешивать с соседней клеткой: друг друга порвут. Не любят они чужих.
– Как же тогда чистить у них? – удивилась Иринка.
Еще больше ее удивило то, что тетя Лида, зная нравы животных, велела ей чистить клетку.
– Сама почищу, – успокоилась Капитолина. – А ты корми их – пусть привыкают.
Иринка ничего не сказала о тете Лиде.
Та тоже молчала, когда Капитолина с возмущением рассказывала ей, как новенькая пыталась чистить клетку. Она лишь пожала плечами, мол клетки все равно чистить надо.
Иринка почти бежала домой. Она догнала деда Саньку, несшего связку хвороста.
– Здрасти, – сказала ему девушка.
Не смотря на то, что ее недавно чуть не съели свиньи, настроение у Иринки было хорошее.
– Для корзин лозы нарезали? – поинтересовалась девушка, чтобы не молчать.
Ведь им предстояло пройти вместе некоторый отрезок пути. Обгонять деда Иринке показалось неудобным. Обидится еще.
– На корзины, – неохотно отозвался дед Санька.
Они шли молча.
Иринка поняла, что деду не до нее, и, попрощавшись, свернула в сторону.
«Наверное, Сидоркина опять повстречал случайно», – улыбнулась она.
О том, что старики обходят друг друга стороной в деревне знали даже дети. Еще на тематические вечера в школе, посвященные Дню Советской армии, приходил один дед Степанов. Сидоркин всегда находил причину, чтобы не прийти. Степанов же рассказывал, как служил на войне поваром, впрочем, он рассказывал и об участии в боях, о бомбежках. Его рассказы знала наизусть вся деревенская молодежь. А кого было еще приглашать, если ветеранов войны осталось в деревне всего трое: Сидоркин, Степанов и Гусев. Гусева тоже приглашали, но он говорил не интересно, как будто рассказывал о том, что прочитал в книжке. Степанов, забывшись, мог споткнуться на таком слове, которое детям рано было слышать.
Дед бросил охапку возле печки и, усевшись на низкую табуретку, закурил папиросу. Растревоженные воспоминания не отступали.
Через месяц пребывания во временном лагере, их погрузили в вагоны и повезли на запад. Сидоркин и Степанов оказались в одном вагоне.
– Слушай, – сказал однажды Сидоркин, – давай вместе держаться. Вместе легче выжить, я выжить хочу. А ты?
Во время дороги их иногда кормили баландой. Степанов и Сидоркин сливали еду в один котелок и ели вместе, стараясь, чтобы обоим досталось одинаковое количество еды. Они хотели выжить.
Наконец, пленных выгрузили в небольшом тихом городишке. Построили в шеренги и погнали пешком до каменных бараков.
Шедшие сбоку солдаты вели на поводках собак. Потом пленных долго держали на широкой площади, зачитывали фамилии, строго соблюдая, чтобы прибывшие держали, строй.
– Это – лагерь для военнопленных, – услышали они голос позади себя.
Санькой овладело отчаяние. Слезы потекли по его грязным щекам. Вряд ли здесь можно выжить. От одной только тоски умереть можно.
Строем их повели в барак.
Тот же голос сзади обьявил, что теперь они будут так ходить до тех пор, пока не сдохнут. Степанов поглядел на Сидоркина: откуда он это знает?
Тот пожал плечами.
Пленных ввели в помещение, где располагалась, если так можно сказать, баня. На крючках висели шланги. Им выдали мыло, кусок на пятерых и бритвы. Появившийся полицай стал обьяснять, что надо делать.
– Побрейтесь, чтобы вшей не разводить! – велел он. – Я проверю.
Степанов и Сидоркин намылили другу другу спины, потом стали бриться.
Подошел полицай.
– Подними «причиндалы», – велел он Сидоркину.
Тот подчинился.
– Плохо выбрил, – резиновой палкой он ударил Сидоркина по «причиндалам».
Тот скорчился от боли и присел на корточки.
Полицай, сознавая свое превосходство, опустил дубинку на его спину.
Степанов сделал движение, пытаясь защитить друга.
Полицай усмехнулся.
– Ну-ну, вояка без штанов, тоже хошь попробовать? – пошевелил он дубинкой.
Но бить не стал, пошел дальше.
Потом их отвели в барак. Сидоркин и Степанов устроились на нарах напротив друг друга. Они стали друзьями.
Через несколько дней новенькие освоились, перезнакомились и привыкли к условиям лагеря. За это время их выводили по утрам и вечерам на построения.
Из всех офицеров выделялся один, с вечно брезгливым выражением лица. Он никогда не снимал перчаток. Заключенных он не замечал, проходил мимо, как будто на плацу был один. В бараках его никогда не видели. С другими офицерами тоже не общался. Никто не знал, в чем состоит его служба. Знали, что зовут его Гюнтер фон Чайнов. Единственным из пленных, с кем он иногда общался, был переводчик.
Среди заключенных нашелся знающий немецкий язык. Его сразу поставили переводчиком, отгородили его нары пологом, и питаться он стал отдельно от других пленных.
– Видал, выслуживается сука! – сквозь зубы произнес Санька. Они сидели на нарах в ожидании отбоя.
– Тоже выжить хочет, – равнодушно отозвался Сидоркин.
– Кто же здесь не хочет? – злобился Санька.
– Ты тише, – урезонил его Костя. – Мы и так на заметке у начальства лагеря. Два раза убегали. На нас, небось, особые дела завели.
– Опять убегу! – Санька говорил тихо, но Сидоркин резко вскочил и оглянулся.
На них никто не обращал внимания, или делали вид, что не замечают их.
Жизнь в лагере становилась все тяжелее.
Пленных привозили часто. Их рассказы не радовали.
Немцы продвигались по югу России, как по собственным «штрассе».
Пленные не всегда терпеливо переносили условия лагеря.
Однажды возник бунт. Зачинщиков нашли быстро.
Их поставили перед строем на плацу, и переводчик долго переводил монотонную речь начальника лагеря.
А тот «долдонил» о неблагодарных русских свиньях. Немецкая нация несет им освобождение от оков коммунизма, а они не оценивают забот о себе.
Санька еле сдерживал себя. Желваки так и ходили на его лице.
Сидоркин больно ущипнул его за руку.
Санька отвлекся от речи начальника и перевел взгляд на других офицеров, его окружающих. Те преданно слушали речь и озирали пленных, стараясь выявить недовольных. Один фон Чайнов отвлеченно смотрел сквозь строй солдат; его, видимо, не интересовало, что заключённые чувствуют и замышляют ли очередное восстание.
Начальник лагеря закончил свою речь, оставив пленных весь день стоять на плацу в воспитательных целях. Зачинщиков запихали в грузовые машины и увезли.
– Не хотят здесь казнить, – услышал Санька глухой голос позади себя.
– Почему казнить? – он тоже говорил, почти не открывая рта: за разговоры в строю могли отправить в карцер.
– Заткнись! – прошипел Сидоркин.
– Не бойся, – послышалось сзади, – не донесу. Думаете, баламутов оставят в живых?
Никто не отозвался на его вопрос.
2015 -
Чермашенцев вместе с семьей сидел за поздним ужином. Жена подала в сковороде жареную на топленом масле картошку, сверху залитую сметаной. На столе стояла большая миска с нарезанным салатом. Запах свежих огурцов и помидоров витал в комнате, возбуждая аппетит. Чермашенцев положил на тарелку картошку, захватил ложкой салат и с удовольствием стал есть.
– Какие успехи? – посмотрел он на сыновей.
– Мы все сделали, что ты велел, – отозвался старший. – Курей, гусей накормили, корове травы накосили.
– Не баловались, – вторил ему младший.
– Они – молодцы, – вступилась за сыновей жена.
– Смотрите у меня! – в отца голосе зазвучал металл. – Книжки почитайте. Не хочу, чтобы вы выросли бомжами.
– Чего несешь? – обиделась жена. – Своих детей с Витьком сравнил.
Она нахмурилась и стала вытирать со стола хлебные крошки.
Чермашенцев понял, что хватил через край.
«К жене теперь не подойдешь», – думал он. – «Дурацкая работа!»
Никак участковый не привыкнет оставлять все за порогом. Вот и теперь в голову лезли мысли о детях Воробья. Многих из них Чермашенцев знал в лицо. Как они живут в одной деревне? Ведь должны понимать, что приходятся друг другу братьями?
«Интересно», – подумал он, – «они в гости друг к другу не ходят?» И тут же устыдился своих мыслей. Людям и так в деревне не сладко приходится. Чермашенцев подумал, что человек девять может припомнить похожих на «Ротаню», причем разного возраста.
«Вот мужик», – рассуждал участковый, – «ни стыда, ни совести!»
«Может детишки озлобились против папашки? Да нет. Молоды они тогда были», – отогнал Чермашенцев от себя не прошеные мысли. – «Кто же тогда?»
В нем проснулся азарт. Захотелось узнать, кто же, все-таки, решился на преступление?
80-е
На улице было холодно, мела метель.
Вставать в четыре часа утра, чтобы успеть на работу Иринке было не трудно. Труднее было пробираться до свинарника через всю деревню по сугробам.
Зима стояла снежная.
За ночь наносило непроходимые сугробы.
Иринка натянула теплые пуховые носки, фуфайку, резиновые сапоги. Зимой приходилось ходить на работу в сапогах, иначе по корпусу не пройдешь.
Было темно, идти приходилось мимо кладбища.
Девушка до жути боялась там ходить. Но другого пути не было.
Бабушка убеждала ее, что бояться надо живых: не известно, от кого чего ждать. Но Иринка была молода, мало у нее, выросшей под крылом матери, бабушки и тетушек, было жизненного опыта. Родные любили ее, отговаривали идти работать на свинарник. Но Иринка решила не сидеть на шее матери.
Она ввалилась в двери корпуса вспотевшая, уставшая от преодоления высоченных сугробов.
Тети Лиды и Капитолины еще не было.
Девушка поднялась на транспортер и прошлась вдоль клеток.
Хряки, привыкшие к ней, поднимали морды в надежде кормежки.
Иринка улыбалась им:
– Проголодались? Скоро, скоро накормим вас, зверюги!
Она все еще немного боялась их, вспоминая первую встречу. Хряки беспокойно повернули морды к двери, и Иринка увидела, как на транспортер поднимается управляющий.
Воробей казался ей строгим дядькой. Вечно придирается: то в тамбуре грязно, то в клетках плохо чистили.
Тетя Лида заставляла без конца мести пол в предбаннике, говоря, что ««карточка» должна блестеть».
Иринка подметала тамбур веником, буквально выметая все углы и закоулки.
Но, сколько не мети, а когда сгружают отруби, пыль летит по всему корпусу.
Тетя Лида была неумолима, заявляя, что в такие молодые годы просто горы передвигала, так много работала.
Управляющий шел к Иринке навстречу, заглядывая в клетки.
«Сейчас начнет выражать недовольство», – поняла девушка.
Воробей подошел совсем близко, кивнул в знак приветствия.
– Как работается? – приветливо улыбаясь, начал он.
Иринка не ожидавшая такого тона, немного растерялась.
– Нормально. Вот поздороваться с хряками пришла. – Постаралась она подстроиться под тон начальника.
– Не обижают бабы наши? – уже серьезнее спросил управляющий.
– Они добрые! – воскликнула Иринка.
Она ждала, что Воробей, повернет назад, потому что стоять на одном месте не было смысла.
Пора было приступать к работе; оба понимали это.
Иринка в нетерпении потопталась.
Но начальник намека не понял; показалось, даже придвинулся ближе.
Иринке отступать было некуда. Она бросила недоуменный взгляд на Воробья.
Тот отступил.
«Ничего», – подумал он, – «приручать надо постепенно».
Дверь открылась, вошла Капитолина и остановилась у порога.
Воробей спустился с транспортера и о чем-то заговорил с ней.
Иринка издали наблюдала, как они, размахивая руками, что-то обсуждают.
***
Дед Санька плел корзину и без конца вздыхал.
Он ничего не мог с собой поделать: как наяву видел лагерь.
Картины прошлого не хотели покидать его седую, коротко стриженую голову.
…Зима выдалась студеная.
Пленных одевали кое-как, кормили еще хуже. Но не забывали выводить на работу.
Люди умирали.
Утром специальная команда убирала непроснувшихся. Люди умирали от тифа, от голода, от холода.
Санька и Костя держались вместе, пытаясь выжить. В лагере они находились больше года. Это была вторая зима пребывания в плену. Они по-прежнему делили пищу, если то, что им давали, можно было назвать пищей.
Санька никогда не смотрелся в осколок зеркала, приклеенный на стене в умывальной комнате. Он всегда был худым, но, смотря на свои руки и ноги, Санька ужасался. Желтая кожа обтягивала мослы. Именно «мослы»: все, что еще осталось от поджарого тела. Сидоркин выглядел так же. Саньке было жалко друга. Он понимал, что долго они не протянут.