– А у тебя есть дети?
– Нет.
Она скрылась на кухне.
Что же ей рассказать о себе? Что жизнь кажется бессмыслицей, особенно когда ноябрь?
С кухни донесся запах специй, Алекс вернулась с двумя бутылками пива и сигаретами.
– Будем наслаждаться!
Я согласилась, хоть и не пью.
– Чирз!
Я незаметно поставила пиво на столик.
– Один мой знакомый сказал, что я должна поработать на TV, что мне здесь понравится. И мне здесь нравится! Ты знаешь Кристофера? Совладельца компании, которая делает шоу для канала? Не важно. Может, выпьешь перцовки? У меня есть в морозилке. И огурчики есть! И сало!
– Лучше зеленый чай.
Она согнала со стола кошку. И налила себе перцовки.
– Слушай, я звонила в ветеринарную клинику, хотела записать кошку к ортопеду и к офтальмологу. Мне сказали, что это один врач. Как такое возможно?
– Наши ветеринары еще не догадались, что могут брать вдвое больше.
– У нас в Австралии есть даже кошачий психолог. А офтальмолог и ортопед – это совершенно разные специалисты.
– Австралийские кошки носят очки и ортопедические стельки?
Смеркалось. Кошка потянулась, выгнув спину. Я засобиралась домой. Но Алекс не хотела меня отпускать. Чувствовалось, что ей неуютно одной в этой квартире.
– Ты веришь в магию? – Она приглушила голос к вечеру, как свет бра.
И стала гадать мне по руке. Рассказывала про курсы магии, которые закончила в Сиднее, уверяла, что несколько раз ей удалось с помощью заклинаний перемещаться в пространстве и времени.
Я кивала, размышляя о том, как на следующей неделе я сдам работу и исчезну.
Где-то пробили часы. Дочь, наверное, уже легла спать, так и не дождавшись меня.
Алекс закинула руки за голову, мелькнули черные волосы на подмышках. И она обняла меня. Обрушив каскад запахов: духи, волосы, нежная влажная смуглая кожа…
Сама не ожидая того, я поцеловала ее шею. Охватило чувство неведомое раньше, ее пухлые губы притягивали меня. Поддавшись импульсу, я пыталась языком нащупать силикон, но так и не поняла, был ли он.
Она заглянула мне в глаза и выдохнула:
– Ох, беби, что же ты делаешь?
С охотничьим азартом стала покрывать меня поцелуями, кусать, ласкать.
Почему я раньше не делала этого с девушками? Девушки приятнее на ощупь, ласковее, соразмернее и лучше пахнут. Если не остановлюсь сейчас, не остановлюсь никогда. Мысли клокотали и несли меня в пропасть. Но останавливаться уже не хотелось, мы оказались на ковре, я гладила и щипала ее большие коричневые соски. Лизала ее, доводила до изнеможения. До сих пор я не знала, что можно просто довериться своему телу, не контролировать себя, я не знала, как это приятно. И вот открылось еще одно измерение, мир стал объемным и теплым. Ее кудри змеями расползались по паркету, который уже начал вставать волнами. Под половицами хлюпала вода.
– Алекс! Алекс! Ю а зе бест! – Я была уже совершенно новым человеком.
Вспомнила, как двоюродная сестра учила меня целоваться. Как одноклассница делала массаж. Как ходила с подругой на синхронное плавание. Как многогранна и сложна жизнь…
Я не нашла в ванной шампуня, перепутала увлажняющий лосьон со средством для снятия макияжа, приняла душ дважды.
Алекс постучала.
– Не могу найти шампунь!
Она показала на полки:
– Здесь у меня волосы…
Выдвинула ящичек с цветными лаками:
– Здесь ногти, а здесь…
– Тело?
Она прильнула ко мне. Моя напряженность мгновенно растворялась в ее ласках. Ее небритый лобок был словно из кино семидесятых. Ее тело напоминало эротические кадры и что-то теплое, как масло, мягкое, как лепестки, и мою мать, какой я помнила ее в детстве, когда мне разрешалось, в особых случаях, спать в ее кровати. У меня перед глазами скакали цветные пятна. Мы не спали, грезили наяву, когда восход заскользил по потолку бликами.
Солнце затанцевало ритмами полосок, бросая летящие тени то в одну, то в другую стену. Вылезать из постели не хотелось.
Крючки на обоях от кошачьих когтей напоминали еврейский алфавит. Я водила пальцем по золотым завиткам выцветшего рисунка в духе Людовика-Солнца, пыталась расшифровать тайнопись кошачьего заклинания, но смысл ускользал. Кажется, вот оно, ухватила тайну бытия, но нет, всего лишь провела пальцем по стене.
– Похоже на клинопись. Или иврит.
– В Австралии меня отдали в еврейскую школу. – Ее голос был утренним, хриплым и сексуальным. – Дети из богатых семей издевались надо мной, потому что мне трудно было учиться на чужом языке. Говорили, что их родители спонсируют школу, чтобы я, нищая тупица из России, могла учиться.
Она коверкала слова, изображая вредных одноклашек. Я жалела ее, целовала сонные ресницы. Она потрогала мой крестик.
– Когда мне было шестнадцать лет, я ушла из дома.
Я рассказала ей, как вышла на конечной станции метро, села в троллейбус. Зашла в какую-то церковь и решила креститься. Мне сказали поститься, через неделю исповедаться и в назначенный день приехать принять Святое Крещение.
В назначенный день шел дождь. Через лужи у храма были положены доски, они прогибались и тонули, когда на них наступали, погружая идущего в грязь по самые щиколотки. Служба уже началась, я опаздывала. Подошел парень в резиновых сапогах. Я сказала, что иду креститься. Он предложил перенести меня. Я кивнула. Он аккуратно поднял меня, перенес через лужи и поставил на церковное крыльцо.
После службы батюшка спросил, знаю ли я молитвы. Я выучила «Отче Наш», молитву Богородице и Символ Веры. Священник приготовился крестить меня, попросил раздеться. За ширмой я сняла с себя все, кроме белой хлопчатобумажной комбинации. Я видела на картинках, что взрослых крестят в белой одежде. Ничего более подходящего в моем гардеробе не было. «Снимите это», – махнул рукой батюшка. На моей комбинашке были тоненькие кружева. Наверное, он посчитал их слишком фривольными для таинства. Не хотелось раздеваться. В такой момент мои помыслы должны были быть чистыми. Отогнав сомнения, я скинула комбинацию и приняла Крещение голой. Меня пустили греться в избу при церкви, мои волосы были мокрыми. Парень, перенесший меня через лужи, оказался церковным сторожем. Налил чаю, рассказал, что недавно с зоны. Он чистил картошку и рассказывал о том, как развлекался с козой, когда вышел из тюрьмы.
– До тебя страшно дотронуться, такая чистенькая, беленькая. Видать, правда – только окрестившиеся имеют силу Святого Духа, – скалился он из своего темного угла. Шрам на лице делал его улыбку кривой.
Пришел батюшка, отослал сторожа, взял меня за руку. Он говорил что-то о том, что служители культа – хранители тайного знания, которое прихожанам не понять. От церкви до остановки меня уже никто через лужу не переносил. Я запомнила, как ехала в троллейбусе с мокрыми ногами и мерзла. И волосы были еще мокрыми.
На работу мы с Алекс приехали с большим опозданием, растрепанные. Губы у обеих распухли.
Какое-то безответственное равнодушие охватило меня. Я сделала все, что могла, все, что было в моих силах и даже сверх того. Какая теперь разница – уволят меня или нет? Будь что будет.
Началось производственное совещание. Приехал Кристофер. На канале запускалось новое шоу, и он его лично контролировал. Он не утвердил ни одну из ведущих и неожиданно предложили вести шоу Алекс. Сначала все решили, что это шутка. Но американец был уверен, что она справится.
В перерыве Алекс утащила меня курить на лестницу.
– Он ведь не понимает, если я говорю неправильно. По-английски я могу шутить, но, когда надо говорить по-русски, я становлюсь той девочкой, которую увезли отсюда двадцать лет назад…
– Я могу исправлять, когда ты говоришь неправильно.
После совещания работать уже было совсем невозможно. Мы спустились в бар.
– Поедем вечером ко мне! Плиз!
Я показала ей в телефоне фотографию Машки.
– Моя дочь.
– О-о! Итс соу кьют! – Алекс сделала стандартное американское киноумиление.
Хотелось побыть в тишине, понять, что же дальше. Это была точка, когда можно было забыть, вычеркнуть прошлую ночь из своей биографии. Меня мутило, я не могла есть и пребывала в каком-то горячечном мороке. Моя жизнь была пуста, в ней не было места ничему, кроме воли. Не было места даже мне самой. Теперь, когда я появилась в своей собственной жизни, я не знала куда себя деть.
Мне надо было к дочери.
Все замерло, как только мы простились с Алекс после работы.
Через час я уже скучала по ней. Ее не хватало так, будто она стала частью меня, и без нее я становилась инвалидом.
Перед сном, когда моя тоска посинела, она позвонила.
– А ты знаешь, что ученые доказали, что человек путешествует по шкале сексуальности?
– Знаю.
– Каждый двигается, выбирая то место, где ему хорошо в данный момент.
– Знаю.
– Но не все выходят из шкафа.
– Что?
– Делают coming out of the closet.
– Ах да, я слышала об этом.
– Так говорят, когда человек решает публично объявить о своей ориентации.
– А вот зачем заявлять публично?
– Ну… Чтобы быть честным.
– Но ведь это все усложняет.
– Это у вас в России все усложняет. У нас считается, что открытость не усложняет. Усложняет, если человек скрывает что-то о себе.
– Ну, знаешь, пока никто ничего не знает, все спокойны. Никто не тычет пальцем.
– Вот! В развитом обществе есть прайвиси, личная территория, куда не тычут пальцем.
– Извини, но если территория личная, то зачем выходить из шкафа?
– Я не знаю, как тебе объяснить.
– Я понимаю, просто шучу. Скучаю по тебе. Но мы ведь не будем выходить из шкафа? В шкафу так уютно, темно, старые шляпы…
Я благословляла свое тело за то, что оно помогло мне вырваться на свободу, избавиться от тонны всевозможных переживаний, беспокойств, чувства вины, чувства ответственности. Теперь ничто, даже увольнение, не помешает мне наслаждаться каждым мгновением. На очередном производственном совещании словно сквозь пелену до меня долетели слова о том, что я проявила трудовой энтузиазм. Скажите пожалуйста! Спасибо, что заметили. Теперь, когда всех уволили, обнаружилось, что работать-то, собственно, некому. И мне предложили место в Департаменте производства. И даже немного повысили оклад. Меня поздравляли. А я никак не могла собраться с мыслями, чтобы все обдумать. Я буду работать за троих, но зато смогу снять квартиру для нас с Машкой.
Мы тонули в работе, рабочего дня не хватало, но теперь все это было весело.
Когда мы уставали в нашей серой башне, я отправляла эсэмэску: «I’m in the closet», и мы по-шпионски прятались в кабинке с буквой «Ж» этажом ниже.
Я любила этот пыльный этаж. Там были свалены ряды кресел, демонтированные из актового зала. Мы валялись в полумраке на выцветшей шерсти цвета запекшейся крови и становились невидимками.
Алекс считала, что для отвода глаз нам нужна легенда. Она кокетничала с продюсером, и вскоре многие стали думать, что она его любовница. Несмотря на налет англосаксонской независимости, она очень гордилась этой трепетно созданной иллюзией. Я ничего не имела против, потому что, с точки зрения нашего коллектива, быть пассией продюсера гораздо лучше, чем отклоняться от так называемой сексуальной нормы.
Услышав, что я ищу квартиру, Алекс выкатила на меня свои глаза-телескопы.
– Ты крейзи??? Вы должны переехать ко мне!
Ни один мужчина не предлагал мне ничего подобного. Курьезно, что это предложила женщина.
– Я снимаю у дальней родственницы мамы, очень дешево! Но этот апартамент слишком большой для меня!
Я не знала, как воспримет переезд Машка. Алекс стала уверять меня, что дети ее обожают, думают, что она эльф. Я решила познакомить Машку с Алекс, посмотреть, смогут ли они подружиться.
Машка любила парк на склоне у реки, где каждую зиму мы катались на санках. Оттуда оставалось перейти мост – и вот мы уже на набережной, недалеко от дома Алекс.
С погодой повезло, снег отлично скатывался в снежки и залетал за шиворот. Мы носились среди кружевных кустов и вязаных черно-белой нитью деревьев визжа, как ненормальные. Я волновалась, что дочь будет ревновать меня к подруге, с которой я провожу так много времени, но Машка мгновенно очаровалась Алекс, будто та действительно была феей. Их дружба мгновенно вспыхнула на почве любви к сладкой вате, которую они купили и съели, проигнорировав мои подшучивания о стоматологе. Алекс в первые же полчаса уговорила дочь начать исправлять прикус, чего я безрезультатно добивалась два года.
Жирные белки скакали в ветвях. Хаски, терьеры и таксы радостно провожали их очумевшими от стерильного воздуха взглядами. Чинные жители района выводили сюда питомцев. Кое-где были таблички о запрете на выгул собак. Молодая парочка с питбулем и пуделем влюбленно прогуливалась, держа в руках пакетики с собачьим дерьмом.
Снеговики улыбались нам черными веточками. Машка молотила по ним кулаками. Промокшие, но счастливые мы отправились к Алекс.
Заказали пиццу и уютно расположились на диване смотреть «Симпсонов». Я позвонила родителям. Трубку сняла мама.
– Мам, это я.
– Отец, дочь звонит!
Когда я на проводе, мама всегда думает, что я хочу говорить с отцом. Если подходит отец, он думает, что я хочу говорить с матерью.
– Мам, подожди, я коротко! Мы устали, зашли к подруге, останемся здесь ночевать.
– А что ты звонишь? Мы уже спать ложимся!
Я выдохнула с облегчением, как в детстве, когда разрешали остаться в гостях.
Предполагая, что Машка устанет и, возможно, мы заночуем у Алекс, я захватила учебники и тетрадки на понедельник. Дочь удивилась и обрадовалась одновременно. Никаких вопросов, почему я сплю с Алекс в одной кровати, не последовало.
Утром мы проводили Машку в гимназию, погуляли, стараясь растянуть закончившиеся выходные. И взволнованные неожиданно наступившим семейным счастьем, объелись кексами в кафе. К часу дня уик-энд, как ни крути, закончился, и мы нехотя поплелись вычитывать бесконечные сценарии шоу, лежавшие стопками повсюду.
Я помогала Алекс заучивать текст, объясняла игру русских слов. Перед съемками она психовала, говорила, что все вокруг страшные уроды. Я украдкой дотрагивалась до нее, гладила. Она успокаивалась, говорила, что должна вести себя как хозяйка гостеприимного дома, где каждый урод почувствует любовь. Ей самой становилось смешно от своих слов.
– Все от меня чего-то хотят, все чем-то недовольны… Я не знаю, как им объяснить…
– Есть несколько фраз, которые ничего не значат, их говорят, когда нет аргументов, но они работают: «Я вас умоляю!», «Не смешите меня!», «О чем вы говорите!», «Вы шутите?», «Это просто смешно!».
Она с успехом применяла эти фразы, иногда совершенно невпопад.
Алекс не была актрисой, вернее, не была профессиональной актрисой, она была самородком. На репетициях она не успевала читать строку телесуфлера, микрофончик в ухе ее раздражал и сбивал. Посовещавшись со своим австралийским мужем по скайпу, она настояла завести огромные картонные плакаты – шпаргалки, которые ей будут показывать во время подготовки и съемок. Подозреваю, что такие использовали на заре телевидения. Специальный человек в зале поднимал высоко над головой то один, то другой транспарант. Алекс настаивала, что шоу – это живая и тонкая штука, требующая импровизации, а суфлер этому мешает. «Не замечали, чтобы Алекс импровизировала», – ворчали коллеги, но спорить с ней не решались.
В отличие от профессиональных ведущих, Алекс не искала, как обыграть ту или иную фразу, просто и без затей представляла участников и сразу переходила к рекламе спонсоров, постоянно сокращая текст на плакатах. Она обзавелась толстым черным маркером и, закуривая в перерыве, безжалостно вычеркивала слова и целые фразы из своего текста в сценарии шоу. Я волновалась, что ее заменят, но ей непостижимым образом все сходило с рук. Убеждать ее бережнее обращаться с текстом было бессмысленно, она все равно не справилась бы с большим объемом слов. Она брала харизмой.