Мама рухнула на пол, накрыв телом кусок хлеба, и зарыдала. Я кинулась во двор.
– Баба Килина! – закричала я. – Стойте! Стойте! Куда ж вы с непокрытой головой! Застудитесь! Вы ж платок забыли!
– Ат! – материна тетка пощупала непокрытую голову. – Зиронька ж ты моя! А я и думаю: чего ж мне так холодно!
Она быстро повязалась, а потом обхватила меня руками и тоже стала щупать, как только что свои волосы – такие же, как у матери, черные, и совсем не поседевшие, и при этом приговаривала:
– Умная… одна из всех умная!..
Она все мацала и мацала меня и при этом сокрушенно цокала языком:
– Только худая! Ой, и худая! Ну, ничего… ничего… были бы кости, а мясо нарастет! Приходи завтра ко мне, – она притянула мою голову прямо к своему рту и жарко зашептала в ухо: – Не пожалеешь! Умница ты моя! Побежала за бабой… скумекала, что к чему! И живая останешься, живая… На тебе хлебца, – баба проворно достала из-под юбки еще кусок. – На! А им не давай! Не давай! Сама съешь! Они не заслужили!
– Ты чего так долго? – с порога бросилась мать. – Чего она тебе наговорила?!
Вместо ответа я положила на стол, рядом с первым, еще кусок хлеба:
– Вот… баба просили передать.
Когда назавтра я оделась и украдкой выскользнула из хаты к бабе Килине, мама лежала на печи, с головой завернувшись в старую отцовскую свитку, и спала. Или не спала. Наверное, все-таки не спала. Но она меня не остановила.
Жасмин: ночь, страх
– Мама, мама! – Лиска изо всех сил трясла меня за плечи. – Мама! Ты кричишь!
– Стой, стой, не ходи!.. – еще не совсем очнувшись, бормотала я. – Не надо, не надо!..
Я открыла глаза и поняла, что это снова был сон. Вернее, ПРОДОЛЖЕНИЕ сна. Трясущимися руками я ощупала худенькие Лискины плечи – и мне показалось, что я делаю это точно так же, как баба Килина, только что во сне ощупывавшая меня. МЕНЯ!
– Где я?.. – прохрипела я.
– Ты дома, дома… – Лиска уже плакала. – Мамочка! Не надо!
– А… да… – Я обняла дочь. – Прости, моя хорошая. Просто кошмар приснился… Погода меняется, наверное… Ты спи… спи.
Старый дом содрогался и страдал под бешеными порывами ветра. Он был хорош, этот дом – но слишком велик для нас. Наверное, его строили для большой семьи, где много детей и внуков… У кого теперь такие семьи?..
Я встала, хотя до утра было еще далеко, накинула поверх пижамы халат и заглянула в печку. Уголь еще не прогорел, однако в комнате заметно похолодало из-за ветра, дующего прямо в окна и бросающегося пригоршнями мокрого снега.
Для тепла мы с Лиской обитали в одной комнате – большой, просторной, с видом на сад и капитальной печкой от пола до потолка, которую, к счастью, при ремонте, начатом и отчего-то брошенном хозяевами на полдороге, не разобрали. Впрочем, резоны перестройщиков и детали интерьера меня волновали мало – главное, в доме были все удобства и даже газовое отопление – за которое, впрочем, нам платить было не по карману. Хотя старый деревянный дом в два этажа тепло держал и неплохо, но решающим доводом в пользу печки был все же его размер.
Я прислонилась к изразцам всем телом, прижалась щекой и ладонями, впитывая тепло, потому что меня знобило. Ноги заледенели и покалывали – я их не чувствовала, будто действительно долго стояла босая в снегу за хатой, вслушиваясь в слова на языке, которым почти не пользовалась в повседневной жизни и которого, по большому счету, не знала… во всяком случае, не знала так, чтобы видеть на нем эти проклятые, мучительные сны!
Не нужно думать об этом… И лучше забыть все как можно скорее. Как когда-то говорила моя бабушка: «Куда ночь – туда и сон!» А беспокоиться нужно о насущном: сегодняшнем дне… о дочери… о подруге, которая у меня вдруг образовалась после стольких лет вакуума, когда я жила только дочерью, мужем, интересами семьи и, конечно же, своей музыкой. Теперь у меня остались только дочь и воспоминания… в которых не было места этим снам! Не было! Не могло быть!
– Ну успокойся, успокойся… – шептала я себе, водя ладонями по теплой гладкой плитке, и внезапно подумала, что наверняка много лет назад кто-то стоял здесь так же, как я, отогреваясь у печного тепла всем телом…
Ветер гулял, свистел и гудел в трубе, отыскивал щели и все, что могло вибрировать, трепетать, скрипеть, шелестеть и издавать прочие звуки, мастеря из подручных средств свой варварский гигантский оргáн. Ветровые обжигающие фуги зимы… Уже через сутки я, ужаснувшись бешено бегущим цифрам газового счетчика, отключила отопительный контур, решив зимовать с масляной батареей. Однако в сарае во дворе обнаружился запас дров и – что гораздо более ценно – нашелся уголь, который лежал там, судя по всему, очень давно, но не использовался по назначению. Для меня же, выросшей в частном доме и знавшей, как со всем этим управляться, тускло поблескивающая в свете фонарика массивная груда антрацита была благой вестью – о том, что перезимуем мы без проблем.
Я помещаюсь на старом нераскладывающемся диване, Лиска – на найденной во время экскурсии по дому раскладушке. После кошмара я уложила ее в свою постель. Я подхожу к дочери, на ощупь поправляю одеяло и глажу ее по волосам:
– Спи, спи…
Я стараюсь уговорить себя, что все хорошо… хорошо… хорошо… Что это действительно был только кошмар… пускай и с продолжением. Наверное, так бывает, что я знаю о снах! Однако внутри все до сих пор дрожало отвратительной мелкой дрожью. Я толчками втягивала носом воздух: в нем еще словно витали запахи хлеба и домотканого полотна, грушевого узвара, земляного пола, немытых волос бабы Килины… Я подняла руку к глазам и вскрикнула: мне показалось, что вместо собственных пальцев я вижу чужие – гораздо более тонкие, смуглые, с неровными, обгрызенными до мяса ногтями, а вместо рукава халата привиделся грубо подрубленный край полотняной сорочки…
Глубоко вдохнув, чтобы не закричать, я зажала себе рот. Это просто нервы… запахи старого дома и игра света и тени от мечущихся снаружи ветвей и неистовых метельных бросков.
Я подошла к окну. Сад был завален снегом, от которого действительно было светло, как говорила страшная баба Килина с обвисшими старческими щеками и еще более ужасным ртом, полным молодых хищных зубов… Но самым страшным был даже не сон, а то, что я внезапно почувствовала невозможность отделить этот снег от того, другого, в который другая я выскочила, чтобы отдать бабе платок!.. Я с силой потерла место на руке, которое еще горело от стискивавших его узловатых пальцев. «Вот так и сходят с ума, наверное», – с ужасом поняла я и потянулась к клавише, чтобы, несмотря на вероятность разбудить Лиску, включить свет.
Я щелкнула, но свет почему-то не зажегся. Это напугало меня даже сильнее кошмара – потому что в ТОЙ старой хате, хате, каких теперь уже нигде и не увидишь – в мазанке с глиняными белеными стенами и камышовой крышей, света тоже не было! Только снег… луна в прорехах облаков… и страх. Сильный страх, страх почти осязаемый, почти материальный!
– Я не сойду с ума, не сойду, не сойду!.. – быстро зашептала я, страшась ночи, луны, снега, сада, который сейчас казался мне полным призраков, боясь оставаться здесь, у окна, одной и так же сильно боясь приблизиться к дочери, чтобы не перепугать ее до смерти видом сходящей с ума матери. Ей и так достаточно! Хватит! И я не повешусь! Нет! Этого вы от меня ТЕПЕРЬ не дождетесь!
– Я переживу все это… и я выживу… выживу… я сильная!..
Я не одна. Я не в пустыне. У меня больше нет иллюзий, которыми я была полна, когда вышла ночью из своего бывшего дома, вышла крадучись, чтобы бежать неизвестно куда – потому что даже неизвестное было лучше того, что меня ожидало. Потому что для людей, ждавших утра, света, солнца, чтобы забрать у меня ребенка, я уже не существовала… И тогда темнота была моей сообщницей, моим спасением… и ее не следовало бояться, как и сейчас.
– Я ничего не боюсь! – сказала я твердо.
Я вспомнила слепящий летний свет и запах другого хлеба: каждодневного и изобильного. У свекров был цех, в котором пекли фирменный лаваш и сдобные булки, которые так любила маленькая Лиска. А потом стали выпекать и хлеб для церкви – они все вдруг стали истово верующими. В доме теперь постоянно шли разговоры о Боге, о правильной жизни и о жизни после смерти – которая вдруг стала главной. Как и ВЕРА – которая у тех, с кем я жила, почти сплошь состояла из неукоснительного соблюдения постов, праздников, ограничений и правил.
Жизнь тут, на грешной земле и в окружении грешников, казалась принявшей меня семье более чем сомнительной, но их ожидала жизнь вечная, которая давалась в награду не всем – ох, не всем! Ее надо было заработать, заслужить, вымолить… Я не могла понять, почему, если ты не воруешь, любишь мужа, дочь, радуешься миру за окном, но не ходишь в церковь, не носишь крестик на шее и не читаешь молитв, которые кажутся тебе просто нелепым набором слов, ты несомненная грешница. И почему в этом случае человеку уготовано гореть в аду, даже если он всей душой верит во что-то свое – пусть пока в не совсем определившееся, невнятное, хотя несомненно светлое? А если веришь «в мировой разум и любовь», как однажды я брякнула при свекре, то ты грешница вдвойне? Потому что нет любви кроме как в церкви и освященной церковью!..
Мы шли через залитый солнцем, аккуратный, вымощенный плиткой двор, держались за руки и смеялись. Калитка была закрыта, но мы с Лиской не стали звонить, а беспрепятственно проскользнули в ворота, потому что как раз приехала машина, загружавшаяся хлебом: пекарня была тут же, во дворе. Мы шли и смеялись, счастливые, в венках из полевых цветов, еще полные запахом недалекого луга, где Лиска резвилась, как щенок, вырвавшийся на свободу. Мы теперь с ней часто сбегали туда, потому что дома нам обеим казалось нестерпимо душно.
Мы еще были полны светом и радостью нашего вольного кувыркания в траве, когда наткнулись на голос, холодный, злой… голос, который я даже не сразу узнала.
– Она не человек! У нее нет души! Прав отец Павел – такие, как она, не люди, а выблядки… прости, Господи, что скажешь! Согрешил, согрешил… На все, Господи, воля твоя…
Я напоролась на этот голос и на то, что он говорил, как на стену – с бегу, с лету… И об эту стену сразу же разбилось все, чем был полон сегодняшний день, чем до этого полна была вся наша жизнь… Или мне просто казалось, что она была полна? Потому что свет и радость давно вытекли из нее в какую-то трещину, которую я просто НЕ ХОТЕЛА замечать, слышать и видеть? Закрывала глаза, уши… зажимала рот, чтобы не кричать… и надеялась, что, по крайней мере, у человека, с которым я до сих пор делила кров и постель, это наваждение пройдет?
– Папа, не надо, – глухо сказал мой муж.
– Иди, – одними губами шепнула я дочери. – Иди к себе!
– Нет! – глазами ответила мне Лиска.
– У нее нечеловеческое имя… нет у крещеных ТАКИХ имен! – крикнул свекор. – Она церковь не признает! Порога ни разу не переступила. Знаешь, кто порога церкви переступить не может? То-то же… ОНИ Бога не признают! Бесовка, дьяволица, и дочь бесовским именем назвала! Развод – грех, – твердо бросил он. – Но еще больший грех – жить с ней! Нету в нашем доме для нее места! Ребенка заберем… спасем! Завтра же отец Павел ее окрестит! А этой бесовки чтоб духу… духу чтоб не было! И чтоб ребенка не соблазняла, прав ее решить!
Он словно сказал «жизни ее решить». Ее. Меня. Потому что Лиска – это и была моя жизнь… Моя отдушина в доме, где я оставалась только ради нее… и ради мужа, который сейчас, в эту самую минуту, меня предал, потому что сказал:
– Да, папа.
– Мы завтра утром в монастырь поедем. Замолим грех. И девчонку с собой заберем. Пока не поздно еще. Там ее пока и оставим. А ты с этой… с НЕЙ сам разберешься! Потому что долго грешил! Должен!
– Да, папа.
Наверное, у меня уже действительно не было души – потому что она отлетела от тела, когда в глазах у меня потемнело и я стала медленно сползать по шершавой стене. Поддержала меня Лиска:
– Мама, мамочка!
Голосов уже не было. Ничего не было – кроме обломков, на которые рассыпалась жизнь, и увядших полевых цветов… Я медленно стащила венок с головы:
– Пойдем…
Дочь судорожно цеплялась за мою руку:
– Не отдавай меня им, мамочка! Я их боюсь!
– Нет. Не бойся. Не отдам.
– Уедем! Уедем куда-нибудь!
– Да. Уедем, – сказала я твердо. – Сбежим. Ночью. Когда они все уснут.
Жасмин: свет по имени Люся
– Знаешь, что такое манипулятор?
– Ну… механизм такой, который ящики во дворе у «Дешевочки» грузит?
– И это тоже, – мрачно усмехается Люська одним углом рта. – А вообще, это такой Иван-царевич-на-сером-волке, который сидит с тобой до утра в инете и грузит тебя по самое не хочу. Так, что, даже несмотря на серого волка, который у этих царевичей у каждого свой, утром ты уже готова бежать к нему на край света. И дала ему свой телефон – и домашний, и мобильный, и даже тот, который в кабинете у директора, – просто так, на всякий случай. И посмотрела, почем билеты на скорый поезд. И даже худеть уже начала. Потому как тебя от ночных бесед колбасит по полной, аппетит пропал и глаза горят, как те два фонаря на переезде, через который промчится скорый поезд. Но только без тебя.
– Почему? – глупо спрашиваю я, хотя все понимаю – и про манипулятор, и про серого волка.
Манипуляции – это когда «вот ты примешь веру, и тогда все у нас будет хорошо», а серый волк – что угодно… крестик на шее или та же музыка, без которой, оказывается, тоже уже можно жить… хотя мне ее все еще не хватает.
Ночной ураган снес провода по всему фронту на сотни километров, и мы уже третьи сутки сидим без света всем поселком. Занятий в школе нет, и Лиску я скрепя сердце отпустила к ее единственной здешней подружке в город. Сама довезла до двора, где мы обитали в самом начале наших мытарств, бросила беглый взгляд на окна дворницкой и даже на те, которые рядом… не знаю зачем.
Мне было неприятно вспоминать и неудачную попытку свести счеты с жизнью, и то, как нас выкинула дворничиха, но более всего – больничную салатовую пеленку, которую я обнаружила утром под своей задницей на чужом диване, и разговор с хозяином дивана… хотя именно ему я была обязана жизнью и жильем и даже где-то благодарна за то, что он не спешил вмешиваться в эту самую спасенную им жизнь и давать советы… Кажется, он вообще забыл о нашем существовании сразу после того, как, тяжело поднявшись по скользким от дождя ступеням веранды, отпер старую набухшую дверь и вручил мне ключи…
– Пошли, малявка! – снисходительно бросил старший брат Лискиной подружки в ответ на мой не совсем связный лепет в стиле «сами мы не местные», и я поняла, что здесь ей точно будет лучше, чем в старом доме с его тенями и шорохами, где в три часа уже темно, а мама явится с работы только к восьми.
В противовес совершенно выбивающим меня из колеи тьмы и снов теперь у меня имеется Люська – Люсинда, как я иногда ее называю. Не знаю, чем я ее привлекла, но несомненно одно: Люська излучает какой-то собственный свет, который волшебным образом борется с моими кошмарами… да и работа в ее присутствии уже тоже не кажется филиалом ада. С гречки нас срочно бросили на свечи: электричество отсутствует местами даже в городе, а окрестные села обесточены на все сто процентов. Как и когда с этим справятся – непонятно. В результате всю смену мы заворачиваем свечки – по три, пять и десять штук – минус рекламный заяц, потому как свечи и без рекламы улетают быстрее горячих пирожков.
Мы сидим, освещенные бракованными свечными половинками и четвертушками, которые из подсобки можно забирать беспрепятственно, что весьма огорчает Люську, лишенную тем самым рискового кайфа вечернего воровства. Правду сказать, она совершает свои налеты далеко не каждый день, всякий раз подводя железную идеологическую основу: «Налоги не платят – раз! В пенсионный не отчисляют – два! И премию, суки, так и не дали!» Возразить против этого, как правило, нечего.
Мы сидим у меня, потому как у подруги отопление хотя и газовое, но новый навороченный котел без электричества, питающего его электронные мозги, мертв и беспомощен. Люська ночует на Лискиной раскладушке, согретая печным теплом вместе с любимым кактусом. Вместо вечернего чая мы тянем пиво, потрошим леща и разглагольствуем в отсутствие интернета:
– Слушай, почему я всегда на манипуляторов нарываюсь, а? – интересуется Люся.