– Ты умная, – говорю я несколько невпопад, потому что думаю о своем. – Даже очень.
– Ка-а-анешно! – подтверждает она. – Именно поэтому! Мне ж просто не интересно абы с кем, токо со всякими извращенцами! Я ж все-таки социолог, бляха муха! Мониторю рынок! Ну, и потом: о чем я с простым работягой без закидонов говорить буду?
– До утра? – уточняю я.
– Точно! До утра. А у работяг все по звонку, все расписано… им же с утра на смену вставать.
– Нам тоже, – напоминаю я.
– Не имеет значения, – отмахивается Люська. – Я могу и отгул взять!
– А если он на второй смене? – предполагаю я. – И тоже не вялый в разговоре?
– Да? – Подруга неожиданно заинтересовалась и с хрустом начала сдирать с леща чешую. – На второй и не вялый, говоришь? Это, конечно, вариант! Потому что работяга с фантазиями – это полный абзац. Такой неделю на первой, неделю – на второй, а по воскресеньям – рыбалка! И чего я с ним буду делать – творчески червей копать?
– Люсь, а ты замужем была?
– Была… в аккурат до своего первого манипулятора. Пока не накатило по полной: неземная любовь, родство душ, он – мой единственный… и прочая фигня. Развелась, а через неделю он меня бросил. Я ему уже была без надобности. Кстати, мужики-манипуляторы – это еще цветочки! Бабы – куда круче! Думаешь, чего так много мужиков от инфарктов помирает? Это они от неразделенной любви к манипуляторшам! – Люська с размаху ставит стакан на стол и наблюдает, как сей статистический факт на меня подействует.
– Да-а-а?.. – неопределенно тяну я.
– Стопудово, процент большой! – припечатывает Люська. – Я до нашей «Дешевки» в технической библиотеке работала. Деньги, конечно, не те, и стырить можно было разве что СНИП на козловой кран, но времени свободного было навалом. В инете можно было скоко хошь сидеть. Рядом со мной дамочка бальзаковского возраста из сетей просто не вылезала. Вот тогда я и поняла, что такое манипулятор экстра-класса! Была она девушка такая вся из себя видная, кого угодно могла закадрить, хоть и молодого жеребца, – но выбирала всегда такого, чтоб лет на двадцать старше. Лебединая песня, последняя любовь… знаешь, как это заводит! И желательно особей творческих профессий, чтоб уж точно моча в голову ударила. Она ему и стихи, и цитаты, и ссылочки на психоделическую музычку, а потом себя на пляже в песочке как бы невзначай почти что ню – «подружка случайно фоткнула, но вам могу показать…». И все – мужик, считай, спекся. И свою старую фросю побоку, у него на нее уже лет пятнадцать как не стоит – а тут и интересы, и разговоры: «Ах!.. Ох!.. Как вы верно подметили!..» И он уже мечтает ее в койку завалить, после разговоров про искусство и стихов Есенина или до – это уже не суть важно. Важно, что у него опять и без виагры стоит, и он ржет, как вся конница Буденного, и рвется в бой. Ну а она его поматросит и бросит, вот у него и инфаркт.
– А почему ж бросит, если вдруг действительно родство душ? – не понимаю я. – Может, она бросала по какой-то причине и действительно искала единственного? Ну, скупые там, или словесный понос… или вруны патологические… мало ли?
– Щас! – саркастически хмыкает Люсинда. – Причина всегда одна! Манипуляторам – что мужикам, что бабам – им все время свежак подавай. Острые ощущения. Единственный им не катит. Им от одной и той же рожи на кухне по утрам выть хочется. Им важна сама охота…
– Рыбалка по воскресеньям, – ехидно вставляю я.
Люська подозрительно косится – видать, ее когда-то эта рыбалка по воскресеньям здорово достала, но я прикидываюсь чучелом белки в музее, и она продолжает:
– Причем бабы – существа значительно более подлые! Мужик обычно тебя кидает навсегда и через неделю даже не вспомнит, как тебя и звали. Но бабы – они твари нежные… Они никогда первыми не уходят. Они еще лет пять-десять, пока ушибленный прелестями мужик еще дышит и копыта не откинул, то с днем рождения поздравят, то так многозначительно здоровьем поинтересуются. Дружат, одним словом. Даже иногда семьями. Высокие отношения!
– Слушай, Люсь, а откуда ты столько про манипуляторов знаешь?
– Я этот вопрос весьма обстоятельно изучала, – подруга поднимает кверху красивые, умело подрисованные брови. – Я, может, диссертацию по этому поводу даже сварганю. Потому как у меня эти грабли любимые. Сто раз наступала… – она вздыхает, – и, наверное, еще сто наступлю… И потом – мне ж с ними интересно!
– Интересно? – теперь уже мои брови ползут вверх.
– А то! Это ж, как правило, люди непростые… образованные, с амбициями. Сто пудов, с ними хорошо… но только до определенного предела. Пока ты не возомнила, что ты у него единственная и неповторимая. Предупреждаю: ситуэйшн нужно сразу воспринимать как кино. Историю выдуманную и не про тебя. Кино кончилось, комп закрыла – и пошла спокойненько спать. Потому что, ежели забудешь и начнешь принимать всерьез – все, капец. А еще лучше – сразу, до начала отношений, пойди и купи себе губозакаточную машинку. А лучше две: одну с левой резьбой. Пригодятся обе. Ну что, еще по пиву? – густо выдыхает владелица двух губозакаточных машинок, одна из которых с редкой левой резьбой.
– Не… я пас. У меня уже ноги не идут.
– А куда ж тут идти? – удивляется Люська. – Темень же кругом! А упадешь – поднимем… наши люди где попало не валяются!
– И в булочную на такси не ездят… – бормочу я.
Кажется, мне действительно уже хватит. В комнате душераздирающе пахнет рыбой, пивом и духами «Ландыш серебристый», которые Люська углядела среди старых книг, долго вытаскивала из флакона присохшую пробку, в результате чего облилась остатками раритета с головы до ног.
– Сто раз себе обещала – больше ни-ни! – восклицает она.
– Я тоже не люблю такие запахи, – замечаю я, зачем-то обнюхивая свои пальцы, хотя от них пахнет чем угодно, только не «Ландышем серебристым».
– Не, я не про духи… ты смотри, какие стойкие, зараза! Пивом не перешибешь! Я все про мужиков, Яська. Я ж тут с горя опять роман завела… И хорошо еще, что вовремя спохватилась. Не прикатила к нему, как в прошлый раз! Знаешь, как отличить манипулятора от нормального мужика?
– Как? – заинтересованно спрашиваю я и даже перестаю хотеть спать.
– Он всегда к себе приглашает. Даже если живет аж за тыщу кэмэ. Как будто его хутор на дне каньона лучше, чем твой. И ты в тыщу сто тридцать второй раз ведешься… и уже вся в облаках, и представляешь, как он будет тебя встречать с розами, и какие вы купите занавески на кухню, и как ты будешь варить ему борщ, а он тебе читать вслух газету «Радости семейной жизни», и кто первым у вас родится – девочка или мальчик… Про губозакаточную машинку я уже говорила?
– Ага. Даже про две!
– Покупай лучше три, чтоб запас был. Третью мне притаранишь, если я вдруг сломаю обе. А я ж сломаю! Да, и наручники не забудь.
– Зачем?
– К батарее меня прикуешь. Чтоб я не то что в билетную кассу – до этого проклятого ноутбука даже не дотянулась! Знаешь, какое у меня самое счастливое время в жизни было?
– Какое?
– Сейчас, когда три дня без света, и в прошлом году, когда кабель украли и инета две недели не было. Я сначала волком выла, а потом в мозгах резкость стала наводиться. И я вышла из этих проклятых сетей и пошла… ножками и по зеленой травке… правда, тогда уже ноябрь был. Получилось, что я за своими виртуальными похождениями даже не заметила, что лето прошло, во как! Живешь потому что от связи до связи… а он сначала прикормит тебя, как карася, а потом – р-р-раз! – и нету его! День нету, два… неделю… ты уже чего думать не знаешь: это ты ему свои координаты все сообщила, а он тебе – шиш! Ему с тобой разговаривать вживую неинтересно – да и смысла нет. Он строчит сразу пятерым параллельно, как швея-мотористка первого разряда! А ты тупо ждешь… когда ж он соизволит тебе написать. И гордую из себя воображаешь. А потом, недели через две, тебя попускает – после того как ты наревешься, нажрешься всякого гидазепама и на работе себе вместе с колбасой чуть пальцы не отхватишь! И ты завоешь – но уже от облегчения, потому как решишь – все! С манипуляторами больше никогда! И вот тут произойдет главное…
– Что? – Я слушаю, затаив дыхание.
– Он тебя почует! За всю эту гребаную тыщу кэмэ! И скажет, что все это время терзался, пребывал в сомнениях и решил, что ты его судьба! – Люська так громко выдыхает, что чешуя с газеты разлетается во все стороны. – Ну он же не может допустить, чтоб ты сдернула с крючка, понимаешь? Ему ж нужна зачетная фотосессия: вот я, вот она, а вот труп!
– Чей труп? – пугаюсь я.
– Труп надежды. Которая умирает последней. А в руках у трупика – твои собственные стихи. Да, стихи! – говорит она гордо. – Потому что я этому мудаку даже стихи писала! Кто б подумал, а? – неожиданно смеется Люська – Ну кто б подумал?!.
Сны, которых не могло быть
– Доброго здоровьячка!
Я прячусь за хатой: шла за дедом след в след от самой околицы. Он брел, низко склонив голову, и не оборачивался, и я почти перестала хорониться.
– И вам здравствуйте, Панас Степанович…
Мама суетится – в присутствии свекра она всегда чувствует себя как пчела, по ошибке влетевшая в окно и мечущаяся от стены к стене. Вот и сейчас она теребила пальцами подол, смахивала несуществующую пыль, хваталась за гребешок, чтобы причесать Марийку…
– Садитесь, садитесь!..
Дед тяжело садится и кривится на невестку, как середа на пятницу:
– Не ждали?
Я не знаю, почему он не любит маму.
Дед Панас дергает углом рта, и его седой, серый длинный ус словно бы презрительно усмехается:
– Дети здоровы?
– Здоровы… – отвечает мама едва слышно. – Вечеряли… буряков печеных поели…
Я почти ничего не слышу, но через щель в сенях, куда я прокралась, читаю все по ее губам.
– Буряков, значит…
Дед сидит спиной к щели: ему явно оттуда дует в непокрытую голову, в сивый чуб, но он слишком гордый и спесивый, чтобы встать и закрыть дверь или приказать это сделать невестке. Он всегда был таким, и в селе его считали колдуном и говорили, что он понимает язык и птиц, и зверей, и пчел.
Дед не любит маму – однако я знаю, что он любит нас, детей, особенно младшенького, Степанка.
Дед Панас точно колдун, думаю я. В селе все еле ноги волочат, редко кто куда идет. Кто живой – по хатам сидят, берегут тепло, варят буряк или что у кого есть: гарбуз, мороженую картошку, даже траву и бурьян, которые выкапывают из-под снега.
Я тоже никуда не ходила, пока не ушла от своих и не переселилась в хату бабы Килины. Дома от голода у меня в глазах то и дело вспыхивало, а потом наступала тошная, вращающаяся темнота… ноги подкашивались, я садилась где была, а потом еле-еле поднималась: помочь матери с маленькими или принести на ужин пяток буряков, припрятанных в соломе в давно пустой коморе… Дед же шел по снегу так, что я едва за ним поспевала, – я, которая ест теперь хлеб каждый день!
– Вот. Варить будешь и детям давать!
Дед достает из-за пазухи увесистый куль, ставит на пол и ногой пододвигает к матери. Та приоткрывает край полотна и вскрикивает.
– Поняла? Варить и детям давать! Воду сама можешь пить. И еще вот…
Во втором свертке здоровенный горшок – наверное, с медом, потому что отец нашего сгинувшего еще осенью неизвестно где отца приказывает:
– Так не ешьте. В воде колотите и пейте понемногу. Отсыпай понемножку, а остальное спрячь – и не во дворе, пустая твоя голова, а хоть в старой клуне за огородом! Под соломой зарой и не говори никому! Никому! Поняла?
Мама мелко-мелко кивает. Руки у нее трясутся, и она чуть не роняет горшок на пол.
– Хорошо, что я не такой дурак, как вы! – напоследок бросает дед Панас. – Не пахал, не сеял, зерна не собирал, чтоб коммуняки потом забрали! Все лето траву сушил – крапиву, лободу, сныть, липовый лист молодой… грибы и ягоды собирал и сушил, когда эти собаки еще в лесу свои кордоны не ставили… а пчелиные колоды на болото унес! И живой до сих пор!
Он встает и поворачивается к двери, чтобы уйти, но я вижу, что лицо его уже не такое надменное – оно смягчилось. Дед делает вид, что никак не может застегнуть кожух, сам же ждет, когда к нему подойдет Марийка. Наконец, устав дожидаться, он зовет сам:
– Марийко, а ну ходи сюда!
Сестра робко подходит, и он гладит ее по голове:
– Слушайся маму и пчелок кушай! Бог дал людям пчелок для пользы и чтоб здоровыми были!
Марийка явно не понимает, как это – кушать пчелок? Однако она послушная и кивает головой.
– Никому не говори, что я принес, и на улицу не ходи! Там лихие люди бродят! Ухватят тебя крючком, и на телегу кинут, и завезут прямо к мертвым! Дома, с мамкой сиди, за братиком смотри! – строго наказывает старый пасечник, и сестра снова кивает.
Действительно, тем, кто совсем ослабел, выходить из хат теперь опасно: два-три раза в неделю по улице проезжают те, кто за двести граммов хлеба собирают по селам мертвых… и норма у них своя имеется: не соберешь двадцать мертвых в день – не получишь пайку. Поэтому они сваливают на свои телеги и уже умерших, и сильно ослабевших: детей, стариков… кто не может убежать по какой-либо причине и кто умирает, даже еще не доехав до страшных рвов с мертвыми телами…
– Степаночко… – Льдистые глаза деда окончательно оттаивают, когда он поднимает внука на руки. – От подрастешь еще немножко, и я тебя к себе в лес заберу!
Мать накидывает на голову платок и провожает деда до улицы. Я прячусь за хату и, пока они стоят и прощаются, чуть видимые в сгущающихся сумерках, быстро скребу по стеклу пальцами. Выглядывает Марийка.
– Возьми, – я быстро сую сестре хлеб, склянку с подсолнечным маслом и несколько луковиц. – Скажешь – дед дал.
– Так дед же не давал, мама видели… – растерянно говорит она. – Он мертвых пчел принес! Целый мешок!
– Скажешь, что дал! Завтра еще что-нибудь принесу.
Назавтра я прихожу совсем поздно, но Марийка выходит сразу, и я снова сую ей узелок с хлебом.
– Ну что, сказала вчера, что хлеб дед дал?
– А мама не спрашивали, – лепечет Марийка, и у меня словно камень с души падает: теперь я могу приходить каждый день, и МОЙ хлеб будут брать. Я задыхаюсь от любви и нежности к Марийке, к маленькому братику, к матери… Я так люблю их всех… я даже деда люблю – хотя вчера, крадучись за ним, расслышала, как он сказал в темноте, полуобернувшись к тому месту, где только что стояла мама:
– Шлюхина дочка, а теперь еще и шлюхина мать!
Гошка и женщина с неудобным именем
– Здравствуйте! У вас все в порядке?
Странно было увидеть эту женщину с таким неудобным именем Жасмин прямо здесь, у своего дома, да еще и в тот момент, когда я о ней думал! Я как раз спрашивал себя: почему ни разу не позвонил, не поинтересовался, как они с дочерью устроились? И, если она мне так неприятна, зачем я отдал ключи и разрешил жить на родительской даче? В доме, который мне до сих пор дорог? «А если он тебе дорог, – подсказал колючий внутренний голос, – что ж ты там совсем не бываешь? Все запустил, все покрыто пылью, сад зарос сорняками в человеческий рост…» «Сорняки я тебе еще должен полоть! – огрызнулся я. – На одной ноге!» «Продай, – твердо сказал голос. – Продай, забудь и радуйся жизни без этой обузы!» Продать, как же… и со старым, выстроенным не по современным модным меркам, но еще крепким домом, с огороженным обветшалым забором беспризорным садом, куда давно переселились полевые ромашки, зверобой, прочный тысячелистник и медовая повилика, вместе со всем этим продать и свое детство? Расписные глиняные чашки, рояль со стершейся подставкой для нот и желтыми старческими клавишами, тонконогие бамбуковые этажерки, медные тазы для варенья, зеркало с патиной трещинок, в котором любое отражение напоминало старинный портрет… Наивные картины на стенах: копии с репродукций, писанные еще дедом, лаковые венские стулья и плюшевый диван… Зеленые блики от первой листвы, чисто вымытые стекла веранды к Пасхе, басовитый, заблудившийся в летнюю жару шмель в моей комнате, запах вишневого варенья с кухни, мамин смех… Отдать все это в бесстрастные руки местного риэлтора, и уж он-то назовет цену! А новые хозяева мигом распорядятся старьем: немощную рухлядь спалят во дворе, вместе со старинными истертыми портьерами с бомбошками по краям, в которых пыли уже больше, чем бархатного ворса. Книги вывезут и вывалят штабелями на помойке у поссовета, налетай: умным – на растопку, дуракам – на полки, к своему такому же добру… Семь томов сказок тысячи и одной ночи, которые еще ни один человек не дочитал до конца, да Горький, да Шолохов, да Чехов в темно-зеленом жестком коленкоре, кое-где источенном вездесущими зимними мышами… Э нет, граждане дорогие, Чехова я вам не отдам! Сам заберу! «И венские стулья в придачу? И рояль? И медные тазы? Граненые старые флакончики от духов? Резные рамочки? Часы с боем, вернее, уже без боя, вечно показывающие без двух полночь?» «Заберу!» – я даю злобного пинка внутреннему голосу, но он ловко уворачивается и невинно интересуется: «А куда именно заберешь? В музей имени ностальгических воспоминаний? Только рояль в дверь не пройдет». «Пройдет! Это кабинетный рояль!» «Ну-ну, – кивает голос, – грузчики тебе в помощь! Дерзай!» Я злюсь, но понимаю, что он прав: нынешняя моя жизнь, как и квартира, сомасштабна скорее ноутбуку, чем роялю…