За всё время жизни она нормально «жила, как все», только до пятидесяти с небольшим – до времени развода со своим первым супругом. Это был обычный, в меру скучный и в меру нищий брак. Жили они всегда в общежитии, в маленьком южном городке Ростовской области. Вырастили двух детей. Просуществовал брак этот долго, но при этом лишь до тех пор, пока её первый муж не увидел, что его жена выглядит гораздо моложе него самого, что вызвало в нем острое желание омолодиться и начать новую жизнь. Он, будучи вузовским преподавателем, стал устраивать рандеву со студентками и даже ходить на институтские дискотеки. После пары лет такого неспокойного брака Фанни первая предложила мужу развод, на который тот легко согласился. Их уже взрослые дети жили к этому времени отдельно. Муж вскоре получил квартиру по наследству, завещанную ему старенькой теткой, никогда не имевшей ни мужа, ни детей. А Фанни была вынуждена выписаться из общежития «в никуда». В этом общежитии она до этого момента «временно» проживала со дня их свадьбы. Чтобы получить общежитие, надо было выписаться от родственников, что она и сделала; обычную же прописку в общежитии в нулевые годы сменили на временную. И проживать ей в общежитии было дозволено лишь по работе мужа, преподавателя местного вуза. Поэтому, выселенная из общежития, она оказалась без какой-либо прописки вообще.
Выписанная «в никуда», она решила уехать в другой город. И выбрала Питер. Там она когда-то училась. Но до этого ей ещё хотелось съездить отдохнуть, в горы. И эта поездка несколько затянулась…
Итак, именно после пятидесяти с небольшим Фанни не просто продолжала очень медленно стареть, как это было раньше. Нет, в один прекрасный момент она внезапно пережила полную трансформацию тела. Это произошло летом, в тех самых горах, куда она подалась отдыхать и где очень дешево сняла изолированную часть деревянного домика с туалетом на улице. Она осталась там на всё лето и даже часть осени, переселившись позже, когда почти закончились те деньги, которые она запланировала потратить на отдых, и вовсе в бесплатную избенку, в связи со щедростью одного доброго лесника. Она чувствовала себя неважно, и потому, никак не могла наотдыхаться. Отдыхала за всю жизнь, наверное… И этот, данный ей на проживание лесником, домик был расположен на отшибе, в лесу, среди нескольких других домиков, предназначенных для охотников и лесников, бывающих лишь наездами. Но в то время там совсем никто не жил. Ни в одном из этих домов.
Фанни теперь плохо помнила как то, что с нею случилось в той избушке, так и всю свою «допитерскую» жизнь. Она вспоминала лишь иногда, безотчетно, урывками, события той, «прошлой», жизни. Отчетливо запомнила она лишь то, как лежала на топчане со старым матрасом, в комнатке с деревянными полами и маленьким окошком. У неё неожиданно поднялась температура, её бил озноб… Не было никаких таблеток, ни аспирина, ни антибиотиков, и сил встать не было тоже. В конце концов, от физической боли и преследующих её до бесконечности глубоких личных переживаний, от какого-то истеричного переваривания событий жизни, перешедшего и вовсе в бред – она, наконец, совсем отключилась…
Через несколько суток, как она просчитала позже, Фанни проснулась. Самое первое, что она почувствовала, была острая зубная боль, как во время роста зубов мудрости… Один за одним у нее расшатывались и выпадали зубы. А под ними уже начинали пробиваться новые. Сильная температура и лихорадка продолжались.
Но…через несколько дней она выползла в прихожую и посмотрелась в маленькое, старое зеркало без рамки. Зеркало было закреплено над ручным рукомойником: таким, в который сверху наливалась вода из колодца. Ей было гораздо лучше, лишь слабость и легкое головокружение…
Фанни не узнавала себя. Вернее, вот теперь она и была собой. Прежней Фанни, какой всегда была по внутреннему ощущению: девушкой с каштановыми, слегка вьющимися волосами и зелёно-карими глазами с длинными ресницами. Худой, изможденной, но… Молодой.
–А что было потом? – спросил тогда Фрэд.
– Потом… Я тотчас покинула тот съемный дом в горах. И оставила доброму хозяину – леснику ключ там, где он просил его оставить, когда я соберусь покинуть этот приют: прямо на калитке его забора, на маленьком крючочке. Полностью измененная, я пешком отправилась к ближайшей трассе, искать «попутку» до ближайшего населенного пункта. Села на автобус… Потом – на поезд. Чтобы не предъявлять документов при покупке билета, села безбилетницей, на маленькой станции, по договору с проводницей. И…так добралась, еще с одной пересадкой, до Питера. Немного поработала на всяких таких работах, где не шибко проверяли документы. Чуть не вляпалась в неприятную историю: уехала бы в Турцию, секс-рабыней… Вовремя нашла тусовку, стала то петь в рок – группах, то рисовать по найму, на заказ: по диплому и навыкам я была художник-оформитель. Хотя, в родном городке, и выйдя замуж, этими умениями пользоваться не приходилось. Ну, так и жила поначалу, в Питере… На съемных хатах. У друзей. В какой-нибудь студии… Где придется. Очень сложно было, пока существовали те паспорта, что везде требовались при устройстве на работу. Но, когда прошла повсеместная чипизация, и вместо паспорта часто работали просто вживленные в ладонь чипы, то стало немного легче. При устройстве на нормальную, хорошую работу всё равно требовали именно паспорт. А ещё, кучу всяких бумаг и платных справок: нужно же было разводить население на деньги всем этим бумажным конторам. Паспорт у меня, как и прописка, полностью отсутствовал, как и у многих других «категорий населения», не имеющих личного жилья. Имя которым – легион… Сдала его при чипизации. Проведя которую, у не имеющих жилплощади отобрали эти «корочки»: то есть, выдавали новые, только при наличии «жилищного сертификата», а «сертификаты» выдавали только владельцам недвижимого имущества. Тех, кто жил без паспорта, потрошили на взятки за нелегальное проживание и отсутствие работы и всячески ставили вне любых льгот, выплат и любой социальной помощи. В общем-то, и вне закона.
– А с личной жизнью как? – спросил Фрэд.
– Ну… Скажем, так: был у меня потом второй муж. Неофициальный, конечно… Я уже плохо его помню, хотя мы прожили вместе более десяти лет. Двенадцать или четырнадцать… Точней сразу не скажу. С ним я познакомилась уже в Питере, после своего изменения. Во время богемной жизни. В одной милой компании. В то время я, конечно же, не официально, в очередной раз искала любую работу. И кто-то из знакомых посоветовал подработать, помогая художественно оформлять помещения, расписывать стены в кафе и арт-клубах, вместе с другими художниками.
А он и был художником. Так и познакомились: кто-то нас представил друг другу, и мы вместе расписывали стены. И, если за первого своего мужа я писала некоторые научные работы и переводила тексты с английского, французского и немецкого для диссертации, то благодаря второму, научилась хорошо рисовать. Я и раньше неплохо рисовала: окончила художественно-промышленный институт, но теперь освоила новые техники живописи и работу пастелью и сангиной. И вскоре мы работали в четыре руки: понятное дело, за подписью работ только его именем, поскольку у него было какое-никакое имя и широкий круг связей. Этот художник был весьма странным типом: не только в то время, когда мы оба были опьянены страстью, но даже и все последующие годы его никогда не интересовало, сколько мне лет, кем я была и чем занималась прежде. Он был весь в искусстве; в конце концов, он стал вести какою-то студию для новичков, снимая площадь в бывшем ДК, и у него появилось множество девушек-поклонниц и моделей. После чего, я ушла, не прощаясь и не оставив ни записки, ни координат.
В те годы, мне уже не грозило никакой более-менее сносной работы по причине престарелого возраста и отсутствия после чипизации паспорта. Чипизация, если ты не знаешь, была делом чисто техническим: я сдала свой старый паспорт и получила чип в руку. Идентификационный номер…
Некоторое время паспорта еще требовали предъявлять на любой работе, кроме всяких «промоутеров», курьеров и прочих вариантов так называемой «подработки». (В это время я жила ещё у художника.) Но, когда я от него ушла, уже было достаточно идентификационного номера и отпечатка пальца на матовой табличке, а личные сведения о себе каждый мог держать в тайне: возраст, пол… На некоторых, хотя и не слишком надёжных работах, теперь этих поверхностных данных о будущем работнике было достаточно. Поскольку было достаточно того, что работник не объявлен в розыск и ничего не должен налоговой службе.
Так что, с тех пор я нахожу полулегальные, отвратительные и труднопереносимые, временные работки. Тем и живу.
После третьей, очень краткой попытки еще раз устроить личную жизнь (а вернее, еще одного стихийно возникшего романа), я решила больше не обжигаться. Тогда я поняла, что моя странность, уже резко бросающаяся в глаза, стала полностью очевидной… Как и моё будущее одиночество.
– Странность?
– Тебе не понять это, Фрэдди… Ты тоже странный. И это не так бросается в глаза в интернете. Но в реале… Я не так разговариваю, не так себя веду. Не понимаю половины слэнговых выражений…Мне говорят: «Ты из прошлого века»… А я… и в самом деле именно оттуда. Внутри интернета это ещё можно принять за шарм или за стиль. Но в реале это явно не прокатывает. И, Фрэдди… Современный слэнг или манеры нельзя выучить – нужно просто вместе проучиться с их носителями в школе, в вузе; ходить на общие тусовки, слушать только современную музыку и читать исключительно современные книги… Люди эти совсем не бывают в интернете, кроме как в социальных сетях типа инстаграмма, ютуба, вотцапа и тому подобного… Потому, ты их совсем не знаешь. А в реале их большинство. А в той среде, где я обретаюсь теперь – там нет ни поэтов, ни музыкантов, ни ученых. Что само собой разумеется; а есть подсобные рабочие, няньки, дворничихи, уборщицы, продавцы – там есть только такие, как я тебе описала: с уличными манерами и слэнгом соцсетей для праздно отдыхающих. Основная масса человечества – именно они.
– И с тех пор ты живешь только одна, на съёмных квартирах, в чехарде сменяемых как в калейдоскопе разнообразных подработок…, – начал Фрэд.
– Да, – ответила Фанни. – Эта безумная, ненадёжная, съемная жизнь сводит меня с ума. Я – вообще-то, человек домашний… А вынуждена существовать во всём этом. В странной жизни, будто выданной напрокат самим богом, почему-то забывшим забрать меня на тот свет. Среди чужих людей и абсолютно чуждого времени и нравов. Лучше бы, я была интелом. Не было бы того, что предстоит завтра: вот, буду обзванивать различные учреждения… «Вам требуются фасовщицы?» – «Да, но скажите, сколько вам лет?» – «А до скольки вы берёте?» – «До тридцати»… А мне можно устраиваться лишь туда, где не спрашивают возраст, и, следовательно, не требуют показать паспорт и прописку… При этом, такие, не официальные работы без оформления, редко бывают хотя бы относительно терпимыми…
–То, что ты молодо выглядишь, не имеет значения?
– Никакого. Берут по паспорту, а не по морде, Фрэд. Впрочем, был бы паспорт, список работ не сильно пополнился бы: расширился только на секретаря, товароведа, продавца продуктовых товаров, кладовщика и кассира. Желательно, с опытом работы. Больше здесь никто не нужен. Всё остальное устройство – только, по очень большому блату.
– Кассиром всё же лучше, чем уборщицей.
– Ага. Только, туда берут с паспортом. И с опытом. И со стажем. Более того, Фрэд, ты не знаешь реалий: я интуитивно везде скрываю свой возраст не потому только, что мне никто не поверит, что мне столько лет. Поверят. Мне кажется, они даже на человека не смотрят. Только в документ – или считывают … с руки. Это, если попасться органам безопасности, где-нибудь при тотальной проверке. И, если они считают мой возраст, постараются всеми силами отправить в утиль. Они увидят во мне только старую бабку, Фрэд! А этому государству отнюдь не нужны долгожители. Редкие индивиды, которые дожили и пережили пенсионный возраст, его не интересуют. Если есть пенсионеры одиночки, то, насколько я поняла, их стараются потихоньку ликвидировать. Тем более что, полагают, что если у них ещё остались мозги – пусть работают бесплатно, в форме интелов; государству тогда не надо будет их кормить. И деньги можно забрать тем, кто ведает распределением финансовых ресурсов среди наших стариков…
Этот разговор состоялся уже с год или полтора тому назад.
А сейчас, сегодня, когда Фанни смотрела в будущее вновь со всеми оттенками ожидаемой мрачности, она абсолютно не против была откровенно поболтать с Фрэдом. Как уже не раз бывало. Тем более, что больше уж точно не с кем.
– Фанни, что у тебя опять случилось, с последней твоей работой? – первым делом, спросил интел.
– Что случилось? Точно сама не знаю… Вчера, уже поздно вечером, мне неожиданно позвонил хозяин. Его гневный голос резко проорал в ухо, отдаваясь внутри черепа звуковым новомодным стереоэффектом, вмонтированным во все теперешние плейерфоны:
– Можете завтра больше не выходить!
– Но вы же сами сказали, что я завтра с восьми! – робко возразила я.
– Нет! Ты мне больше не нужна! – и мой наниматель резко оборвал звонок, явно не желая ничего больше слушать.
Тогда я растерянно положила плейерфон на пустую прикроватную тумбочку и сразу же осознала, что с завтрашнего дня – вновь безработная, и что мне, по всей видимости, вовсе ничего не заплатят за уже отработанную в магазине канцтоваров неделю.
– А что было на работе, в течение дня? – поинтересовался Фрэд.
– Вроде бы, всё было так же, как и всегда, – ответила Фанни. – Ленка Мегадед, ругающаяся матом через каждое слово, не со зла, а для связки слов в предложении, – была на кассе. А я и Лана обслуживали покупателей. В их отсутствие Лана постоянно напевала неизвестные мне ультрасовременные молодёжные реповые песни. В её исполнении, как ни странно, они показались даже ничего. Лана – стройная, даже слишком тоненькая, девушка с крупными и выразительными серыми глазами. Нервы, правда, у неё совсем сдали, и Лана нервно и плаксиво, взахлёб, постоянно откровенничает с Ленкой о своём парне, который её бросил, говорит: «Он никогда не разрешает ни с кем гулять, даже с подругами. Недавно мы вместе шли по улице, так он сильно ревновал меня даже ко всем прохожим, и всю дорогу молчал. А когда на меня смотрели проходящие мимо парни, он вертелся, как уж на сковородке. А дома он бьет меня: и за немытую посуду, и за позднее возвращение с работы. Даже тогда, когда я просто не вовремя подошла к нему сзади, чтобы обнять, когда он был весь целиком в компьютере… Он вскочил, как ошпаренный, и гневно вопил, чтобы я больше так никогда не делала. И это не смотря на то, что наш роман начался так душевно и трепетно: цветы, ночные прогулки, мой выпускной вечер в школе… Это – еще на родине, до того, как он уезжал. А потом он служил по контракту, в какой-то диверсионной группе. Стал другим, более нервным. Но всё же, он даже в Питер ради меня приехал. С тех пор, мы так и жили: мы с моим братом и этим Лёшей снимаем вместе трехкомнатную квартиру…»
В общем, Фрэд, мне кажется, рано сейчас начинают практически семейную жизнь почти все молоденькие девушки – лет в пятнадцать – семнадцать…Жуть! Они же совсем ещё дети. И Лане, и Ленке по семнадцать, и они уже пережили по нескольку совместных жизней с парнями, когда они стирали, мыли посуду, вместе снимали жилье. Даже, еще обучаясь в школе, они проходили и через это, и через бурные расставания… Фрэд, как-то на работе мне вдруг показалось, что эти юные девушки знают о жизни уже гораздо больше меня, несмотря на мой возраст. Например, Ленка учится в медицинском училище, и лишь подрабатывает в этом киоске – дома одной ей, видите ли, скучно на каникулах, которые идут у них сейчас в училище, после летней практики, и она стремится быть и сейчас на людях. Всегда, беспрерывно, что ли? У себя в училище Ленка видала уже и роды, и смерти, и операции; их водили на практику, и при них работали с людьми медики. Ленка учится на «отлично» и собирается после окончания медучилища отправиться служить в горячие точки, о чем пока не спешит сообщать родителям: по распределению она могла бы спокойно остаться здесь, в Питере.