Асины знания об этом экспонате и технике строительства скоро были исчерпаны, но господин Клуге методично двигался вокруг макета, сбиваемый только накатывающими и отбывающими дальше экскурсионными группами.
– Это потрясающе! – изрёк он, наконец, когда она уже решила, что архитектор просто забыл о ней, – Подумайте только, как они сотворили всё это, пользуясь только простейшими механизмами. Никакого электричества, никакой электроники. Unglaublich! Einfach unglaublich!8
Он остановился, задумчиво покачался на пятках, заложив руки за спину.
– А здесь можно увидеть бюст архитектора, – поспешно ввернула Ася, уводя гостя от макета, – Его звали Огюст Монферран.
Бледное мраморное лицо зодчего – немолодое, безучастное к ежедневной туристической толчее – на пару минут привлекло внимание профессора:
– Француз? – рассеянно переспросил он.
– Он получил образование при дворе Наполеона во Франции, а потом приехал в Россию и стал здесь архитектором при дворе русского императора Александра Первого, – пояснила Ася. – Над строительством собора Монферран проработал долгих сорок лет и скончался сразу после его освящения. Так что Исаакий можно по праву считать делом всей его жизни.
– Так, значит, здесь он похоронен? – уточнил герр Клуге, разглядывая многоцветный, словно кукольный, бюст.
– Нет, хотя он и выражал такое желание. Но император не позволил.
Профессор архитектуры с упрёком посмотрел на Асю, будто бы она тоже была виновата в том, что подобное желание могло остаться без ответа.
– Бюст сделан из тех же пород камня, что были использованы в убранстве собора, – словно оправдываясь, сказала она.
Господин Клуге пожал плечами и, продолжая игнорировать многочисленные сорта мрамора, колонны из малахита, лазурита и яшмы, фрески, мозаики и позолоченные скульптуры, направился к скромному деревянному макету, показывающему устройство купола. Ася, скучая, пошла следом и быстро израсходовав запас технических терминов, напомнила:
– Вы говорили, что хотите подняться туда, под самый купол. Пойдёмте?
На смотровую площадку по винтовой каменной лестнице поднимались сначала бодро. Но к 180-ой ступени у Аси начали предательски поднывать ноги, а господин Клуге – она слышала – уже тяжело дышал. Глубокие маленькие окна в толще стен, словно подбадривая, протягивали им ниточки солнечных лучей. 210, 211 –можно не считать, цифры написаны на ступенях, как маячки, ведущие наверх. Наконец-то выход на крышу, на висящую в воздухе ещё одну металлическую лестницу. Ася не позволяла себе смотреть по сторонам, взглядом она цеплялась за поднимающуюся перед ней туристическую спину, а руками – за металлические перильца. Каждый сезон она по нескольку раз поднималась сюда, но всегда на этом последнем промежутке, не имея под ногами достаточной опоры, пугалась. Казалось, что порыв ветра оторвет руки от перил, ворвётся в открытый криком перепуганный рот, зальёт лёгкие и понесёт её маленьким растрепанным комочком над куполом, над Невой, над кранами в порту и дальше над заливом. В своём страхе Ася, как правило, успевала долететь до мифического финского болота где-то далеко на севере и уронить свою смятую фигурку в мягкие усыпанные клюквой вымышленные мхи как раз к концу страшной лесенки.
– Боитесь высоты?
Ася взглянула в лицо своего подопечного, но так и не поняла, был ли это вопрос вежливости или он увидел её испуг.
– А Вы?
Герр Клуге энергично замотал головой. Ася часто замечала, что это небольшое приключение – подъем сюда, на высоту сорока трёх метров – как правило, сближало её с клиентами. Со многими после этого они как-то незаметно переходили на «ты». Но профессор, казалось, был полностью поглощён открывшимся видом. Он выудил из сумки, перекинутой через плечо, свой ежедневник, разбухший от вложенных бумажек и разноцветных закладок, и начал сверяться с ним, пытаясь сориентироваться в городе, лежащем перед ними, словно ожившая объёмная карта.
– Ah! Mein Hotel!9 – вдруг обрадовался он, завидев с южной стороны отмеченные красными маркизами высокие окна «Астории» и скромно стоящее рядом, похожее на её младшего брата, здание «Англетера».
– Ася, идите сюда, я сейчас покажу вам, где я живу!
С этими словами он подхватил Асю под руку, развернул в нужном направлении и принялся с детской радостью объяснять, где окна его номера.
«Ну вот», – подумала Ася, чувствуя его плечо и руку, слишком близко склоненную к ней бритую, пахнущую горьковатым мужским парфюмом, щеку и пропуская из-за этого половину сказанного. Герр Клуге, видимо почувствовав её напряжение, отодвинулся на правильную дистанцию, руки демонстративно положил на ограждение. Ася машинально скользнула взглядом по его правой руке. На безымянном пальце, там, где обычно бывает обручальное кольцо, профессор носил перстень с печатью. Выглядел перстень как старинная, фамильная вещь, Ася различила две латинские буквы: RC. Ральф Клуге? Странно, «Kluge» пишется через «К», а не через «С». Но спрашивать она, разумеется, не стала. Сближаться с клиентами никогда не входило в её планы. Это была только работа, только деньги.
Медленно они сделали по смотровой площадке два круга. Ася, как это бывало почти каждый раз, позволила себе увлечься простором, игрушечными и всё-таки живыми видами. Знакомые будничные дома и улицы выстраивались отсюда, сверху по-новому, выдавая замысел первых архитекторов города. За три века город пророс, словно брошенное в эту болотистую землю зерно. Он был таким, каким его задумали и всё-таки уже повзрослевшим и позволявшим себе действовать, не оглядываясь на волю породивших его людей из далекого прошлого. Как по линеечке прочерченные в небе шпили Петропавловки и Адмиралтейства переглядывались через широкую блестящую ленту реки. Перед Зимним дворцом, словно бусинки на блюдце, перекатывались крошечные фигурки туристов. Поднявшие на дыбы своих коней, императоры Пётр и Николай казались отсюда шахматными фигурками. Крыши, крыши и брандмауэры до самого горизонта – знаменитая «небесная линия» Петербурга, взорванная иногда куполами и колокольнями церквей. Асе иногда представлялось, словно кто-то небесный бережно, двумя огромными пальцами держа за тонкие золотые крестики на куполах, опустил эти соборы прямо с неба и, найдя свободное место среди домов, аккуратно поставил на землю. Подставляя лицо ветру и солнцу, Ася постаралась отогнать мысли о том, сколько тайн прячется под этими крышами, за этими стенами. Чужие тайны, как и чужие письма, лучше не трогать.
Спуск со смотровой площадки прошел намного быстрее, чем подъем. Когда вышли из здания и прошагали вниз по огромным гранитным ступеням, Ася предложила подойти к Медному всаднику. Туристы всегда просили её об этом, хотели поставить галочку в списке обязательных к посещению достопримечательностей. Но профессор затряс головой, удивился:
– Подождите, но мы же ещё не осмотрели здание снаружи, – запротестовал он. Ася растерялась, хотя вида и не подала. Как правило, все ограничивались интерьерами собора, так что выученные когда-то сведения о том, что за фигуры украшают портики со всех четырех сторон, она уже основательно забыла. Хорошо помнила только одну, на западном фасаде. Впрочем, профессор, кажется, не очень ждал её объяснений, бодро и решительно он зашагал вокруг здания, оставляя по правую руку невидимую за высокими экскурсионными автобусами и деревьями сквера Неву и отвергнутого им Петра.
Они обогнули собор. Здесь не было ни касс, ни входа в музей, ни выхода из него, так что тут массивные ступени не омывало волнами накатывающих экскурсий, и фасад можно было увидеть таким, каким его задумал архитектор.
Это место хорошо подходило для рассказа о том, как огромное здание маскировали от бомбежек во время войны. В таких муках, ценой стольких трудов и стольких жизней рожденный, роскошно украшенный великан оказался перед лицом опасности не просто беззащитен и беспомощен, но и опасен. Его огромная шапка – золотой купол – мог послужить для противника отличной мишенью и точкой отсчета для вычисления других целей в осажденном городе. Именно здесь, с западной стороны на монолитных гранитных колоннах всё ещё были видны глубокие раны–сколы, оставленные бомбежками. Проговаривая заученный текст об осаде городе, Ася смотрела на бесстрастный профиль профессора и думала, что, может быть, тогда здесь, всего в нескольких километрах от города, воевал его отец или дед. Господин Клуге внимательно выслушал, покивал.
Ася вздохнула и, немного поколебавшись, вернулась в девятнадцатый век и рассказала всё-таки о скульптурах там, высоко наверху.
– Рельефы, украшающие портик здесь тоже отличаются от тех, что мы видели на других фасадах. Некоторые из этих фигур наделены чертами современников скульптора: это люди, которые были связаны со строительством собора, например, президент Академии Художеств, Оленин, или граф Волконский, председатель комиссии по строительству.
Она взглянула на профессора, улыбнулась и добавила:
– Сидящая фигура слева – это архитектор здания. Огюст Монферран.
– Фигура архитектора? Которая? – оживился герр Клуге.
– Слева. Он в античной тоге, полуобнажен. А в руках держит макет собора, – пояснила Ася и невольно подняла глаза к портику.
Фигуры четко вырисовывались на фоне голубого неба. Но слева будто пробегала какая-то рябь, казалось, одна из фигур отбрасывает тень, ослушавшуюся всех законов физики и оптики. Тень жила собственной жизнью, перемещаясь вдоль портика, величественно жестикулируя. Ася с привычным легким беспокойством узнала его. Из всех призраков, которых она встречала в городе, этот был из тех немногих, чьё имя и чью судьбу она знала. Почти каждый раз она видела его возле собора. Огюст Монферран – человек, когда-то покинувший утонченный Париж ради службы при дворе русского императора, положивший всю свою жизнь на строительство храма, воспевающего чужую веру и величие чужой державы, так и не удостоенный права быть похороненным в этой земле.
Глава 2
Видеть то, чего не видят другие – это было привычное Асино состояние. Например, она всегда, сколько себя помнила, видела домовых – и у себя дома, и в гостях. Домовой, который обитал в Асиной квартире, был высокий для своего племени, больше полуметра, угловатый плечистый персонаж с длинной лохматой бородой. Маленькую Асю с её разбросанными игрушками, тоненьким плачем и недоеденной кашей он избегал, предпочитая общество их старого, почти всегда спящего кота. В детстве Ася часто видела, как домовой подсовывает под него, лежащего клубком в кресле, свои длинные угловатые руки и ноги – греется. Кот поднимал морду, смотрел на домового в упор, потом, как будто договорившись с ним о чём-то, снова спокойно засыпал. Теперь, когда Ася повзрослела, домовой перестал её избегать, да и кота уже не было в живых. Часто, сидя за рабочим столом за переводами или за чтением, она видела, как его угловатая тень стягивается позади настольной лампы.
На улице Ася тоже иногда видела тех, что предпочитали не показываться роду человеческому. Общаться с ними Ася никогда не пыталась, подобно тому, как она не стала бы спрашивать дорогу у пьяного в хлам мужика или узнавать время у фонарного столба. Так же не приходило ей в голову и то, что другие люди – даже папа с мамой – видят мир иначе, чем она. Тени, более или менее различимые, подёрнутые тайным сквознячком, она принимала также, как старые тополя за окном, прошмыгивающих в подворотне кошек или чиркающих в высоком летнем небе стрижей. Они были явно не отсюда: не из мира большого города с его шагающими мимо пешеходами, мчащимися автомобилями, магазинами и рекламными щитами. Но, тем не менее, они, эти тени, существовали, и маленькая Ася просто принимала это.
Ребёнком она иногда упоминала при родителях домового. Тот замирал, сосредоточенно глядя на взрослых, угловатая его тень подергивалась нервной рябью. Родители, улыбаясь, поддерживали «игру», снисходительно переглядывались. Домовой отмирал. Со временем все привыкли к упоминаниям о нём, он стал частью семейного фольклора, не скрываемого даже при гостях. Сказка о домовенке по имени Кузька нравилась всем, все смотрели этот мультик, так что такие «шуточные» разговоры удивления не вызывали. То он чашку надбил, то кота спугнул, то ключ от квартиры спрятал. Несправедливо обвинённый, домовой приходил к Асе и подолгу стоял рядом, тянул по ногам несуществующим сквозняком, демонстрируя молчаливый укор.
Понимание того, что Ася видит невидимое для остальных, пришло, когда ей исполнилось одиннадцать лет, и она перешла в пятый класс. До этого, пока она была младшей школьницей, все уроки проводила одна и та же учительница, ничем, кроме своего постоянства и не запомнившаяся. Занятия проходили в одном классе, и типовое школьное здание оставалось неисследованным, за исключением разве что столовой и спортзала. Теперь же, в пятом классе, начиналась кабинетная система, когда каждый урок вёл новый учитель, и на переменах надо было перетаскивать сумку с учебниками с этажа на этаж. Теперь Ася осваивала третий и четвёртый этажи, где в первый же день обнаружился длинноногий и длиннорукий, прыщавый и очень навязчивый призрак молодого человека в старомодной синей школьной форме со значком в виде красного развевающегося знамени на лацкане пиджака. Он имел неприятную привычку подолгу зависать перед кем-нибудь из учеников, беззвучно что-то втолковывая ему, сбивая тем самым с мысли.
«Как он тебя, наверное, достал сегодня!» – посочувствовала однажды Ася однокласснице Маринке, вокруг которой призрак болтался уже полдня. Маринка не поняла, о ком речь. Ася объяснила. Мысль о том, что за ней увивается некий старшеклассник, Маринке очень польстила, но то, что увидеть его почему-то у неё никак не получается, выводило её из равновесия. Проще всего было бы признать историю с навязчивым поклонником злой шуткой, но отказаться от такой нежданной удачи, которая сразу подняла бы Маринкин рейтинг в классе до невиданных высот, было совсем непросто. Со своей стороны, и Ася насторожилась: призрачный юноша стоял прямо перед ясным Маринкиным взором, но та, нервно одергивая форменную юбку, продолжала упорно расспрашивать Асю о его внешности.
Присмотревшись сначала к одноклассникам, а потом к учителям, прохожим, покупателям в магазинах и пассажирам в транспорте, Ася вдруг поняла, что они – все как один – не просто игнорируют призрачные тени, иногда встречающиеся на их пути, подобно тому, как взрослые игнорируют многие заслуживающие внимания вещи, например, синицу на ветке или тонкую корочку первого льда на луже возле дома. Они действительно не видят их!
Сделав это открытие, Ася расхохоталась.
Уверенность в том, что ей дано видеть мир, недоступный другим людям росла с каждым днём и находила всё новые подтверждения. Теперь Асе предстояло переоценить многое из того, что она знала о мире в свои одиннадцать. Взрослые, казавшиеся до сих пор всезнающими и почти всесильными, вдруг предстали перед ней смешными недотепами. Они были, словно увалень-отличник Виталик из её класса, который с умным видом шагал по коридору, гордо неся в кожаном портфеле свои пятерки, и не зная, что сзади у него на спине, на великоватом в плечах пиджаке приколото издевательское «Витька – лох!» Не могла уже больше вызывать у Аси такого трепета, как раньше классная руководительница Людмила Васильевна, строгая и правильная дама, знавшая как нужно вести себя в любой ситуации. Смешными и глупыми стали казаться её требования отступить три клетки слева и две сверху, обернуть дневник, не подпирать рукой голову во время урока. Какой смысл был во всех этих её требованиях, если через весь свой жизненный опыт, учительский стаж и очки она не могла видеть болтающегося у неё прямо перед носом и заставляющего раз за разом сбиваться и терять мысль длинного прыщавого призрака?
Много позже Ася осознала, что малый возраст, в котором она узнала о данном ей видении, уберег её от многих бед. Случись это открытие позднее, лет в тринадцать-четырнадцать, она наверняка послала бы куда подальше всю слепо-глухо-немую школьную дисциплину, натворила неведомо чего и, скорее всего, угодила бы в психиатрическую больницу. Но в одиннадцать многое из того, что она говорила и делала, взрослые объясняли просто живой детской фантазией. Училась она неплохо, в классе вела себя спокойно. К тому времени, когда Ася начала взрослеть, острота понимания своей необычности уже отступила. Она научилась чаще молчать и только слегка прищуривала глаза, замечая то, о чём другим не дано было знать.