А он все не собирался и не собирался – только ходил под себя, заставляя Алину выбрасывать фантастические суммы на памперсы и три раза в день кормить его с ложки манной кашей. Онколог ничего определенного, как водится, не говорил: может, сегодня, а может – через месяц… Срок отъезда самым роковым образом приближался, и Алина начала сходить с ума… Ей казалось, что фортуна, на самом деле вовсе не повернулась к ней золотым боком, а в очередной раз – облезлым хвостом, чтоб поднять его и смачно испражниться ей в лицо. Вроде бы все самое обольстительное, что только можно представить, прилетело на блюде – а принять оказывалось невозможным… Наиболее отвратительным обстоятельством была абсолютная, бесповоротная уверенность – нет, она попросту знала, что осужденный будет казнен на следующий день после того, как Алина от всего откажется, и судно покинет порт с ее удачливым соперником-журналистом на борту (он-то и был первоначальной кандидатурой, но Алинин любимый на этот раз пересилил). И вот каким-то одному-двум дням ровно ничего не стоящей и уже практически угасшей жизни теперь предстояло перечеркнуть жизнь молодую, полную сил и надежд – ее, Алинину жизнь… Ради чего?! Когда она получала разрешение вводить больному наркотики самостоятельно, то еще ни о чем таком не думала, идея мелькнула лишь на исходе первой недели, когда она вдруг увидела, что дед перестает стонать и засыпает совсем ненадолго – собственно, можно и не колоть… Или колоть, но через день… А то и через два… А остальные… Он ведь и не поймет ничего… Даже не почувствует… Вскрытия не будет – в таких очевидных случаях его не делают… И решение пришло во всей ясности и полноте.
– Я вас прекрасно понимаю, – строго сказала Катя. – Вы думаете об эвтаназии как о гуманном шаге. Но ведь в тех развитых странах, где она разрешена, она все равно производится только с согласия больного – и даже при его непосредственном участии… А то, что вы предлагаете мне – это не эвтаназия… Это… Это… Давайте называть вещи своими именами… – но назвать она не смогла.
– Вы отказываетесь? – исподлобья глянула Алина.
– Да… Мне вас очень жаль, но – да… Моральная сторона, видите ли… – заблеяла Катя, тряся головой, чтобы прогнать омерзительную мысль, неизвестно как попавшую в сознание: «Если к этой ее тысяче добавить еще мою премию…».
Она быстро встала:
– Все, разговор наш закончен – да и говорить не о чем было. Поищите кого-нибудь другого, – и так стремительно двинулась к выходу, что больно ударилась бедром обо что-то твердое и многоугольное на темной веранде, а потом чуть не сверзилась с высокого крыльца.
Она почти бегом мчалась к своей машине, когда Алина все-таки нагнала ее в пятне света, падавшего из высокого окна.
– Если вдруг вы передумаете… – и она ловко сунула что-то Кате в карман куртки. – То в воскресенье позвоните… Раньше все равно нельзя: ампулы должны быть сданы все семь, значит, умереть раньше вечера воскресенья он не может…
– Не ждите напрасно, – еще больше напустив суровости, отбивалась Катя. – Это тяжелая уголовная статья. И не надейтесь.
– Так за то я вам и деньги предлагаю… – злобно прошипела Алина, бесцеремонно приоткрыв уже закрытую Катей дверцу. – А если нет, то все равно ведь ему дольше не жить: на свой страх и риск сама попытаюсь… Пан или пропал…
Катя рывком захлопнула дверь и рванула с места по грунтовке – подальше от этого змеиного шепота, подлых мыслей и грязных соблазнов. Она выше этого. Она культурный, просвещенный человек. Она не дойдет до гнусного убийства беспомощного больного. Она даже какую-то там Клятву советского врача двадцать с лишним лет назад подписывала…
На выходные ей предстояло важное, давно запланированное дело: с раннего утра в субботу поехать в деревню к бабе Алле и отвезти ей давно обещанное огромное ватное одеяло – здесь, в городе, ненужное, а там, в преддверье холодов совершенно необходимое. Сколько еще раз обещать старухе и не делать? Конечно, можно и в другой день поехать – а ну, как морозы ударят? И Семен будет рад побродить вдоль засыпающей реки, и о Сашкином навечном выдворении пора завести разговор – не с бухты-барахты же в Новый год ее привезти с вещами… Путь неблизкий, и вернутся они нескоро, только под ночь на понедельник – так что никакая Алина до нее не доберется… Когда выносила одеяло в машину, нащупала в кармане куртки плотный кусочек картона и, вытащив, обнаружила визитную карточку. Наглость какая! Думает, она сама позвонит и напросится! Но карточку не выбросила тотчас, а сунула обратно – так просто… Не мусорить же в родном дворе… А дома не до того стало… Да и голова разболелась… Ни с того, ни с сего… Пришлось сказать, что поездка откладывается… И то дело – дома который день уже нормального обеда не было – и Семен все чаще недовольно жевал губами и брезгливо ковырял вилкой венскую сосиску, бормоча что-то о «Зининых» великих кулинарных способностях… Вот когда он был у нее в гостях, она его кормила не сосисками… «Если сложить тысячу евро и премию, можно будет резко сказать ей, что чужих мужей одних в гости не приглашают… Или прямо с ее мужем поговорить в открытую – пусть повертится…». Катя снова потрясла головой и принялась яростно крутить ручку старой чугунной мясорубки, чтобы налепить к воскресному обеду любимых Семеном нежных куриных котлет… Да и борщ не мешало сварить – пожирнее, со свиной грудинкой, как ему нравится…
Семейный обед – нудная Сашка опять бесконечно помешивала суп и задумывалась с ложкой в руке, глядя в даль, так, что приходилось на нее прикрикивать – был прерван телефонным звонком. Катя подлетела в смертном испуге Бог весть отчего – и схватила трубку.
– Екатерина? – послышался ненавистный бархатный голос. – С Семеном Евгеньевичем все в порядке? А то я звоню, звоню ему на трубку, а он недоступен… Знаете, я так заволновалась… Можно его пригласить?..
«Ничего, я тебя завтра уже отучу за чужих мужей волноваться… И на трубку им названивать…» – злорадно подумала Катя, и вдруг ее сердце как-то особенно жгуче подскочило и упало.
– Одну минуточку, – ласково ответила она. – У меня для вас есть приятная новость: завтра я готова отдать вам долг. Когда вам удобно со мной встретиться? Да нет, именно завтра хотелось бы: не люблю, знаете, когда над головой скапливаются неоплаченные долги… как тучи, ха-ха…
…Поздно вечером на некогда светлой даче, что стоит среди соснового леса на песчаном холме, умер тяжело и мучительно страдавший неизлечимым недугом – одним из самых зловещих раков на свете – старик. Вот уже несколько суток, как он непрерывно тоскливо стонал, находясь не то в бреду, не то в агонии. Но после того как ему наложили повыше локтя тугой жгут – процедура еще по разным клиникам привычная – и он почувствовал ничтожный укол, стонать вдруг расхотелось, потому что раковая боль, так долго державшая все его тело в острых клешнях, сразу же отступила… «Надо же, – успел радостно подумать он, – какой хороший укол поставили: еще иглу, кажется, не вынули, а уже помог…». Он даже чуть приоткрыл глаза, чтобы хоть взглядом поблагодарить избавителя – и уловил смутный очерк тонкого и нервного женского лица. Очень несчастного. И так ему стало жалко эту славную бедную женщину, что он решил как-нибудь поднатужиться и ей улыбнуться. Он был почти уверен, что ему это удалось – услышал, как позади внучка задумчиво сказала:
– Смотрите, ему понравилось…
– А что вы думали… – ответила ей несчастная женщина. – Ведь это, наверное, самая сладкая в мире смерть…
Он хотел запротестовать, сказать, что, напротив, ему гораздо лучше, и ничего больше не болит – и вдруг женское лицо начало уменьшаться и таять, дорогой голос внучки превратился в далекую и звонкую барабанную дробь, тьма начала беспощадно заволакивать зрение и слух, зато перед другим, ранее неизвестным, но, оказывается, таким ясным и четким зрением, начали вдруг вставать одна за другой страшные картины детства, волнующие дни первой и единственной любви, лица забытых и милых товарищей и коллег – а потом все смешалось и замелькало…
– Вы тогда не ответили… – внезапно вспомнив, проговорила Катя, стоя над покойником. – Почему именно я? Теперь – скажете?
– Конечно, – кивнула Алина, и на ее лице вдруг появилось выражение, которое нельзя было назвать иначе, как поганым. – Та дама, которая рекомендовала вас мне, между делом сказала: врач она хороший, спору нет, специалист грамотный, да только у ней на роже написано, что за деньги и мать, и Родину продаст…
…Не пересчитывая, затолкав в сумку пачку зеленых и розовых листков, напоминавших не деньги, а несерьезные конфетные фантики, Катя прыгнула в машину и во второй раз принялась спасаться бегством, бессознательно твердя единственное заклинание: «Никто не видел… Конечно, никто не видел…». На трассе ее вдруг замутило от нервного напряжения – так что пришлось сначала сбавить скорость, а потом и вовсе остановиться и ненадолго опустить стекло, потому что стало ясно, что в таком состоянии можно запросто разбиться в темноте на каком-нибудь крутом повороте – но теперь в каждой проезжавшей машине мерещился обо всем знающий преследователь – и она, жадно и тяжело дыша, инстинктивно отворачивала лицо от мелькавших мимо чужих быстрых автомобилей… Когда добралась до дома то, проглотив сразу две таблетки, упала в теплую ванну и долго понуро сидела в воде, боясь начать думать, чтобы не пришли убийственные мысли. Но они так и не дошли до нее, потому что магическое лекарство подействовало, и выбираться из неожиданно высокой ванны пришлось уже в полусознании – так доползти до «светелки» и повалиться поверх колючего шерстяного пледа, который уже не было сил откинуть…
Спустя несколько дней на дежурстве Катя без всякого умысла присела в комнате отдыха с чашкой кофе перед телевизором как раз в тот момент, когда там крутили местные вечерние новости. Рассеянно глянула – и увидела под серым дождем черно-белое судно, похожее на ступившую в лужу штиблету с гамашей, совсем уже готовое отвалить от мокрого причала. Снизу махали радостные вопреки погоде люди, даже прилежно надували щеки ливрейные музыканты, а на борту среди нереально белозубых улыбок мелькнула одна, неприятно знакомая – та, что казалась счастливее всех… У Кати вырвался невольный вздох облегчения: значит, вскрытия, как мерзавка Алина и предполагала, не было, похороны благополучно состоялись вчера на близлежащем сельском кладбище, да и антикварная мебель, пожалуй, уже расторопно вывезена по месту назначения… Концы ушли и в землю – и в воду. Задумываться теперь о гуманности или преступности уже содеянного, в любом случае, не имело смысла: усопшего не вернешь, да и он сам, надо полагать, не особенно обрадовался бы такому возвращению… Кроме того… Катя не сомневалась, что откажись она – и Алина, не дрогнув, пошла бы до конца – и в вену бы попала, как надо, и тысячу евро сэкономила бы… Так почему эти деньги не получить – ей, Кате, которой они нужны были – больше воздуха?! Ведь своим отказом она ровно ничего не изменила бы в ни в судьбе отмучившегося старика, ни в будущем злодейки Алины… Что плохого в том, что она просто – воспользовалась? Как бы там ни было, а совесть подчинилась суровому приказу, и лучшим лекарством, как всегда, оказалось забвение…
Не думать, а радоваться: вот выходит же в следующем месяце долгожданный Семенов роман, и у него улучшится настроение, и возродится его вечернее благодушие, и скоро они останутся одни в их уютном доме – без постоянных раздражителей в лице никчемной девочки и ее линючей кошки… Тогда Семен перестанет хмуриться на шаги в коридоре, исчезнет это его неприятное страдальческое выражение лица, да и она, Катя, постарается загладить все свои настоящие и мнимые вины, чтобы в семье их воцарился покой, и на нем расцвела бы вновь ее такая трудная, такая поздняя, но первая и единственная любовь.
…Ей часто приходилось по роду занятий сталкиваться с людьми, чья жизнь однажды волей слепого случая разделилась на до и после. Чаще всего это были те, кто получил тяжелые травмы позвоночника: с последующими параличами разных форм и степеней они передавались из рук нейрохирургов, все, что надо, сшивших – или недошивших – к несчастным неврологам, в чью задачу входило теперь восстанавливать невосстановимое… Но представить себе, что хребет однажды окажется перебитым и у нее… Что и ее жизнь однажды разделится так же – и не найдется хирурга, способного собрать ее из обломков?! Таким днем стала ночь.
Еще когда тот незабываемый звонок только прозвучал, и Катя бежала к двери, убеждая себя, что это просто Семен, отправившийся на свою обычную прогулку, захлопнул дверь и забыл ключи – где-то глубоко в недрах ее сознания прозвучала сокрушительная фраза: «Вот оно, возмездие». Какая чушь! Кто должен был ей мстить? Восставший из гроба покойник?! Мужчина, впущенный ею в квартиру после кратких страшных переговоров, протянул ей через стол фотокарточку – ровно ничего не говорящую саму по себе, но несущую фатальный смысл. Она смотрела на нее не более минуты – потом та была отобрана – но прекрасно увидела саму себя в собственном автомобиле, в единственной приличной куртке с поднятым капюшоном, с чуть отвернутой в сторону головой – именно так она делала на шоссе, возвращаясь оттуда – и из какой-то машины ее, значит, сфотографировали… Сфотографировали не для того, чтобы предъявить эту фотографию кому-то, а просто чтобы продемонстрировать свою осведомленность о происшедшем… Катя даже плохо рассмотрела мужчину, разговаривавшего с ней: во-первых, потому, что глаз на него поднять не могла от нахлынувшего изнутри ужаса, а во-вторых, из-за его более чем неброской внешности, определявшейся только словами «обычный» и «средний». Несколько раз мимоходом мелко оскорбив Катю – что, вероятно, так же как и намеренно ночной визит, служило для добавочной деморализации жертвы – он потребовал за свое молчание сумму, которую сам же и подсказал, откуда взять: продать квартиру – единственное по-настоящему ценное ее достояние. Продать квартиру или сесть в тюрьму за убийство. Он даже не стал дожидаться Катиного ответа: гадко ухмыльнулся и вышел, пообещав найти ее возмутительно скоро.
Да тут еще выяснилось, что вездесущая Сашка подслушала разговор и, ничего из него, как и следовало ожидать, не поняв, понесла свою обычную ахинею про каких-то очередных покойников… Тут уж и ангел бы не сдержался – Катя пару раз треснула девку по ее дегенеративной морде! Чудесным образом это помогло ей и самой опомниться – по крайней мере, она перестала с излишней пристальностью смотреть на домашнюю аптечку, хранившую в себе достаточно средств для того, чтобы малодушно бежать с поля боя…
К утру решение было принято: квартиру придется продать, деньги выплатить. Катя понимала, что загнана в худший из углов – в пятый, из которого не вырваться – и не найдет ни выхода, ни советчика. Она размышляла недолго и пришла к неизбежному выводу: шантажист не был и не мог оказаться случайным свидетелем. Он, конечно, являлся тайным сообщником настоящей преступницы – Алины, которая теперь, сбежав с корабля в любом подходящем порту мира, будет ждать его и Катины деньги в условленном месте, чтобы начать на них какую-нибудь заранее задуманную новую беспечальную жизнь. А может быть, она никуда и не уезжала, лишь привидевшись Кате по телевизору, и сейчас с порочным нетерпением ожидает где-нибудь в укромном убежище, пока любовник – а только любовник станет сообщником в убийстве, сделанном чужими руками, и последующем циничном шантаже – принесет ей в дар свою богатую добычу…
На работу Катя в тот день не пошла, в очередной раз сказавшись больной, а вместо этого с раннего утра уехала за город, к заливу, где среди холодных дюн и голубых сосен в одиночестве бродила несколько часов, мучительно думая и безнаказанно рыдая…
…Деньги будут выплачены, и шантажист от нее отстанет, зная, что больше с нее взять нечего ни при каких обстоятельствах. Сашка отправляется в деревню к настоящим родственникам – в сложившихся обстоятельствах это уже не прихоть, а необходимость. Они с Семеном переедут в Гатчину, в его квартирку, и ей придется искать работу поближе к дому. Это сейчас кажется, что произошла катастрофа, а через год уже все уляжется… Но слезы текли неостановимо, потому что она прекрасно знала, что ничего ей не кажется, катастрофа действительно произошла, и как только она скажет о ней Семену – он не предложит ей никакого уютного Гатчинского гнездышка – а попросту вычеркнет ее из своей жизни вместе с ее бедой. И она станет тем, что называют вульгарным словом «бомжиха» – придется пожизненно снимать квартиру без надежды когда-либо обрести снова собственный угол, а под старость, когда сил на работу не останется… Тогда сдохнуть под забором. Или, в лучшем случае, в доме престарелых для бедняков… Катя повалилась прямо на серый песок и долго кричала и стонала без слез, молотя кулаками по жестким пучкам колючей травы и пугая хищных черноголовых чаек, на всякий случай не отлетавших далеко, а зорко ожидавших, не выйдет ли им сытный обед из человечины…